Словно очнувшись после долгого сна, я с недоумением смотрел кругом — на уходящие к горизонту холмы и белые хатки в медной осенней листве, на темные ветряки на холмах, лениво машущие широкими решетчатыми крыльями.
А потом наш полк снова ушел из Любимовки по дорогам, ведущим на восток.
Небо в тот день хмурилось с самого утра, мелкий знобящий дождик то принимался сорить, то затихал. Среди полуубранных полей, в зарослях пожелтевшей, потоптанной кукурузы одиноко и тоскливо мерцали озерца дождевой воды. Порывистый ветер, налетавший с запада, рвал с деревьев медные листья, катил по степи темные шары перекати-поля. В нескольких километрах за Черной долиной мы натолкнулись на офицерские дроздовские части. Завязался бой. И как получилось, что в этом бою нас отрезали от своих, не помню, не знаю. Помню только, что я бежал рядом с Костей по неубранным полям, перепрыгивая через овраги и ручьи, изредка оборачиваясь и стреляя.
Когда дроздовцы отстали, я упал на мокрую землю лицом вниз и долго лежал так. Шелестели на ветру подсолнечные будылья, шуршал дождь.
Мне было страшно и горько. Вот, думалось, мечтал о подвигах, о героической борьбе с врагами революции, думал, что сумею прямо посмотреть смерти в глаза, а дошло дело до настоящей опасности — и, как самый подлый трус, позабыв обо всем, бежал, спасая шкуру. Какое счастье, что еще не бросил винтовку.
Отдышавшись, я встал, осмотрелся. Там, где мы были совсем недавно, занималось зарево, горела ветрянка. Вообще горящие ветряные мельницы сопровождали нас в течение всего того осеннего похода. Темные клочья дыма низко стлались над безрадостными, придавленными дождем полями.
Потом мы собрались вместе, тринадцать человек,— остальных, наверно, убили. В числе тринадцати были Костя и Ван.
Весь день мы пробирались на запад: где-то там, за поднимающимися из балок туманами, лежал родной нам Каховский плацдарм. Брели, а иногда ползли прямо полями: по дорогам то и дело проносились конники в черных шинелях — мы были в расположении врага. Где-то на юге глухо стонала канонада.
Уже ночью мы натолкнулись на старый, покосившийся сарай, рядом темнел колодезный сруб. Окованная железными обручами бадья, стукаясь о деревянные стенки сруба, опускалась в колодец страшно долго — казалось, она никогда не достанет воды. Но вот наконец напились — стало легче. Но в это время невдалеке блеснул свет, послышался стариковский кашель и шорох шагов. Кто-то шел к колодцу, посвечивая под ноги фонарем, из стороны в сторону качалось пламя керосиновой лампы без стекла. Видна была огромная жилистая рука, державшая фонарь. Шагах в двух от колодца человек с фонарем остановился.
— Хто? — спросил глухой стариковский голос.
— Свои, дидусь.
— Хто свои? Мы молчали.
Старик тоже долго молчал. Наконец сказал:
— Христом-богом прошу, хлопцы... внучки у меня... Ежели застанут вас здесь — и их порубают... Уходите за ради бога... В Матвеевке они...
— Кто?
— Кичигинцы. От батьки Махна отряд.
Мы пошли. Но отошли от хутора недалеко — может быть, сто, может быть, двести метров, до гумна, где стояли ометы прошлогодней соломы. И здесь решили передохнуть: измучены были до невозможности.
Ван остался сторожить. Мы с Костей выкопали в омете пещеру, в ней было тепло и сухо. Легли, прижавшись друг к другу, в ногах примостилась Антантка.
— Вот попали,— сказал Костя, когда немного согрелись.— Как думаешь, проберемся к своим?
Но мне не хотелось говорить — до того тоскливо и тяжело было на душе. Я скоро уснул. И странно, по какому-то закону контрастов снились чистые и радостные сны. Снилась Подсол-пышка, снилась мама, будто пекла пироги с капустой и с мясом и что-то веселое рассказывала Подсолнышке.
