Сурави постарался унять гнев. Он заставил себя подумать о хороших сигарах и крошащемся сыре на хрустальной тарелочке, он сказал себе, что Экстельмы не останутся тут навсегда, но его ум не хотел смириться и остаться одураченным. «Что, если я скажу им, что я обращенный? – вдруг подумал он. – Что я последователь Мухаммеда? Устыдятся ли они? Услышу ли я, как они пробормочут: «О, мистер Сурави, просим извинить нас, если мы обидели вас, но как это интересно, пожалуйста, расскажите нам побольше…»? Или они станут насмехаться над ним, вернутся в свой плавучий дворец и отчалят, говоря: «Совсем рехнулся… сделался туземцем… но что вы ждете от них, если они там родились?..»
Таких слов ожидал Сурави, слов, которые развеют по ветру дело всей его жизни, все дружеские связи и удачи, словно это пушок чертополоха на ладошке шаловливого ребенка. Сурави решил ничего не говорить. «Это мои гости, – сказал он себе, – это мои братья. Инша Аллах».
– Просто станьте рядом со мной, – повторила Юджиния, прислонившись к невысокому камню и наблюдая за тем, как над пустыней, далеко-далеко, выгнулась клубящаяся песчаная арка. Она походила на миниатюрную бурю или ураган, разыгравшийся в одном кубическом футе пространства. «Всадники, – догадалась она, – песчаный столб, должно быть, поднят пилигримами, вроде нас. Людьми, пустившимися в путешествие в поисках чего-то, что они все равно не найдут». «Еще с тех пор, когда нас не было в этом ярком, пылающем мире». Это звучало как рефрен стихотворения, но она не могла вспомнить, какого. «Еще с тех пор, когда нас еще не было… мы – чего? зачем?» Строчка на этом заканчивалась, и Юджиния не могла вспомнить, что было потом, если вообще что-то было.
– Ну как, Сурави, старина? – повторил Джордж, хлопая гида по плечу. – Снова в бой! – потом он громко объявил: – Так как, мальчики и девочки? Еще один снимок нашей компании перед тем, как тронемся дальше?.. Доктор, не будете ли вы любезны…
Пока доктор Дюплесси выполнял задание, Сурави пытался отогнать нищих.
– Имши! – устало повторял он. – Имши!
Но нищие отступали только на несколько шагов. Стараться их разогнать было бесполезным занятием, и Сурави вдруг почувствовал страшную жалость к своей стране, своей незадачливой родине; он понимал, что она не произвела на гостей благоприятного впечатления, он почувствовал себя преданным и совсем потерянным.
– Что это вы там вещаете, Сурави? – прогремел над площадью голос Джорджа.
– Это означает «уходите», – с неохотой ответил Сурави.
– Имши! Мне нравится! – крикнул Джордж. – Имши, имши! Хорошо звучит! Вы как думаете, миссис Дюплесси?.. Прю? – Он неожиданно подкрался к ним сзади и закричал им в уши: – Имши! – как будто сказал: «Пошли отсюда!» или «Ага, попались!»
И миссис Дюплесси, и Прю от неожиданности отпрянули от него и как один повернулись, что привело Джорджа в такой восторг, что он безудержно расхохотался.
– Слышишь, Уитни? – крикнул он. – Дамочки до смерти перепугались!
* * *
«Еще до того, как я пришла в этот яркий, пылающий мир», – снова подумала Юджиния. Этот рефрен никак не выходил из головы, слова кружились и кружились, пока она стояла у стены, наблюдая, как на улице поднималась и оседала, а потом снова поднималась пыль. Двигавшиеся в отдалении пилигримы подошли поближе, во всяком случае, тучи пыли, которые они поднимали, стали ближе, и Юджинии вдруг стало ужасно одиноко, словно она и все люди, бредущие своей дорогой по земле, – брошенные дети. Ей хотелось потянуться к Брауну за утешением, но она понимала, как глупо даже подумать об этом.
«Я богатая женщина, – пыталась она урезонить себя, – у меня дети и определенное положение в обществе. Я вернусь в Филадельфию, и напоминать об этом времени будут только имена и фотографии. Испытываемые мною чувства не будут играть никакой роли, потому что я перестану полагаться на них. Я вернусь домой, и все образуется». Но в голове снова всплыла строчка из стихотворения: «Еще до того, как я пришла…»
Уитни не занимали чудачества Джорджа. Он внимательно разглядывал стилизованную каллиграфическую надпись на стене поблизости, пытаясь вспомнить, покопавшись в скромных познаниях относительно исламского искусства, полученных им в Принстоне, что означал этот узор. Это был не просто красивый узор, это он знал; переплетающиеся линии содержали слова, и он собирался расспросить мистера Сурави об их значении, когда к нему вдруг подскочил Джордж, безмерно довольный тем, как ему удалось напугать дам, и вообще довольный всем этим днем.
