По крайней мере, это несколько утешало. Даже великим и могущественным приходится нагибаться за салфетками, упавшими на пол.
Генри посмотрел в другой конец салона, чтобы понять, не чувствуют ли другие гости такого же раздражения, но встретил одинаковые каменные выражения лиц. Можно было подумать, будто это гипсовые святые, которых расставили за каждым стулом. Белые, застегнутые до горла куртки, белые накрахмаленные манжеты, белые перчатки, белые воротнички с отворотами уголком – соответствующие лица – они совсем не походили на реальных людей. Если даже они и считали, сколько осталось заварного крема на блюдцах, но натренированным глазам ничего нельзя было прочитать.
Генри вздохнул (только в мечтах) и сдержал зевоту, от которой засвербило глубоко в глотке. «С шести утра, – пожаловался он сам себе, – до конца ужина, во сколько бы это ни было, или пока не кончатся развлечения и игры в салонах или на палубе: в кольца, в шахматы (коробки с шахматами вытаскиваются, потом разбрасываются фигуры, и про них забывают), в «призраки», трик-трак, не говоря уже о перетаскивании неуклюжих палубных кресел! Чего же удивляться, что меня одолевает зевота. Принеси это. Достань то. Вверх. Вниз. Сто раз в день на кухню и обратно».
– Подвинь вперед самую чуточку. – (Самые сварливые и самые настойчивые требования исходили от миссис Дюплесси.) – Нет, это слишком далеко! Теперь ноги открыты солнцу! Я же ясно сказала, самую чуточку, или нет? Может быть, это для тебя слишком сложное слово…
Каждый день Генри старался делать все так, чтобы только она не скулила и не хныкала, но это было трудно.
– Что это за чай, стюард, холодный, как лед! Когда я просила свежую чашку, я имела в виду вовсе не чистую чашку и не тот же старый чай. Сбегай на кухню и принеси другой…
«Но хоть миссис Экстельм – приятная дама, – решил Генри. – Знает меня по имени, во всяком случае, не гоняет слишком много туда-сюда. Даже встает и сама наливает себе, когда утром подаю на палубу бульон с гренками. Дети тоже ничего, если подумать, особенно когда они не за столом».
Генри вернулся к звону стаканов и звяканью ложек о почти опустевшие фарфоровые тарелки. Это был легкий ненавязчивый гомон, как будто белочки устраиваются на богатом листьями дереве, – звук какой-то далекий, летний и был бы вдвойне приятнее, если бы не нужно было стоять на уставших ногах. Он был бы очень, очень приятный.
– …Но послушайте, миссис Экстельм, он совершенно очаровывает Густава, правда?..
– …А какого крупного зверя, по-вашему, мы сможем…
– Я слышал, Британская Восточная Африка…
– Дельфины? Неужели? Сегодня утром? Почему же, дети, вы не позвали меня?..
Генри прислушивался к словам и шуму тарелок, стуку ложек, скрипу стульев, хрусту сахара, всплеску в каждой чашке для мытья пальцев, похожему на всплеск рыбы в пруду, – и пытался вспомнить, какой, в частности, звук сообщал о том, что он свободен. «Это скрип стула, на котором сидит миссис Экстельм, – сказал он себе, – тоненький скрип, издаваемый ножками стула, когда она отодвигает его от стола. Вот тогда-то я знаю, что все окончилось, я свободен».
Имея перед собой такую блестящую перспективу, Генри в последний раз поднял салфетку Поля, но мальчику не отдал. Поль взглянул на слугу, и на лице мальчика отразилось удивление, затем пробежала тень испуга, на мгновение появилось выражение досады из-за того, что не удалась проказа, наконец, он стушевался, увидев, что его разоблачили. «Бедненькая крошка помирает от скуки, вот и все. Он же совсем малыш. Ему совсем не нужно сидеть и болтать со взрослыми. Мне это ни к чему, и мне уже шестнадцать лет. А в пять лет я бы этого точно не вынес».
Генри вспомнил свои нерегулярные обеды. Хорошо, если он вообще обедал, а тут еще вечно орал кто-нибудь из младших сестренок или братишек и постоянно ссорились родители, если, конечно, отец был дома. А так мама кричала на детей. «Но чтобы заниматься болтовней ни о чем, – напомнил себе Генри, – то мне этим заниматься не приходилось. Мы с братишками старались улизнуть как можно быстрее».
Генри подтолкнул Поля в плечо, чтобы показать, что он его понимает, но подумал, что было бы хорошо, чтобы этого не заметил Хиггинс.
«Вас не должно быть видно, мой мальчик! – Генри представил себе, как начнет свою исповедь Хиггинс и как его, похожая на мордочку хорька, рожа покроется пятнами и презрительно поморщится. – Мы невидимки для этих людей. Ваше дело служить, а не показывать себя!»
