– «Острова желаний», – произнес вслух достопочтенный Николас и положил книгу в ящик рядом с экземпляром «Размышлений» Марка Аврелия. «Завтра не будет времени, – подумал он, – предстоит встреча с помощником губернатора Тафта и вообще… нужно будет привести себя в порядок… Предстоит обосноваться на новом месте… Хорошо снова оказаться в упряжке», – решил Пейн, обводя глазами кавардак, царивший в каюте.
«Да, но куда подевалась эта маленькая записка Мартину Экстельму? – вспомнил он. – Куда я мог ее?..»
Пейн заглянул в ящик, потом поглядел на крышку комода, поискал на по-солдатски заправленной, безликой постели. «Уж эти мне малайцы или филиппинцы, – с теплом подумал он. – Стоит их только научить, они всегда, как охотничья собака, всегда готовы выполнять приказ… Куропатка в ягдташе или хорошо заправленная постель… В общем, никакой разницы… По существу… Стой, стой, стой, я ведь не об этом…» – Пейн медленно вернулся к настоящему.
– Риджуэй! – внезапно заорал он. – Риджуэй! Риджуэй, мне нужно…
Но за дверью ничто не нарушило тишины, никто не спешил откликнуться на его крик; Пейн послушал минуту, две, пять.
– Черт, – произнес он с усталым вздохом. – Нужно научить мальчишку хорошим манерам. Нужно показать ему, кто здесь босс. Мы же не в Филадельфии.
С этими словами он перевернул весь ящик вверх дном, и его содержимое рассыпалось по всему полу, а Пейн принялся перебирать вывалившиеся вещи, чтобы найти то, значение чего он уже позабыл, ибо не годится, нет, совершенно не годится, если заметят, что он рассеянный или несобранный человек.
ГЛАВА 7
Юджинии снилось, что она едет в четырехколесной повозке, на сиденье на высоких пружинах, повозка трясется и стонет на разболтанных деревянных колесах, а со всех сторон пылают пожары: горят дома, горят амбары, горят сараи, тростниковые и соломенные крыши, и стога сухого сена вспыхивают от искр и охватываются языками пламени.
Она знала, что это чума, они бегут от чумы, она с детьми спасается из горящего города, а кругом глухая ночь. Она не знала, какой это год: тысяча триста какой-то, тысяча четыреста какой-то. А место? Она не помнила: Дрезден? Тулон? Э-ла-Шапелье? Впрочем, место не играет роли.
– Колечко вокруг розовой… – задыхаясь, запела она, – …пепел., пепел, мы все опали…
Розовые кольца на беленьких тельцах ее детей: 1412 год. Одна тысяча четыреста двенадцатый год от рождества Христова.
Одно время повозкой управлял возница, угрюмый крестьянин с широкой, пропотевшей спиной, который все время молчал, а только так широко расставил ноги в тяжелых башмаках на планке для ног, что Юджинии некуда было поставить свои ноги. Тело возницы было распаренным, горячим и пахло паленой шкурой и волосами. Он ругал дряхлую клячу, и у него дрожали, как от рыданий, плечи.
Дети лежали кое-как в повозке, укрытые черным бархатным плащом. Уложив их, Юджиния прикрыла их грязной соломой, чтобы никто не разглядел дорогого плаща или подбитого горностаем капюшона. Набрасывая на детей солому, она страшно боялась, что их выдаст капюшон, потому что могут позариться на мех. Будет ли он виден? Не найдут ли детей? После того как прошло, по ее расчетам, довольно много времени, часы, а не секунды, она решила не прятать капюшона – эту последнюю память об ее прошлой жизни. Она погладила три маленькие головки и сказала: «Я люблю вас. Лежите тихо-тихо».
И они поехали.
Юджиния вся была в черном. Она видела себя очень отчетливо, как будто часть ее сидела на дереве и оттуда смотрела на происходящее. С ног до головы она была укутана в вонючую грязную мешковину. Возможно, она была мужчиной, а может быть, женщиной, призраком или самой смертью. Юджиния покрепче обхватила себя руками и уставилась на башмаки возницы. Это были отличные башмаки из телячьей кожи, зеленые, с длинными красными языками. Она подумала: откуда у него такие башмаки?
Потом возница пропал, и Юджиния сама стегала измученную лошадь. Они мчались по булыжникам, и на них кричали грабители, врывавшиеся через дымящиеся двери в обгоревшие дома.
Грабители были женщинами, или мужчинами, или детьми, или всеми одновременно, и все они были исчадием зла, какого Юджиния в жизни не видела. Когда они кидались в огонь, взметались их волосы и одежды, они орали друг на друга и размахивали похожими на крылья летучих мышей руками; наклонив голову набок, они кричали на лошадь и на Юджинию. Слова падали из сгустившегося воздуха, как пепел и сажа, но это все-таки были слова. С каждым отпущенным в ее адрес ругательством Юджиния с детьми оказывалась все дальше и дальше от города, от дома.
