Турок посмотрел на окна с тяжелыми ставнями. С ближайших деревьев доносилась разноголосица галок.
Они передрались между собой и пронзительно кричали, качая листьями и ветками. Турок прислушался к их драке. «Август и Пенсильвания, – подумал он с удовольствием, – одно из моих любимых времен года. Время расположиться поудобнее и дожидаться окончания лета, оглянуться на проделанную работу и ее плоды».
Птицы становились все нахальнее, одна застучала клювом по навесу над окном. В комнату ворвался легкий ветерок. Он развеял по комнате остатки пепла из пепельницы. Турок повернул голову и понюхал, какие запахи принес с собой ветер.
– Собирается дождь, тебе не кажется, Карл? – спросил он, не обращая внимания на молчание сына. У Турка собственные планы в голове. Он посмотрел и окно. Небо заволокло темно-серыми облаками, и остатки солнечного света разбросали горчичного цвета пятна но листьям растущих поблизости деревьев, а на другой стороне лужайки увесистые Ветви платанов и буков вдруг стали совершенно белесыми, когда ветер задрал вверх листву. То же произошло и вдоль подъездной аллеи, около пруда и аллеи с розами, повсюду листья пришли в движение, повсюду на сухих и запыленных листьях напряженное ожидание влаги.
Турок закрыл глаза и попробовал представить себе, какой будет дождевая вода.
– Я бы и сам не отказался от летнего душа, – сказал он. – Очень люблю слушать дождь в этом доме.
ГЛАВА 8
Тунис, порт Тунис. Французский лоцман, высланный навстречу «Альседо» из порта Тунис-ла-Гулетт, медленно вел корабль вперед, буквально каждые несколько футов делая замеры глубины, следуя по длинному узкому каналу, отделявшему город от Средиземного моря. Капитан Косби стоял в рулевой рубке рядом с лоцманом, наблюдая, как тот проводит его судно в гавань. «Альседо» впервые понадобился местный лоцман, и Косби не получал удовольствия от этой процедуры. Он смотрел на капитанский мостик, на карты, вахтенный журнал, секстант, кронциркуль, рулевое колесо и молча поносил арабский порт, арабов, французов, назвавших этот спящий город своим домом, и особенно человека, от которого зависело благополучие «Альседо», – лоцмана.
Между капитанским мостиком «Альседо» и маленьким проржавевшим буксиром, ожидавшим своей очереди у правого борта яхты, шла какая-то ошалелая перекличка на жуткой смеси французского и арабского. По идее, буксир должен был помочь «Альседо» войти в порт, но, по существу, один удар носа яхты мог превратить буксир в кучу металлолома. Капитан Косби негромким голосом отдал приказ своему помощнику, а тот в свою очередь передал его на нос корабля. Там сбросили по правому борту несколько дополнительных, завязанных толстыми узлами канатов: в случае столкновения с буксиром капитану Косби не хотелось попортить белую краску на безупречном корпусе корабля.
Проблемой в Тунисе была, конечно же, песчаная отмель, знаменитая песчаная отмель. Она меняла положение ежедневно, ни один лоцман не мог сказать с какой-либо степенью точности, куда может внезапно кинуться песчаная коса: утром отмель вдруг уйдет вбок и разнесет нос английского фрегата, на следующий день вспучится под местным торговым судном. У песчаной отмели нет сознания, нет национальной гордости, ей все равно, откуда его жертва или кто породил ее.
– Да, эфенди, – бормотал лоцман, не понятно кому, то ли капитану Косби, то ли кому-то еще. – Нет, эфенди.
– Ну кто может сказать наверняка в такое трудное время, mon capitain, сэр. – Лоцман покачивался на каблуках, пожимая плечами и медленно поводя головой из стороны в сторону. – Нам нужно нащупывать здесь дорогу, capitain, эфенди, сэр.
Извинения никак не обнадеживали капитана Косби, особенно потому, что лоцман то и дело бросался к дверям рубки, и тогда поднимался неимоверный гвалт, на смеси французского с арабским и непрерывная смена противоречивых команд – то тянуть вперед, то толкать назад.
Как только ход «Альседо» снизился до черепашьего шага, мальчишки-попрошайки, крутившиеся в утлых лодчонках вокруг корабля, по давно установившейся традиции, пошли на приступ, в это же время целые семьи на фелюгах подплывали вплотную к борту и во всю мочь выпрашивали подачки, а их пузатые детишки пыряли в вонючую воду залива или выплывали на поверхность. Пришлось топить эти лодки, срывать абордажные крюки с перил, сбрасывать перепачканные руки со всего, за что только они могли зацепиться на бортах. Матросы яхты сбились с ног, не успевали они отбиться от одной банды мародеров, как накатывалась другая. Матросы бегали от кормы к носу, ругаясь на чем свет стоит; их жесткие синие блузы, белые шапочки и брюки были самим воплощением праведного американского презрения:
– Расскажи это своей бабушке, сынок! Лево по борту, а ну, дай ему под ребро! Вот так-то, будет знать!