– Уж не собираешься ли ты постричься, а, старик! Или как это там у них называется? Обращение? – громко, но драматическим тоном прокричал Джордж. На слове «обращение» он понизил голос и со значением повел глазами в сторону Сурави.
Уитни уставился на него в недоумении.
– Постричься? – не понимая, переспросил он. – Обращение?
Уит вообще не мог понять, откуда рядом с ним взялся Джордж.
– Обращение… старик… сделаться чертовым арабом, мусульманином.
– Но я думал, что «постричься» – это термин, который относится…
Уит выглядел по-настоящему озадаченным.
– Так оно и есть! Правильно, старик… – продолжал витийствовать Джордж. – Вот почему мне не хочется видеть, как ты увлекся этой религиозной чепухой. У нас и так уже вполне достаточно для одного корабля истекающих кровью сердец.
Горячность, с которой Джордж произнес эту фразу, поразила Уитни. Он решил, что, должно быть, что-то пропустил, но что именно – не мог сообразить. Он посмотрел на Прю и миссис Дюплесси. «Это не они, – подумал он. – Джордж не может сердиться на них. Дети? – старался догадаться Уит. – Доктор? Или мистер Сурави? Не он ли причина такого взрыва?»
– Истекающих кровью сердец? – медленно повторил Уитни.
Но Джордж уже умчался приводить свои войска в движение. Он решил, что и без того много времени потрачено на фотографирование. Нужно двигаться вперед.
Ни лейтенант Браун, ни Юджиния не произнесли ни слова. Они наблюдали за тем, как, медленно поднимая крылья, один коршун пролетел по небу, как к нему присоединился еще один, потом еще. Кружась, птицы приблизились к тому месту, где они стояли, потом удалились; одна летала так высоко, что временами почти пропадала из глаз, оставаясь черным пятнышком, которое можно было рассмотреть, только вглядываясь в небо и не мигая.
Юджинии хотелось спросить, как живут в странах, вроде этой, или в любом другом месте, где главное – не то, что окружает тебя, а твой внутренний мир, то, кто ты есть. Ей хотелось спросить, какое чувство испытываешь, отправляясь туда, куда хотел, и зная, где бы ты ни находился, что в самом центре твоей личности сохраняются покой и сила. Что где бы ты ни был, что бы с тобой ни случилось, доброе или плохое, ты останешься самим собой. Ей хотелось спросить: «Что чувствуешь, когда доверяешь этому человеку – себе? Что чувствуешь, когда знаешь, что нет у тебя границ?»
Но она молчала и только наблюдала за летающими высоко в небе зловещими птицами и смотрела на простирающуюся вдали пустыню, смотрела на маслянистую дымку, образующуюся там, где песок перемешивается с воздухом у линии соприкосновения земли и неба, на барханы, над которыми начинал виться дымок по мере того, как всадники подъезжали все ближе. Она думала: «Он стоит рядом со мной, и этого достаточно».
В конце следующего дня «Альседо» выбирался назад по проходу в Тунисский залив. Песчаная отмель, конечно, передвинулась, и лоцманы потребовали больший бакшиш за свою трудную и, как они всячески подчеркивали, опасную работу, но капитан и так платил без лишних слов. Он был рад разделаться с гаванью, рад избавиться от запахов и кошачьих концертов, рад, наконец, снять усиленную охрану, которую, по требованию Огдена Бекмана, установили для защиты ящиков, заполнявших трюм корабля.
«Зачем горстке неграмотных мусульман могло понадобиться оборудование для плавки руды?» Это было выше понимания капитана Косби. Но Бекман стоял на своем. И если уж он поставил лейтенанта военно-морского флота охранять эти ящики в открытом море, то как мог капитан роптать? Кроме того, все это придумано старым Турком Экстельмом, это он послал свое доверенное лицо в путешествие вместе с семьей сына, указал, где должно храниться оборудование, и вообще все здесь работали на него. Если бы он сказал, что самое важное – ящики с куриными перьями, все немедленно согласились бы.
Капитан Косби с огромным облегчением вздохнул, когда увидел, как нос корабля вышел из створа волнолома и качнулся на первом набежавшем валу. «Снова Средиземное море. Какое же оно синее после висящей над гаванью Туниса туманной мглы! Какое оно свежее и чистое, так и хочется зачерпнуть из него воды и выпить!» Капитан Косби слышал истории о том, как потерпевшие кораблекрушение сходили с ума, когда им приходилось пить морскую воду, но желание напиться ею он понимал. Вода и в самом деле выглядела манящей, не менее соблазнительной, чем многие другие на земле вещи.
Первыми отстали камышовые лодки, потом фелюги, затем в их собственные лодки посадили лоцманов (так и не прекративших до самого конца кричать и размахивать руками) и отправили назад в порт. Наконец перестали следовать за «Альседо» и последние местные любопытные суденышки, и он остался один на один с морем. Капитан Косби занялся текущими делами на капитанском мостике. Он снова командует, больше не будет специальной вахты для охраны этих ящиков (до следующего захода в порт) и никаких особых указаний для команды.
