– Вы опять поменяли правила.
Но она прекрасно знала, что он ничего не менял. Просто ей хотелось подразнить его. Она развернула пони на сто восемьдесят градусов, чтобы все увидели, как замечательно выглядит Джинкс. Как же хорошо она выучилась ездить всего за одну неделю. И даже не в дамском седле, как учат дома. Вот это да!
Юджиния стояла у дверей крааля и смотрела на Джеймса и свою дочь. Она забыла все «хочу» и «а что, если» и дала себе волю почувствовать радость жизни.
Каждое утро повторялось одно и то же: по склону холма к ним спускалась миссис Дюплесси с не отстающим от нее ни на шаг верным Джозефом.
– Юджиния, – хрипела она, задыхаясь, – не понимаю, почему вы должны выезжать в такую рань. У детей не было даже времени переварить свою овсянку, а вы уже помчались сюда…
Юджиния каждый раз пробовала не рассмеяться и старалась изобразить спокойствие:
– Но ведь совсем не рано. Солнце уже высоко. Но каждое утро в ответ она слышала одно и то же:
– Просто я думаю, что это небезопасно. И я чувствую ответственность перед вашим мужем. Я знаю, что вы полагаетесь на лейтенанта Брауна, но мне кажется, что люди постарше и умудренные опытом…
Как правило, в этот момент на сцене появлялся доктор Дюплесси.
– Доброе утро, Юджиния! Браун! – кричал он сверху, с холма.
– Доброе утро! – встречал его бодрый хор.
Это состояние было самое близкое к тому, что Юджиния назвала бы семейным счастьем.
Каждое утро они с Брауном и девочками отправлялись на прогулку верхом, а пожилая пара оставалась, охая и вздыхая, высказывая всяческие опасения и давая добрые советы. Миссис Дюплесси вела себя, как старая наседка, у которой вдруг опустел птичий двор, а доктор Дюплесси – как хороший муж и добрый человек, которым он всегда был.
– Я только хотела удостовериться… – пробормочет миссис Дюплесси и, запыхтев, станет подниматься на холм, чтобы сесть там рядом с мужем. – У меня и в мыслях не было вмешиваться…
– Знаю, дорогая, знаю, – будет без конца повторять доктор Дюплесси, и они будут сидеть, глядя вслед отбывающей экспедиции.
– Мы привезем вам болотную мальву, – может крикнуть Юджиния. – Розовую, миссис Дюплесси.
Возможно, девочки прокричат:
– И оранжевую бабочку, если только сумеем поймать.
И так было каждое неторопливое утро.
– Присматривай за ними, мой мальчик, – завершали сцену слова доктора.
Какие же это были волшебные дни! Джинкс была уверена, что будет помнить их всю жизнь. А сколько она увидела и узнала! Баобабы с такими толстыми стволами, что в них можно спрятать слониху, дерево мимозы с усыпанными шипами ветвями, кенгуровую траву и гигантский вереск, и каждый день приносил новые открытия. Кенгуровая трава говорила о том, что где-то поблизости могут оказаться львы, а гигантский вереск предупреждал об африканской гадюке.
А еще были птицы-секретарь, дрофы, ткачики, цесарки. Лейтенант Браун научил Джинкс и Лиззи, на что нужно обращать внимание, когда находишься в движении. Они видели газелей Томпсона, дрожавших, как охотничий спаниель, антилоп дик-дик, прыгавших, как кузнечики, антилопу орикс с закрученными черными рогами.
Джинкс казалось, что птицы и звери в этих местах – это ее братья и сестры. Привстав повыше в седле, она следила за их неторопливым полетом, как будто бегала с ними наперегонки, как будто у нее есть маленькие копытца, которые мчали ее по равнине, или как будто у нее отросли крылья, и она парит над всеми этими местами и кричит:
– Прощайте. Я улетаю от вас. Прощайте.