Лошадь споткнулась, но тут же выправилась. Оглобли хлопнули ее по ребрам, ее бока покрывали гноящиеся язвы, кровоточащие раны, натертые упряжью или нанесенные кнутом, но у Юджинии не было никакой жалости к лошади. Она хлестала ее вожжами и грубо ругалась, как перед этим возница. А ее дети? Они спят? Плачут? Прижались головками друг к другу под плащом? Да живы ли они?
Юджиния с детьми подъезжают все ближе и ближе, воздух становится свежее, расступаются горящие дома. Замелькали поля, потом леса. Они въехали в лес, прохладный и влажный, пахнущий сосновой корой, безопасностью и безмерным покоем, и Юджиния подумала: «О, скоро мы будем там».
Внезапно с деревьев посыпались люди, они полились с сучковатых ветвей, как гадкая рвота, как ядовито-зеленая желчь. На головах у них были капюшоны, в руках факелы, они окружили повозку. Юджинию сбросили на землю, детей швырнули на мягкий мох, легкую, хрупкую повозку перевернули. Зажатая длинными оглоблями лошадь оказалась беспомощной и рухнула на свою слабую старую спину, продолжая передвигать в воздухе слабыми ногами, словно еще несколько шагов, всего несколько шагов, и она будет в безопасности.
Повозку подожгли. Языки пламени лизнули сиденье возницы, потом пол, потом, задержавшись, как бы раздумывая, с чего начать в первую очередь, они испробовали, старое ли это дерево, вкусное ли, и проревели решение. Скоро огонь поглотил перевернутую повозку целиком, а потом одним прыжком перекинулся на лежащую на спине лошадь. Первой загорелась шерсть у копыт, а потом сами копыта. На фоне черных небес они вспыхнули, как факелы чистого огня.
Юджиния проснулась, посмотрела на свою каюту, на занавески, мешавшие раннему свету проникнуть в нее, и на белые обводы, которыми солнце окружило каждую из них. Солнце хотело попасть в комнату, оно не собиралось позволить чему-то несущественному, вроде куска материи, остановить его. Она понаблюдала за этой маленькой войной – утро и практичность против ленивой податливости темной комнаты – и решительно опустила ноги на пол.
Шелковые нити кашмирского ковра приятно холодили ноги, она поиграла с ними пальцами ног, потом встала. Если не хочется думать, двигайся вперед. Она подошла к туалетному столику, потом к умывальнику, открыла краны и стала смотреть, как по фарфору растекается прозрачная жидкость. Краны были сделаны в виде двух больших золотых лебедей, горячий и холодный вентили в виде двух маленьких; вода вытекала из-под лебединой семьи, отбрасывая отражение на их распростертые крылья.
Юджиния потрогала маленьких лебедей, потом больших. «Почему? – подумала она. – Почему сегодня? Семнадцатое августа… Сегодня исполняется десять лет Джинкс. Сегодня я задумывала праздник, торт, игры, подарки, карнавал, пантомиму. Откуда взялся этот страшный сон? Что он означает?»
Чума, бегство с детьми и лошадь, сгоревшая заживо…
Юджиния опустила голову, взялась руками за умывальник, посмотрела на воду, на ручные полотенца, на мыло в голубой с золотом мыльнице. Из глаз сами собой потекли слезы.
– Энсон, боюсь, это очень и очень срочно.
Карл стоял в темном холле на верхнем этаже Линден-Лоджа. Он терпеть не мог этого благоговейного ожидания, этих вытягивающих жилы ритуалов перед дверью Великого человека. Он даже не переносил запаха, который наполнял длинный коридор, узкий проход между самшитовыми панелями и сырыми известняковыми простенками, делавшими Лодж непонятной копией норманской, готической или мавританской цитадели. «Реши же ты наконец! – хотелось крикнуть Карлу через весь коридор. – Нельзя быть замком в Испании, если ты крепость на ирландском берегу».
– Отец ждет меня, – твердо повторил Карл и подумал, что ему обязательно нужно пробиться в кабинет. Мысль, что он силой ворвется в отцовский кабинет, доставила ему неожиданное, хотя и мимолетное удовольствие.
– Мистер Экстельм приказал, мастер Карл, чтобы его не беспокоили.
Энсон стоял непоколебимо. Он ни за что не отступится от своего хозяина. Он будет стоять насмерть. Ему уже приходилось отбивать атаки мастера Карла.
– Я это понял. – Карл старался не выходить из себя, он взвешивал слова, придавая каждому совершенно одинаковую интонацию.
– Однако эта информация имеет очень важное значение для деловых интересов отца на Востоке. Исключительно важно, чтобы я повидался с ним немедленно. И попытайтесь, Энсон, – Карл напомнил дворецкому, чуть повысив голос и зашипев, как воздух, выходящий из клапана, – звать меня мистер Экстельм, а не мастер Карл. Или, возможно, вы не заметили, что я давно уже не ребенок.
