У входа нас встретил индус в одеждах пуджари. Он был довольно молод, лет тридцать. Правильные черты лица, относительно светлая кожа, голова покрыта длинным концом одежд.
— Это Шанкарачарья, — прошептал Андрей.
Понятно. Значит, не тридцать, а больше тысячи. Я не впервые видел бессмертного, который так молодо выглядел: среди сяней были еще и не такие. Но Шанкара был философом, а не воином, и я представлял себе старца, убеленного сединами.
— Свою первую философскую работу он написал в пятнадцать лет, — пояснил Андрей.
Индус взглянул на нас глазами бессмертного и задержал взгляд на Эммануиле.
— Калки! — прошептал он и пал ниц.
— Ты узнал меня? — негромко спросил Эммануил.
— Я узнаю тебя в любых одеждах, на коне или пешим, с мечом или чакрой — все это только форма.
Эммануил кивнул.
— Да, это только форма. Я пришел поклониться Господу Шиве.
Шанкара провел нас в храм.
Шивалингам, возвышавшийся на алтаре, был велик, изваян из камня и украшен символом священного слога «Ом» и многочисленными венками из красных, белых и желтых цветов.
Эммануил сел перед ним в позу лотоса. Никогда не думал, что он это умеет.
— Идите, — сказал Господь, — Все, кроме Шанкары.
Мы покинули храм Шивы и до заката ждали у врат, не смея отойти, и любовались лотосами в зеркальных водах бассейна и храмовыми постройками вокруг него.
— А зачем Калки поклоняться Шиве? — спросил я Андрея.
— Потому что Вишну — преданнейший последователь Шивы, а Шива — самый преданный поклонник Вишну, точнее Кришны. Он сидит в медитации на горе Кайлас и вечно повторяет: «Харе Кришна, Харе Кришна, Харе Кришна!»
— Понятно, — сказал я.
Я представил себе Сатану, пребывающего в непрерывной молитве Богу. Нет, не представляется, Все-таки чего-то не хватает у нас в христианстве. Молитва Сатаны — это прикольно.
Наступили сумерки, и в водах бассейна отразились звезды. Шанкарачарья так и не появился. Стало совсем темно.
Наконец, двери Храма распахнулись, казалось, сами по себе, и мы вошли.
Господь так и сидел в позе лотоса, но Шанкары рядом не было. Одежды Эммануила снова стали ослепительно белыми, а в руке он держал трезубец, сияющий, как молния. Он обернулся: во лбу у него горел третий глаз, и я почувствовал себя Камой под огнем гнева Шивы.
Он встал, выпрямился, опираясь на трезубец в правой руке, на раскрытой ладони левой расцвел цветок огня.
— О, Бхайрава! — Это из помещения для пуджари появился Шанкара и пал ниц. Видимо, Господь отослал и его, пожелав медитировать в одиночестве.
— Это только форма, — сказал Эммануил.
— Тот, кто видит разницу между Вишну и Шивой — жалкий невежда, — улыбнулся Шри Шанкара.
И я подумал о Сатане как ипостаси Бога. Четвертой ипостаси. Если все есть Брахман, какая разница, кому поклоняться? Зачем творить добро, если добро и зло неотличимы друг от друга и Бог пребывает во всем?
— Кто такой Бхайрава? — шепнул я Андрею.
— Шива в своей разрушительной форме.
Эммануил покинул храм в сопровождении Шанкары и апостолов, и вышел к паломникам, собравшимся на равнине за городом, где пылали тысячи костров. Они увидели Господа с его сияющим трезубцем и не менее сияющим лицом, с третьим глазом, пылающим, как еще один костер, и пали ниц. Над кострами пронеслось громовое «Ом», как вздох из океанских глубин, как слово творения, сказанное Богом или первым человеком, заключающим в себе всех будущих людей.
Шри-Ланка, бывшее царство упрямого Раваны, чистого преданного Господа Шивы, не доставила нам хлопот.
В середине октября мы были в Дели.
Мы с Марком спустились в город на вертолете, чтобы осмотреть местность и подготовить торжественный въезд Эммануила в столицу, который планировался на завтра.
Был праздник Дуссера, посвященный Дурге, ипостаси Кали, победившей нескольких демонов с труднозапоминаемыми именами: Махишасура, Чонду, Мунду и еще каких-то, которых я не запомнил, как ни старался — честно говоря, даже не смог произнести. Праздник победы добра над злом. После Кали в роли защитницы добра и победительницы зла принять в этой роли Эммануила уже ничего не стоило.
По городу были развешаны изображения непорочной девы Кумари, перед которыми служили пуджу и ученые пандиты читали катха — выдержки из индийских священных текстов, прославляющих богиню, обильно сдабривая их анекдотами и нравоучениями. Публика приходила в экстаз.