* * *
– Ты счастлив, мой дорогой? – спросила Юджиния, откусывая плод смоковницы. Пикник закончился, и на большом ковре остались только Браун и Юджиния. Девочки убежали полазить по невысоким скалам неподалеку, с ними были неусыпные сайке. Юджиния видела дочерей, но те были слишком далеко, чтобы можно было слышать их разговор. Она посмотрела на Брауна, а потом, как игривый щенок, поболтала плодом в воздухе.
– Да. Счастлив, – промолвил он. – Очень. И попытался выхватить у нее плод.
– Вот и не успел, – засмеялась Юджиния и откатилась от него. Какое же это замечательное чувство – жить на земле. И солнце, и синее небо, и коричневый тростник, и зеленая трава, деревья с колючками, и кусты ежевики, и даже горячий полуденный ветер – казалось, что все источали радость.
– Ты знаешь, почему я люблю плоды смоковницы, Джеймс? – подначивала Юджиния, растянувшись на ковре. – Мне нравится вкус их семян на языке.
Браун засмеялся.
– И это говорит такая благовоспитанная дама, – заметил он. – Наверное, я очень плохо влиял на тебя. К тому же, ты съела целую тарелку!
– Ну и что? – снова рассмеялась Юджиния и взяла тарелку в руки. Там, где лежали плоды, остались капельки воды. Они блестели на солнце, и в каждой был целый отдельный мир. Когда Юджиния наклонила тарелку, они сбежались вместе, а когда она поставила тарелку на место, они раскатились в стороны и сделались круглыми, как маленькие луны.
– Расскажи мне еще раз о Харлан-Пэриш – месте, где ты вырос, – попросила она. – Расскажи о плантациях и о том, что произошло после отмены рабства. Мне нравится слушать, как ты рассказываешь. Мне нравится наблюдать, как меняется твое лицо, и как солнце освещает твою голову, и как у тебя загораются глаза, когда ты замечаешь что-нибудь рядом, а потом далеко-далеко.
– Похоже, ты только и делаешь, что смотришь, и совсем не слушаешь.
Если бы они были одни и если бы здесь не было носильщиков, сайке для детей, он бы растянулся рядом с ней на ковре, засунул одну руку ей под жакет, а другую подложил ей под спину. Сейчас он только и думал об этом.
– Ну как же, Джеймс, я слушаю. Я помню все, что ты рассказывал мне. А теперь давай рассказывай. Я вся внимание. Я удобно устроилась и тихонечко лежу, – опять засмеялась Юджиния. – Там, где тебе так хотелось бы лежать. Готова поспорить.
Она говорила и смеялась очень тихо. Какое значение имело, что она говорит? Юджиния повернула голову. «Ах, если бы только его лицо было рядом, – подумала она, – какой бы я была счастливой».
Те рассказы, которые больше всего нравились Юджинии, пугали Брауна, потому что он выдумывал их. Ему ничего другого не оставалось, как рассказывать о случаях из жизни других людей. Он рассказывал о мальчике, который сам управлял запущенной отцовской фермой, и становился этим мальчиком. Он чувствовал гладкую кожу английского седла, ощущал, как напрягаются мускулы на шее жеребца, прыгающего через изгородь, и представлял себе, что должен был чувствовать этот молодой человек, приезжая домой, небрежно отдавая поводья лошади одному ливрейному лакею, подзывая другого вытереть сапоги и приказывая третьему принести стакан охлажденного пунша.
Намного труднее было рассказывать о годах учебы в Академии. Когда Юджиния начинала расспрашивать про них, он отнекивался, говоря, что ему не хочется вспоминать об этом неприятном для него времени. Впечатления, которые складывались у Юджинии из его ответов, делали ее задумчивой и печальной. Браун не любил видеть ее грустной, он не знал, что такое она воображает о нем, но у него не было иного выбора.