Когда загремели выстрелы, мы выскочили из омета, но было уже поздно. Захлебываясь, строчил пулемет. Ван Ди-сян кричал диким, предсмертным криком, кто-то матерно ругался знакомым голосом. Стекла окон на хуторе от вспышек выстрелов оживали, блестели тревожно и зло.
Эта стычка кончилась тем, что пятеро были зарублены, а оставшихся в живых махновцы согнали во двор хутора.
Уже рассветало, и день обещал быть неожиданно ясным,— восток был чист и прозрачен. Мы стояли посреди двора, окруженные махновцами, а человек двадцать из них еще продолжили ковырять шашками в ометах соломы, один бородатый, 1н\/юзубый дядька в казачьих, с красными лампасами штанах с матерными прибаутками швырял гранаты в распахнутый люк погреба. За углом хутора стояли расписные тачанки и небольшим табуном топтались подседланные кони.
Нас осталось восемь человек — Костя, я и еще шестеро, имен которых не помню.
Мы стояли, ожидая смерти, и я со странной отчетливостью видел, как по лезвию шашки ближайшего ко мне казака текли капли крови. Перепуганные хозяева хутора жались у крыльца — седой старик, маленькая чернявая бабушка и двое детишек, мальчишки лет шести и восьми, в длинных рубашонках из домотканого полотна.
Пинками и тычками нас заставили встать в ряд, и тогда к нам от тачанок подошел главарь этого отряда. Опереточно разряженный, в красных плисовых шароварах, в венгерке с серебряными шнурами на груди, с белым черепом, нашитым на правый рукав, к нам шел — я едва удержался от крика — Анисим Кичигин, похудевший, почерневший, с беспокойным и жадным огнем в глубине красных выпуклых глаз.
У крыльца в голос заплакал меньший мальчуган. Анисим, пошатнувшись, повернулся и пошел к крыльцу. Встал против старика; даже на расстоянии мне было видно, как подрагивает у него спина.
— Жид? — спросил Анисим.
— Ни. Який я жид? Сами бачите...
— Православный?
— Верую...
— «Ве-рую»! — передразнил Анисим.— А знаешь ли ты, собачья кровь, мой приказ, что ни один православный не должен давать приюта жидам и коммунистам?
— Та вон самы...
— Самы-ы! А ты где был? — Широко размахнувшись, Анисим хлестнул плеткой наискось по лицу старика, и на бескровном лице того вспыхнула огненная полоса.
Старик не крикнул, а только как-то жалобно, как котенок, пискнул и стал медленно оседать к земле.
Анисим вернулся к нам, прошел вдоль строя, хмуро вглядываясь в лица. Все внутри у меня сжалось: узнает, не узнает? На несколько секунд его взгляд задержался на моем лице, но он равнодушно отвел глаза — видимо, я был совсем не похож на того мальчонку, который когда-то покупал в магазине Кичигина соль и хлеб.
— Почем продаете, гады, родную землю? — спросил Анисим, и у него скривилось.
Никто не ответил.
— Молчите? А ну, кто жиды и коммунисты — выходи вперед.
Строй стоял неподвижно.
— Если добровольно,— продолжал Анисим,— остальных оставлю жить.— Он взмахнул рукой, и на двух пальцах у него, на среднем и безымянном, ярко блеснули массивные золотые кольца.
Что-то дрогнуло у меня в сердце, словно какая-то сила подняла меня, до того захотелось мне сделать этот последний в жизни шаг — шагнуть и сказать в лицо этой сволочи, что я — коммунист, хотя коммунистом тогда я еще не был. Но я не сделал этого шага, ноги в коленях дрожали так, что я мог упасть.
Строй стоял неподвижно. Тогда Анисим ткнул плеткой в грудь Косте.
— А ну, выйди.