Генри подумал, что он никогда не старается показать себя, привлечь к себе внимание, но Хиггинс только этим и занимается: тысяча дешевых слов и под стать этому ведет себя, как дешевка. Обожает читать лекции о «различиях между джентльменом и простым работником», любит изображать, будто каким-то божественным актом возвысился над классом, в котором родился, и, подобно ангелу во фраке, витает чуть ниже восхитительных душ, перед которыми он преклоняется.
«Это все равно, что быть в преддверии ада, – часто говорил себе Генри. – Как в том месте, куда, по рассказам мамы, попадают дурные люди, и где они лежат во мраке годы, и годы, и годы, пока им не скажут, что все их грехи прощены».
Генри стряхнул с себя воспоминания о прошлом и вернулся в столовую. Доктор Дюплесси углубился в какую-то свою историю, а его супруга воркующе подхохатывала ему, чтобы продемонстрировать, как высоко она ценит его интеллект.
«Ну разве это не «спектакль», – решил Генри, переминаясь на уставших, ноющих ногах, уговаривая их послужить еще немного. – Это надо же, жирная старая бегемотиха строит из себя школьницу из монастырского колледжа. И никакая она не леди, как бы ни кривила губы».
Испугавшись, что по его лицу можно догадаться, что у него за мысли, Генри наклонился вперед и стал смахивать крошки со скатерти перед мастером Полем. Серебряная щетка зашуршала по кружевной скатерти, затем легонько звякнула о плоский совок, как учил Хиггинс. «Чтобы леди или джентльмен знали, что ты закончил свое дело, – говорил он. – Наша цель: никогда не мешать. Наша задача – прислуживать и ждать».
Генри потянул пальцами ног, как мог дальше, потом потер лодыжку о лодыжку. Он часто прибегал к этому трюку и проделывал его так, чтобы не шевельнуть плечами. Он был пластичным, как растопленный воск.
– …А что самое интересное, по-вашему, сможем мы увидеть на Мадейре, доктор? Не считая того, что это будет наша первая высадка на берег, вот что я хочу сказать, это уже само по себе будет интересно… Что бы вы порекомендовали посмотреть в первую очередь?
Это говорила миссис Экстельм. Генри очнулся. Ведь он завербовался сюда ради того, чтобы посмотреть мир, не так ли? Нужно послушать. Но тут доктор Дюплесси начал перескакивать с каких-то мощеных круглым камнем дорог на женщин-кружевниц, потом заговорил о том, как плохо сказывается на сердце перенос тяжелых грузов по горам, и мозг Генри опять затуманился.
– Еще чуточку сливок, чуть-чуть… – были последние слова, которые он услышал. – Последнюю меренгу, и я больше абсолютно и окончательно ничего не ем…
Когда у пообедавших начался час, который доктор Дюплесси называл «существенно важным для человеческого организма периодом», и стюарды, помощники стюардов, повара, кондитеры и всегда готовый броситься выполнять приказание Хиггинс ненадолго вздохнули, обретя небольшой перерыв в своей беспокойной работе, Джордж сидел в кабинете, проводя очередное совещание с Бекманом.
Еще недавно пустой стол был завален картами, схемами, докладами, письмами, которые, перепутавшись, не помогали, а мешали разбираться в вопросах. Джордж и Бекман перестали искать в них нужную информацию. Они сидели в кожаных креслах на разумном, но отнюдь не дружеском расстоянии и смотрели друг на друга. Полуденное солнце, проникавшее в комнату, освещало их лица. Солнечный свет, радостный и слепящий, наталкиваясь на людей, терял свою яркость и становился бледными желтыми полосами. Их можно было принять за что угодно, эти полосы, – за лучики от ручного электрического фонарика, за свет от голой лампочки под потолком комнаты с черными стенами и остатками старой краски.
Задержавшись на каждом лице, полосы устремлялись на поиск более приемлемого прибежища. Первым прервал молчание Джордж.
– Послушай, Огден, – начал он, – я все-таки не понимаю, почему этот тип Айвард так важен для наших интересов на Борнео. Он ведь белый человек, и я не вижу, как…
Джордж устал, в его голосе все громче звучали по-детски хныкающие нотки. Откинув голову на спинку кресла, он мечтал только о том, чтобы эта беседа поскорее закончилась.
Бекман уставился на полосатую стену. «Придется все объяснять заново, – подумал он со злостью. С таким же успехом можно было разговаривать не с мастером Джорджем Экстельмом, а с кочегаром из машинного отделения. Даже с кочегаром было бы легче, по крайней мере, он умеет считать доллары и центы».
– Как я только что объяснил, – ровным голосом, чеканя слова, проговорил Бекман, – нынешний раджа, сэр Чарльз Айвард, знаком с вашим тестем. Вы это-то помните или нет, Джордж?
Бекман не удосужился дождаться ответа. «Это все равно, что разговаривать с самим собой, – подумал он, – или почти все равно».