Корабль будет спокойно продолжать свой нетрудный путь вдоль африканского побережья, и машины будут мерно выстукивать свою непрерывную песню. Кочегары будут шуровать уголь, словно повара, разогревающие плиту; постели будут готовиться, и в них будут спать, а потом их снова будут убирать; будут открывать и закрывать занавески, менять скатерти на столах, а палубные кресла будут осторожно поворачивать, когда сидящие в них пассажиры начнут зевать или болтать между собой, решат вздремнуть или задумчиво смотреть на завораживающее пространство моря. Эта картина сделала капитана Косби моряком. Во всем мире нет более соблазнительного зрелища.
– Курс нормальный, сэр? – спросил помощник – немногословный человек.
– Все отлично, – ответил капитан Косби. В рулевой рубке стояла тишина, здесь никто не будет докучать другому и нарушать покой, который опускается на корабль в открытом море, как снег на лужайку.
Юджиния стояла около сходного трапа, чуть откинувшись назад, и легкий ветер играл ее юбкой и шалью. По воде пробегали серые блики, свет не хотел расставаться с морем и цеплялся за волны, как капризничавший ребенок, которого отправляют в кровать, а он старается задержаться под любым предлогом. Потом наступила темнота, усилился ветер, и Юджиния поплотнее закуталась в шаль. «Там, в главном салоне, все собираются к ужину, – сказала она себе, – начнут вспоминать чудесные виды и сценки в Тунисе – в самом городе, в Энфиде и Кайруане, и сосать сырные палочки и есть маринованную сельдь на тостах. Начнут изощряться в словесных вывертах, которые превращают голые слова в подобие чувств, в нечто знакомое и безопасное. А я в это время стою на ночном ветру и жду, не случится ли что-нибудь».
Внезапно Юджиния вспомнила, как болела в детстве и как целых три недели ее заставляли есть одну только вареную картошку и не пить ничего, кроме воды. Какой несбыточной мечтой казались ей тогда обыкновенный суп или яйцо всмятку! Она улыбнулась, вспомнив первый восхитительный обед после картофельной диеты. «Что я тогда попросила? – пыталась вспомнить Юджиния. – Томатный суп-пюре, который готовила Катерина, и сардины на тостах. Я все еще чувствую их вкус на языке. Вкуснее я ничего никогда не ела.
А кто тогда спрятал мятные леденцы в комоде, стоящем в чьей-то спальне, и ждал, пока откуда-нибудь потянет запахом мяты, чтобы потом забраться по выдвинутым ящикам на верхнюю полку комода и добыть запретный плод. Мятные помадки, томатные супы, маленькие рыбки на тостах – где теперь эти скромные желания? – подумала Юджиния. – Как же легко было их удовлетворить».
Ветер крепчал, он рвал ее юбки и хлестал по лицу. Он нес мельчайшие капельки влаги, вроде мелкого дождика или густого тумана, но когда Юджиния попробовала, то это оказалось солью. Она облизала губы, подошла к поручням, смахнула воду с деревянной поверхности и сунула пальцы в рот. Соль, острая, как память, и въедливая, как вера. У нее был удивительный вкус.
ГЛАВА 10
Лейтенант Браун стоял в трюме «Альседо», глядя прямо перед собой и с трудом изображая на лице предельное внимание. Висевший на одном из бимсов фонарь покачивался в ритме движения корабля, но свет, который он отбрасывал на лицо Брауна то слева, то справа, не обнаруживал на нем никаких изменений. Можно было подумать, будто оно вылито из свинца.
– …Вас не было целый день… – Огден Бекман начал говорить негромко, но постепенно переходил почти на крик. – Наверное, вы думаете, что становитесь светским человеком… что можете бросать свой пост, как только вам заблагорассудится… что вы теперь один из богатеев…
Нотация продолжалась уже довольно долго. Браун следил за тем, как покачивался его гамак, и думал, сколько же узлов делает сейчас корабль, двигаясь вдоль берега Северной Африки. Потом он задумался, сможет ли узнать какие-то места там, где они сейчас находились.
– Так вот, позвольте заверить вас, мистер, вы не… Голос Бекмана скрипел, как сломанная машина, он звякал и шипел, к этому привыкаешь и перестаешь замечать. Вольно или невольно научаешься видеть проблемы. Ты живешь с ними.
– …И никогда не будете! Как бы вы ни подружились с мадам…
Бекман произнес слово «подружились» с такими неприятным подтекстом, чтобы оно прозвучало, как самый отвратительный на свете грех. Точно так же прозвучало слово «мадам». И гадать тут не приходилось, это была издевка.
– …Вам нужно выполнять свою работу… или вы забыли? Отвечайте, черт побери!
– Отчего же, не забыл, – спокойно, почти скучающим тоном ответил Браун и перевел взгляд на фонарь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85