– Расскажи мне еще раз о твоих дядюшке и тетушке и об учителе, и как опечалились все слуги, когда ты уезжал в Аннаполис. И как плакала твоя черная няня, – сказала ему на этот раз Юджиния, вытянув из травы длинный стебелек и покручивая им в воздухе, как бы собирая брызги света, пока не стало казаться, что стебелек вспыхнул золотистым огнем. Тогда она неожиданно посмотрела в глаза Брауну.
– Знаешь, Джеймс, мне бывает грустно думать о твоей настоящей матери. Хотела бы я…
Почему-то было очень больно говорить о детях, теряющих матерей, и о матерях, теряющих своих детей.
– Нет, – оборвала она себя, с усилием улыбнувшись, – не о том, как все плакали. Расскажи лучше о ночах. Когда ты был маленьким. Когда ты вылезал из окна, забирался на крышу, а потом сидел, дрожа, на дубе и слушал, как поют чернокожие. Я очень люблю слушать, как ты об этом рассказываешь.
Каждый день рассказы складывались по-своему, и Юджиния все запоминала, как будто внимание и желание все о нем знать могли восполнить то, что уже ушло в небытие. И каждый день кто-нибудь не давал ему рассказать все до конца – или Джинкс, или Лиззи – прибегал и требовал, чтобы они быстро пошли и посмотрели. Обнаруживалось какое-нибудь новое чудо, что-нибудь необыкновенное, что нужно было засвидетельствовать. Но такие вмешательства были частью семейной жизни, они только сближали Юджинию и Брауна.
– Ну так как, вы двое готовы ехать или нет? – могла, бросившись на ковер, спросить Джинкс, а позабывшая о степенности Лиззи могла закричать:
– Не щекоти ты меня, я же не могу сидеть спокойно, когда ты щекочешься!
Длинные утра и дни сливались одни с другими, но каждый их момент существовал сам по себе и легко запоминался, как запоминается момент, увиденный во сне.
* * *
Затем они снова ехали верхом, проделывая долгий путь домой и наблюдая, как перед ними вытягиваются тени. Джинкс прислушивалась к тому, как ее пони хлещет себя по бокам хвостом, отгоняя мух, как шелестит трава, приминаемая широким брюхом ее Неро, и размеренно дышут лошади. Джинкс очень хотелось знать, о чем животные говорят между собой. Обсуждают ли, что делали сегодня их седоки, не рассказывает ли одна из них, какая ей попалась вкусная трава, а другая сетует на противные камни под копытами.
– Ну что же, она не так уж и плоха, – может сказать Неро. – Она не тяжелая, но бывает, у меня весь рот…
– Не обращай на нее внимания, делай, как я, – обрывает ее пони, на котором ездит Лиззи. – Знай, спи себе, соня… Думай об овсе с ячменем…
– Ну, а кто будет смотреть, нет ли львов, голова садовая? – Мамина кобыла страшная трусиха, только и делает, что скулит. – Вот что я хотела бы знать…
И тогда в разговор вступает жеребец лейтенанта Брауна, авторитетно заявляющий:
– Хватит вам хныкать! За львами смотрят люди! Это замечание, повторяемое без конца, как последние слова замечательной шутки, вызывает такой приступ смеха у всех животных, что они останавливаются на полушаге, встряхивают гривой, мотают головой, всхрапывают и ржут, как будто в жизни не слышали ничего смешного. По крайней мере, так воображала Джинкс, когда их кавалькада степенно направлялась домой.
И музыка тоже была, Джинкс слышала ее в высокой траве:
Schlaf, Kindlein, schlaf,
Der Vater h?tt die Schaf,
Die Mutter sch?ttelt's Baumelein,
Da fallt herab ein Fra?melein,
Schlaf, Kindlein, schlaf…
Это была детская песенка, запомнившаяся Джинкс с младенчества. Ее мотив повторяли ветер, копыта пони и поскрипывающие стремена. Снова, и снова, отчетливо, как никогда, прозрачно, как ледяная вода, как росинка под утренним солнцем: «Schlaf, Kindlein, schlaf…»
Спи, малышка. Твой отец
Чуткой череде овец
Счет ведет, не зная лени.