– Айвард может казаться экзотическим экземпляром для остального мира… Единственный белый раджа и все такое, так вот, он контролирует большую часть Северного Борнео. Но он вообще-то человек старой школы. Всю эту эпопею начал его дядя. Он приплыл туда из Сингапура, в результате самой обыкновенной племенной междоусобицы захватил здоровенный кусок территории, вернулся на родину, получил от старой королевы рыцарство за свои заслуги и оставил титул племяннику Чарльзу. Или сэру Чарльзу, радже Айварду, как он больше известен. Он моложе вашего достойного тестя, но принадлежит к тому же поколению.
«Не понятно, слушает меня Джордж или нет, – сказал себе Бекман. – То ли он внимательно сосредоточился на том, что я говорю, то ли его мозг снова погрузился в привычный туман. Скорее всего, последнее, а потом окажется посреди реки в лодке без весел». Не задумываясь больше, Бекман продолжил:
– Однако сэр Чарльз – интереснейший экземпляр. Образован и воспитан, как английский джентльмен, но все еще новичок в английских светских кругах, где на него смотрят, как на выскочку. Для них он незваный гость, титулованный никто. В Англии он пришелся не ко двору, его считают колониальным, в самом прямом смысле этого слова.
Таким образом, ему пришлось вернуться на Борнео и создать себе там какой-то образ жизни. Другими словами, он своего рода сноб, каким может быть только образованный, но изгнанный из своего круга англичанин.
Бекман замолчал, ожидая ответа, на который не надеялся.
– Прошу вас, Джордж, обратите внимание, – проговорил он наконец. Голос у него был раздраженный, и слова он произносил отрывисто, как школьный учитель, обращающийся к особенно тупому новому ученику, тоном, который неизбежно вызывал слезы. – Мы же уже говорили об этом.
Но Джордж не был новичком в школе, может быть, он не поднялся до шестого класса, но уже не был глупым первоклашкой.
– Я все понял, Огден, – ответил он. Если он чему-нибудь и научился, то парировать такие мелкие уколы. – Я это понимаю. Просто у меня как-то не укладывается в голове, почему вся эта древняя история имеет такое огромное значение. Мы же не имеем дело с нашим дорогим почившим дядюшкой, правильно? Нас заботит сэр Чарльз.
«Вот тут-то я его и доканал, – подумал Джордж, – этого мерзкого козла». По правде говоря, он не запомнил и половины из того, что говорил ему Бекман. И не то, чтобы он считал, что это не важно, просто бекмановская манера говорить сбивала его с толку. Он заставлял Джорджа чувствовать себя провалившимся на экзамене учеником или уличенным в убийственной лжи.
Бекман, казалось, не слышал Джорджа. Год за годом он наблюдал, как этим способом пользуется Турок – старик не признавал никакой «мудрости молодых». Когда он говорил, сыновья сидели, словно языки проглотили, и слушали. Они слушали или терпели поражение.
– Но, – продолжил Бекман, – и это важно, сэр Чарльз не наш человек. Да, он титулован. Да, он выглядит неплохо… знает отца Юджинии, примет нас с распростертыми объятиями и так далее. – Бекман моментально умолк, как только заметил, что Джордж зашевелился в кресле. «Господи, он похож на насекомое, – с отвращением подумал Бекман. – Непоседлив, как вошь. Выброшенные деньги и приличное образование, как любит повторять его отец».
Покрепче взявшись за подлокотники кресла, Бекман продолжил урок. «Если бы я мог один заниматься этим, насколько легче была бы жизнь».
– Но нет, сэр Чарльз не наш человек. Нам нужен его сын Лэнир, раджа-мада, что, насколько я понимаю, означает титул вроде кронпринца. Лэнир Кинлок Айвард – так, обычное эффектное имя. Он давно уже ждет, когда папаша отдаст концы, чтобы выкинуть голландцев и захватить весь Сабах.
– И Сабах – это?..
Небрежным голосом сибарита Джордж задал этот вопрос, который, как ему казалось, был очень к месту. Он представил себя на месте отца. «Пусть этот человек говорит, а я произнесу только то, что бьет в точку». Впервые за долгий день Джордж почувствовал себя на равных.
Но его торжество было скоротечным. Зарычав от бешенства, Бекман вскочил с кресла.
– Боже милостивый! Джордж, мы же говорили об этом! – И сквозь большие зубы процедил: – Сабах – часть Британского Северного Борнео. Лэнир хочет расширить свои владения до бассейна реки Лабас. Отделаться от местного султана, который сговорился с голландцами. Неужели ты все это забыл? Сколько раз мы это повторяли в Линден-Лодже! Айвартаун, ты что, не помнишь? Каменноугольные пласты в Айвартауне и Садонге? Компания «Шелл» братьев Самюэль и ее вторжение на рынок?..
Бекман успокоился, подошел к окну и посмотрел на море. Море вернуло ему взгляд и, с полным безразличием пожав плечами-волнами, продолжало свой путь.
«Горлом тут не взять, – напомнил он себе. – Джорджем нужно манипулировать. От громкого голоса он подожмет хвост, как собака, спрячется в подворотню, а побитая собака кусает в самый неподходящий момент, когда этого меньше всего ожидаешь».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85