Капитан взирал на творящееся на палубе и заставлял себя сохранять внешнее спокойствие. Ему чудилось, будто он видит, как кусками отскакивает краска, слышит, как скрипит погнутый металл или трещит дерево, и уже совершенно явственно ощущал, какая вонь исходит от скользких тел, окунающихся в воду, куда выведен сброс городской канализации. «Придется мыть всю палубу, – сказал он себе, – весь корабль отскрести от грязи после всего этого, заново покрыть лаком поручни и перила и почистить и отполировать всю бронзу».
По мере развертывания битвы заискивающий голосок лоцмана перерос в крик:
– Эти люди, эфенди… – старался он перекричать весь этот тарарам, – эти люди – не мои люди. Это отбросы нашего когда-то великого города… Не обращайте на них внимания, на этих людей, mon capitain… Мы, французы…
В этот момент на мостик поднялся Джордж: он решил, что пришло время действовать. Он не мог допустить, чтобы его матросы тратили время на нищих, да еще пачкали свою форму или, что еще хуже, рвали ее. Хорошенького понемножку. «Нельзя накормить весь мир, – сказал он себе. – Нельзя нести ответственность за всякого, кто протягивает руку».
– Брандспойты, капитан! – командным голосом возгласил Джордж, входя в рубку.
– Что? – Косби ответил также громко.
Им пришлось кричать, потому что не было ничего слышно, словно они стояли на противоположных концах широкого поля.
– Пожарные брандспойты, капитан! Прикажите привести их в действие! Нужно сбросить этих типов со всего такелажа. Мы же не можем тащить их с собой до самого Тунис-ла-Гулетта. Это же опасно!
Капитан Косби не считал, что нищие, как бы они ни шумели и как бы их было ни много, представляют опасность для «Альседо», и ему очень не нравилась идея смывать их пожарными брандспойтами, даже если это люди, которые, как он опасался, могли разобрать весь его корабль по винтику.
– Они чертовски сильные, сэр! – закричал капитан Косби так, чтобы его можно было услышать, невзирая на команды лоцмана, ответы с буксира и гвалт на палубе.
– Вот именно! – ответил Джордж.
Косби не разобрал этих слов, но увидел, как Джордж энергично закивал.
Пожарные брандспойты были развернуты и направлены на «захватчиков». Сначала были очищены палубы, затем такелаж, а потом и борта. Легче всего было попасть в мальчишек и мужчин, забиравшихся на борт по канатам, и чем выше они вскарабкивались, тем сильнее била водяная струя, тем выше они взлетали в воздух, а потом сразу взвыли двадцать или двадцать пять ртов, когда мокрые руки должны были выпустить все выступы на борту корабля, за которые они цеплялись, и коричневые тела плюхнулись в воду. Теперь матросы занялись туземным флотом – фелюги затопили, детишек смыли с их крошечных суденышек в залив, на появляющиеся рядом с бортом из-под воды лица направляли струи, и они тут же снова уходили под воду.
На палубу вышла Юджиния с детьми. «Это арабский мир, – объясняла она им, – так шумно потому, что здесь люди говорят свободнее и открытее, чем у нас дома, арабы любят спорить и препираться и при этом громко выражают свои чувства, а когда дерутся, то это для них просто развлечение». Юджиния вывела детей наверх, чтобы видеть, как судно войдет в порт. Она думала, что они увидят чудесные лодочки, с которых продают очаровательные местные изделия – яркие краски, веселые улыбки, миленькие безделушки, которыми встречают американцев.
Но увиденное ими зрелище падающих тел было настолько ужасным, что Юджиния тут же загнала детей вниз и захлопнула дверь в салон с такой силой, что Тунис, нищие, песчаная коса и франко-арабский лоцман почти моментально были позабыты, как вчерашний дурной сон.
– Сыграем в китайские шашки, ну, кто будет? – объявила она как можно беззаботнее, отряхивая юбки, поправляя манжеты, поискав носовой платок, который держала в руке, и переводя наконец дух. – Лиззи, – решительно улыбнулась Юджиния, – будь добра, достань доску.
Дети были слишком ошарашены, чтобы вступать в пререкания. Лиззи и не подумала заспорить: «Я не ребенок, мама, меня не успокоишь детской игрой». Она молча вытащила доску и разноцветные шашечки, поставила на стол и так же молча отошла от стола.
Поль тоже не стал канючить: «Мы столько времени не играли в эту игру! С тех пор как Лиззи выросла и перестала в нее играть». Он не требовал, чтобы ему достались именно желтые или синие шашечки, он просто посмотрел, какой цвет для него выделила сестра и как она выстроила их треугольником. А Джинкс пыталась не смотреть в окно, но ничего не смогла с собой поделать.