Ну, а древо сновидений,
Нежной, ласковой рукой
Ствол обняв, колышет мама,
Чтоб, с ветвей спадая манной,
Сны хранили твой покой…
Джинкс распевала себе и распевала, а животные на далеких равнинах то виднелись величиной с пуговицу, то становились малюсенькими, с булавочную головку. Вот над вершиной холма набегает быстрое облачко, и пасущиеся там зебры темнеют, как ночь, потом облако убегает дальше, и трава, и полосатые тела становятся ярче, более блестящими, чем раньше.
Так проходили дни в кетито под Найроби, пока Юджиния с девочками, лейтенантом Брауном и супругами Дюплесси ждали возвращения Джорджа. Один день походил на другой, все было обыденно, каждый жил своей жизнью, и казалось, что они всегда жили в этом маленьком мирке. Утро принадлежало семье Юджинии и Брауну, послеобеденное время и вечера – чете Дюплесси, новообретенным дедушке и бабушке, специалистам по играм и рассказыванию историй. Доктор Дюплесси помнил все на свете, миссис Дюплесси ничего. Лиззи и Джинкс играли вдвоем в какие-нибудь игры, а доктор Дюплесси сидел у огня и рассказывал истории, от которых у девочек захватывало дух.
Так протекали дни, когда время замирало, отступало назад и в конце вообще отлетало. Ночи – совершенно другое дело: ночи принадлежали Юджинии и Брауну.
– Вы в Академии никогда не учили стихов? – Юджиния была совершенно серьезной и спокойной. Она смотрела, как Джеймс снимает куртку, но мысли ее были далеко-далеко.
– Такого я не помню, – ответил он, пытаясь уйти от ответа. Он отвернулся к лампе, чтобы привернуть фитиль, потом скинул брюки и аккуратно сложил их на скамеечке.
– Неужели, в самом деле? Ни одного? – поразилась Юджиния. Она машинально развязала платок, распустила пояс на юбке, потом взялась за пуговицы на блузке. – Тогда что же вы учили?
– Это ведь военно-морское училище, Юджиния, а не школа для поэтов.
– Гм, – нахмурилась Юджиния, бросив блузку на стул. – Совсем ни одного?
Браун засмеялся и шагнул к ней.
– Ни одного, – произнес он и развязал ленточки на ее сорочке. – Я знаю несколько стихов, но не уверен, что это то, что тебе нужно. – Сорочка упала на пол.
– Я, кажется, сойду с ума. Не могу вспомнить, – внезапно горячо заговорила Юджиния, как будто долго отсутствовала и вдруг снова увидела себя в этой комнате, почувствовала, что с ней рядом Джеймс, ощутила, как покойно и тепло в его объятиях. – Это стихотворение Роберта Браунинга… Я понимаю, что сейчас не время… что я веду себя совершенно не романтично, но…
– Хорошо, скажи мне, о чем оно, – проговорил он, целуя ее в шею. – Нельзя, чтобы ты отвлекалась не на то, что нужно.
Но Юджиния вряд ли слышала его. Мысли ее опять поплыли в другом направлении. Она пробежала пальцами по плечам Брауна, потом по груди, но пальцы двигались сами по себе, и она почти не чувствовала тех любовных импульсов, которые они посылали в ее мозг. Голова была занята другим, романтика может подождать.
– Это о Наполеоне, – сказала наконец Юджиния, – и битве у местечка Ратисбон.
– Ты права, – улыбнулся Браун, наблюдая, как на ее лице появилась тень озабоченности. – Это совершенно не романтично…
– Но меня волнует эта строчка… где-то в конце, по-моему… и я не могу вспомнить… Что-то… что-то о молоденьком мальчике, который прискакал сообщить о битве… и он был… или он сказал… Но вот эту часть я и забыла… Ай, ну что это я… – оборвала себя Юджиния и рассмеялась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85