Карл шагнул мимо караульного, решив во что бы то ни стало пройти к черной двери. «Семнадцатое августа, – сердито подумал он, – «собачья пора» в пышной живописной Пенсильвании, этом изобильном, утопающем в зелени садов штате, который так превозносят его жители». Весь день и всю неделю собирался дождь, но грозы так и не было, трава пожухла и стала жесткой, листья платанов сморщились и стали походить на вощеную бумагу, и под беспощадным утренним солнцем, как смерть, затрещала «жаркая птичка», саранча. А в это время он, Карл, мозг и сила, стоящая за всей великой семьей, должен прохлаждаться у запертой отцовской двери. Тут у всякого лопнет терпение.
Карл посмотрел в конец темного холла. Его стены были уставлены бронзовыми и мраморными воинами, они стояли, замерев по стойке «смирно», по одному в каждой нише на одинаковых постаментах, вырисовываясь в каждом затененном месте: мечи, щиты, палицы, голые руки и обнаженные плечи отражали скудный свет прикрытых полупрозрачными абажурами светильников. Карл смотрел на эти фигуры, но не видел их. «Только бы пошел дождь. Как бы только снять эту жару, приведшую в оцепенение цветы, заставившую многие деревья сбросить листву, высушившую до черноты землю, губящую кукурузу, помидоры, георгины, лилии».
– Я настаиваю, чтобы вы открыли мне эту дверь, Энсон, и немедленно, – громко потребовал Карл. Уверенно, энергично, как ныряют в пруд. – Я ни за что не отвечаю, если не смогу сообщить это вовремя.
В честь особенного дня для Джинкс носовую палубу «Альседо» превратили в средневековый рынок в ярмарочный день. Повсюду развесили яркие флаги и ленты, невиданные щиты и гербы с изображением животных, которых природа никогда не сможет повторить. Там стоял праздничный стол, заполненный таким количеством еды, которую гости не смогли бы съесть и за неделю, под каждым флагом и лентой бренчали при каждом дуновении ветра или когда их задевали колокольчики и бубенчики, и каждый цвет в конце концов, казалось, приобретал свой собственный звук – высокий и звонкий – для желтого, неясный, смазанный – для голубого, зеленый был, как грохот цимбал, а оранжево-красный походил на звук гобоя на людной улице.
А еще были костюмы! По требованию Джинкс все должны были прийти в маскарадных костюмах. Джинкс была королевой вод. На ней была мантия цвета лаванды, бледно-лиловая с крыльями, которые соорудили из марли, газа и проволоки мама вместе с Прю, в руках она держала скипетр, которым то и дело задевала нимб над головой. Мама с Лиззи были служанками королевы.
Поль намечался на роль пажа, но он отказался надеть полагающуюся ему пурпурную тунику и был только в шапочке из золотой бумаги, что, по мнению Джинкс (и вполне зрело для ее возраста), выглядело страшно глупо, поскольку не гармонировало с короткими штанишками и матросской блузой. Еще Поль размахивал огромным малиновым с серебряной рукояткой мечом из картона.
Создателем меча был кузен Уитни, которому тем не менее не повезло с его собственным костюмом. Он решил выступить на празднике в роли берберской мартышки, что, как он полагал, было очень к месту, потому что они приближались к Гибралтару, но нос из папье-маше плохо просох, и когда Уитни стал снимать его, лопнул.
Чтобы восполнить «серьезную утрату обезьяньего носа», как выразился он, кузен Уитни издавал какие-то урчащие звуки и ковылял повсюду с опущенными до полу руками, стараясь, по крайней мере, вести себя, как обезьяна: тянул вкусные вещи со стола, залезал на стол – Джинкс была уверена, что если бы она попробовала вести себя подобным образом, ей бы не поздоровилось.
Папу сделали римским сенатором в тоге и с лавровым венком на голове, а мистера Бекмана – «Великим Атлантиком» в широченной синей пелерине с капюшоном, но скипетр у него был много скромнее, чем у Джинкс, для него использовали его обычную тросточку, обмотав ее лентами и прикрепив их к ручке. Лейтенант Браун стал средневековым воином с мечом и, похожим на кожаный, щитом. Миссис Дюплесси была Мартой Вашингтон, на голову у нее был напялен парик из ваты, и в него воткнуты тринадцать миниатюрных американских флагов. Но самый лучший костюм принадлежал доктору Дюплесси.
Он был молью и сделал себе гигантские зеленые с черным крылья, которыми можно было двигать. Он звал себя «Раджа Айвард Птичье крыло».
– «Лепидоптера Айвардиана» из «Подветренной страны». Самое последнее научное открытие, пользуется самой большой популярностью в научных кругах. Я подумал, что моя копия будет весьма своевременной, поскольку данное место присутствует в нашем маршруте.
Доктор Дюплесси не мог сидеть за столом со всеми – мешали крылья, поэтому он издавал шум, который, по его мнению, соответствовал его роли, и делал движения, которые также приписывались этому насекомому, кружился среди гостей, размахивая руками и напевая песенки моли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85