Она видела, как перед ней мелькнуло обнаженное тело и потом пропало, слышала, как что-то мягкое ударилось о что-то жесткое, слышала слова, которые могли быть произнесены ребенком, а потом ведьма превратила их в камни. Джинкс стало трудно дышать, она не могла сосредоточиться на игре.
Но у мамы было от этого лекарство, она вызвала Хиггинса и велела задернуть занавески на окнах.
– Здесь такой яркий свет, вам не кажется? – заметила она, когда старший стюард вошел в салон. – По-моему, нам придется соблюдать осторожность на этом африканском солнце, но зачем спешить. Мы еще не в порту. Давайте немножко отложим знакомство с жарой.
– Очень хорошо, мадам, – ответил Хиггинс и задернул занавески. Это было все, что видели Юджиния с детьми по прибытии в Тунис.
Лейтенант Браун посмотрел на гавань. Для него они все были на одно лицо: Бомбей, Калькутта, Пенанг, те же запахи, тот же шум, причал и таможня, взятки, туземцы-«джентльмены» в своих грязных пиджаках, перебранка рикш, «гиды», нищие мальчишки, пляшущие перед открытой коляской. Арабы, малайцы, индийцы – Браун перестал их различать после первого же плавания.
Но в Тунисе было что-то другое – не какая-то необычная неразбериха на причале, не трудности, с какими корабль привели на место стоянки. Дело было не в узком канале и не в привычке сразу определять маршрут для отступления. Дело было совершенно не в тех вещах, которые привычны для лейтенанта Брауна и которые он был натренирован не замечать; было только его ощущение, предчувствие чего-то, что должно произойти.
Стоя на носу, Браун внезапно вспомнил сентябрьское или октябрьское утро его детства. Он точно помнил, что лето прошло, но время снятия урожая еще не наступило, это были тихие дни, когда до следующего года были позабыты заботы о дожде, тревоги о засухе, сорняках или цветоеде.
Долина, в которой жила его семья, погрузилась в туман, он видел это так же отчетливо, как в ту пору – через немытое стекло единственного окошка. Туман висел на верхушках деревьев и стекал вниз, растекаясь между рядами табака и кормовой кукурузы; он лежал там, как старый пес, слишком грустный, слишком усталый или слишком мудрый, чтобы двигаться. Он слышал, как за обглоданный скелет белки с карканьем дерутся вороны, впрочем, может быть, они просто развлекаются, хотя сегодня их пронзительные крики кажутся громче обычного. В окошке были и другие лица, помимо его собственного, большинство из них моложе, глядевшие испуганно, с широко раскрытыми глазами. Они смотрели на запеленутые в туман поля молча, не смея даже моргнуть. Они смотрели на приход утра и на туман и ждали.
Тунис. Лейтенант вернулся из прошлого к настоящему. Снова нужно отправляться в город и толкаться среди толпы, напомнил он себе, еще одна серия благопристойного знакомства с достопримечательностями: «Мечети и великолепие древнего Карфагена», и все мы накрахмаленные и до умопомрачения вежливые.
Внезапно Брауну захотелось скорее покончить со всем этим, сделать свое дело – и конец! «Может быть, потому-то мне как-то неспокойно, – пытался он объяснить себе. – Дело не в месте, а в ожидании. И даже не в том, что мне приходится лгать, – уверял он себя. – Мне это не в новинку. Не имеет никакого значения, что они там подумают обо мне потом. Юджиния и ее дети. Было время, я не имел никакого отношения к их жизни, и все будет точно так же, когда все останется позади. Тунис, Египет, – перечислял про себя Браун. – Красное море, Африка, Сейшелы и, наконец, Борнео. Я сделаю свое дело и пойду дальше своей дорогой».
Юджиния вышла на палубу. В каютах было жарко и душно и казалось, будто весь корабль пропах телячьими котлетами, которые подавали во время ленча. Телячьи котлеты, ломтики картофеля, томаты, запеченные в сливках, мятный щербет и бисквитные пирожные. Можно было подумать, что они и не покидали Филадельфии. После такого шумного прибытия «добротная, основательная пища была как раз то, что доктор прописал», как выразился Джордж, но у Юджинии было иное мнение.
– Мы приплыли в Африку не для того, чтобы делать вид, будто не покидали Честнат-стрит, – не согласилась она. – Как можно загнать людей в воду, сказать себе, что «туземцы» любят такое развлечение, а потом преспокойненько сесть за чай?!
Но Джордж только снисходительно улыбался и смотрел поверх ее головы с самодовольным видом. Ей нетрудно было догадаться, что этот взгляд предназначался Огдену Бекману.
«То, что доктор прописал», – повторяла про себя Юджиния, подойдя к перилам и оперевшись на них. Предполагалось, что это утро станет утром чудес: первое знакомство с Африкой, первые ощущения после того, как корабль с ходу ворвался в этот заколдованный таинственный мир, – на самом же деле оно оказалось просто ошарашивающим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85