Костя, побелев, вышел из строя.
— Ты, сосунок, кажется, самый молодой из этой шайки,— продолжал Анисим.— Неужели тебе жить неохота? А?
У Кости дрогнули и шевельнулись губы, но что он сказал, я не расслышал.
— Ну, показывай, показывай,— почти ласково понукал его Кичигин.— Кто? Покажешь кто — возьму с собой денщиком. Все что хочешь будет. А?
Костя молчал. Мне было видно, как дрожали у него спина и руки.
— Молчишь? — с угрозой спросил Кичигин.— Ну, как хочешь, дурак! Значит, с тебя и начнем!
Он махнул плеткой, и на Костю навалилось несколько человек. Но в это время Антантка, высоко подпрыгнув, с яростным визгом вцепилась в руку одному из тех, кто схватил Костю. Это было так неожиданно, что все растерялись. Кто-то ударил Антантку, кто-то пытался ее оторвать, но она с яростью кидалась то на одного, то на другого.
И только тут я увидел, что Анисим пьян. Он стоял и смотрел на собачонку с бессмысленной улыбкой, как будто ему доставляла радость ярость этого песика, как будто он видел или вспоминал что-то далекое, почти забытое, но дорогое ему. И когда один из его отряда, схватив Антантку, оттащил ее в сторону и, держа за горло, вытащил шашку, Анисим сердито крикнул:
— Петренок! А ну, отпусти!
И отошел, чуть покачиваясь, и сел на край колоды, из которой поили скот. Оттуда долго смотрел то на нас, то на Антантку, которая снова прижалась к ногам Кости.
— Гады вы все! — сказал наконец Анисим и встал.— Гады! — Мне казалось, что он вот-вот заплачет.— Скажите вашей собачонке спасибо: устал я вас вешать... Пусть вас сам батька казнит.
И через несколько минут нас, погоняя ударами плетей, попали по пустынной дороге, где наполненные дождевой водой колеи блестели, как убегающие вдаль рельсы.
31. НА ИСХОДЕ НОЧИ
Тупое отчаяние овладело мною. Я шагал позади Кости, с трудом переставляя ноги, не обращая внимания на лужи и колдобины, не чувствуя ударов, которыми нас изредка награждали конвоиры. Правда, они вскоре отстали от нас и занялись Антанткой, которая, повесив хвост, уныло плелась сзади. Казаки, нахлестывая коней, по очереди гонялись за собачонкой, стараясь зарубить ее шашками, несколько раз стреляли, но она ускользала и от шашек и от пуль, словно была заговорена. Отбежав в сторону, посидев там, она опять, поскуливая, бежала за нами.
А день действительно оказался хорошим, солнце поднималось над краем степи по-летнему горячее и яркое. Белели в стороне хаты деревень, и кое-где над крышами вился из труб соломенный дым — люди готовили себе еду. И, может быть, в избах мычали новорожденные телята и плакали дети. А мы шли мимо, и, наверное, у всех у нас была одна мысль: неужели это последний день жизни? Неужели завтра солнце взойдет без нас?
Конвоиров было двое, остальные бандиты вместе с Анисимом ускакали дальше. Конвоиры ехали позади, покуривая и посмеиваясь, ругая какого-то чертова Федька, который вчера разбил бутыль самогона.
Я шел и вспоминал жизнь, вспоминал свои мечты и надежды. Было до слез обидно, что именно сейчас, накануне полной победы революции, кончается — и кончается так бесславно — моя маленькая жизнь и что никто из тех, кто мне дорог, никогда ничего о моей смерти не узнает.
Иногда я украдкой посматривал по сторонам: нельзя ли бежать? Но поля расстилались кругом далеко открытые глазу, спрятаться нигде было нельзя — всякий побежавший был бы через пять минут мертв.
Часа через два мы пришли в село. По улицам скакали верховые, ходили солдаты. К палисадам у некоторых домов были привязаны оседланные кони, в окнах зеленели цветы с красными бутонами — не то бегонии, не то герани. Из-за цветов на нас выглядывали испуганные женские лица.
На площади возле кирпичной церквушки с узкими стрельчатыми окнами табором стояли тачанки. Два казака, смеясь и ругаясь, вели на веревке пеструю корову, она, чуя недоброе, упиралась, клоня к земле круторогую голову. Один из казаков колол ее шашкой в зад. Железная узорчатая дверь в церковь была распахнута, оттуда неслось похоронное пение.
Нас подогнали к большому амбару, рядом с ветряной мельницей. В амбар вела низенькая, похожая на тюремную дверь, на ней висел большой, как пудовая гиря, замок. У амбара, на старом мельничном жернове, сидел казак с серым равнодушным лицом и лузгал семечки, все вокруг было заплевано шелухой. Чуть в стороне лежали два трупа — один в обтрепанной, изгрызенной по подолу шинелишке, а другой просто в нательной серой, когда-то, наверное, белой рубахе, оба босые. Невдалеке сидела худая черная собака и глядела на нас голодными глазами.
Сторож отпер замок, и нас загнали в амбар. Здесь было темно, пахло прелым, лежалым зерном, паутиной и мышиным пометом. Мы падали, спотыкаясь на высоком пороге и толкая друг друга.
Дверь закрыли, стало совсем темно, только внизу, у самого порога, на избитом деревянном полу расплывалось небольшое пятно света. Он падал из кошачьего лаза, вырезанного в низу двери.
Я сел на пол, прижался спиной к бревенчатой стене. Ощупал стены и пол вокруг — рядом стояла широкая деревянная лопата и метла.
Тяжелое дыхание раздавалось в разных углах амбара, и, привыкнув к темноте, я разглядел несколько смутных фигур вдоль стен. Оказалось, что в амбаре до нас уже сидели люди.
— Откудова, ребята? — спросил кто-то шепелявым, старческим голосом из темноты.
Никому не хотелось говорить, и поэтому ответили не сразу:
— Из Каховки
— Красноармейцы, что ли?
— Да.
— Ну, значит, горькая будет ваша судьба. Теперь они вовсе озверели, лютуют — страсть... вешают и вашего и нашего брата по всем селам — по площадям. Для острастки, значит.
Это и мы знали.
— А вы, дедушка, откуда? — спросил Костя после нескольких минут тягостного молчания.
— Не больно я дедушка,— ответил, чуть помедлив, шепелявый голос.— Зубья вот вчера повышибли, и стал дедушка,— и, помолчав, добавил: — Здешние мы.
— Кто теперь здесь?
— Да сразу-то и не поймешь кто. Целую неделю какого-то батьки банда стоит. А теперь еще генерала Барбовича конники налетели.
Помолчали.
— А за что вам... зубы-то? — спросил я.
— Да ведь как сказать...— Шепелявый помолчал, и слышно было, как он облизнул губы.— У меня, видишь ты... нога.— Он постучал в темноте чем-то по полу, и я понял, что стучит он деревянной ногой.— За царя-батюшку оставил я ее, ногу-то, под самым, почитай, Пинском. Ну, с тех пор вроде отвоевался, подался в инвалиды. Так и жил... Конечно, будь я при ноге, и я бы их, живоглотов, под корень резал. А теперь...
Снаружи донесся монотонный, медленный звон похоронного колокола — видимо, тот, кого отпевали, отправился из церкви к последнему пристанищу.
— Кого хоронят? — спросил кто-то из наших.
— А вот его и хоронят, за которого нас с женой завтра на площади вешать станут.
Шепелявый опять вздохнул:
— Дело-то, видишь, какое... Жена моя, Ксюша, приглянулась одному ихнему полковнику, фамилии этой сволочи не знаю. Ну, увидел он ее, конечно, у колодца — и, значит, сразу к нам на постой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56