Одновременно праздновали Рамлилу, праздник Рамы посвященный, в общем-то, тому же — победе добра над злом, точнее Рамы над Раваной. Вечером по всему городу гремели фейерверки, рассыпаясь огнями над улицами и парками.
Вереница автомобилей ехала по широкой белой дороге с золотыми перилами, и дорога слегка прогибалась под их тяжестью, а рядом плыли облака. На этот раз я оказался в одной машине с Матвеем. Эммануил ехал впереди и был в своей обычной антропоморфной форме: то есть с двумя глазами и без трезубца. По его правую руку сидела Мария, а за ним — Андрей.
Матвей сочувственно посмотрел на меня:
— Ничего, Петр, милость Господня недолговечна.
Я пожал плечами. Никогда и не ощущал себя фаворитом.
Мы медленно спускались в Дели по извилистой мраморной дороге, висящей в воздухе.
По первому впечатлению город напомнил мне Рим. Да, я понимаю, что все это очень древнее, но почему бы все-таки не отреставрировать? Правда, улицы украсили к нашему выезду, как и везде в Индии, разноцветные флажки и гирлянды цветов.
Нас встречали толпы, так же, как и в Калькутте. Народ ликовал и бросал нам венки. Мы еле продирались через людское море. Медленно-медленно, не более десяти километров в час.
Господь поднял руку, и с неба посыпались цветы. Желтые, белые, розовые…
Наш путь лежал в новый храмовый комплекс, на открытие которого нас пригласил все еще действующий премьер-министр Арвинд Бихари Гхош. Наверное, надеялся сохранить место.
Мы остановились на площади, запруженной народом, возле огромного храма, белого с розовым. Стиль его архитектуры очень хотелось назвать византийским. Очень похоже на парижский Сакре-Кёр. Пять высоких вытянутых куполов, словно половинки кабачков, но с индийским колоритом, Изысканный розовый декор. И купола рифлёные, как тыквы, И каждый увенчан диском вместо креста.
— Храм Калки, Бхагаван, — подобострастно объяснил господин Гхош.
Интересно, когда они успели сориентироваться.
Мы поднялись по белым ступеням и сняли обувь в храмовом предбаннике. Перед входом в главный зал премьер позвонил в колокольчик, чтобы предупредить божество.
Храм был ничуть не меньше собора Святого Петра и оказался заполнен до отказа. Толпа расступилась и пропустила нас вперед, к алтарю, перед которым все пали на колени и склонились до земли. Только Эммануил остался стоять.
Я украдкой смотрел на него. Господь слегка улыбался.
Мы поднялись. И я понял, что его так развеселило.
Алтарь был загорожен золотой решеткой, и там, на возвышении, верхом на белом коне, восседало точное скульптурное изображение Эммануила. Господь словно смотрелся в зеркало. Только на мурти, то бишь идоле, были индусские одежды, тот самый белый умопомрачительный наряд, в котором Эммануил принимал в Двараке Чайтанью, а в руке — меч. Фоном служили стилизованные языки пламени.
И мне стало ясно, что премьер Гхош сохранит место.
Господь медленно подошел к золотой решетке и шагнул на ступени алтаря. Господин Гхош украдкой приподнял голову и с безграничным удивлением смотрел на Эммануила. Тот тем временем поднялся к коню, коснулся своего скульптурного изображения и исчез. Зато искусственное пламя за мурти ожило, забилось и зашипело, а скульптура повернула голову и подняла меч, засиявший так ослепительно, что я закрыл глаза.
Конь встрепенулся, поднял голову, заржал, сделал чудовищный прыжок из алтаря в зал, и пламя летело за ним, словно шлейф. Народ отшатнулся и вжался в стены. А Эммануил (ибо именно он уже сидел на ожившем коне, а не мертвое изображение) направил коня к дверям Храма и выехал на запруженную народом площадь.
— Кали-юга окончена! — провозгласил он, и казалось, что его голос разносится над всем городом. — Сатья-юга! Эра добра и справедливости!
Народ в полном составе бухнулся на колени и упал, «как палка».
Эммануил (нет, Калки!) ехал по улицам, и мы шли за ним, едва продираясь через толпу. А за ним летело пламя, которое никого не обжигало.
— Не бойтесь! Это пламя для тех, кто. не принял меня! — провозгласил Господь. — Кали-юга прошла! Сатья-юга!
На закате Эммануил вернулся в храм, въехал в алтарь и замер. Скульптура раздвоилась на наших глазах, выпустив Господа. Он спустился по ступеням алтаря.
— Я не покидаю этот храм, — сказал он и кивнул в сторону мурти. — Я остался. Это мой дар по вашим молитвам.
И направился к выходу.
На Двараку вернулись по-простому: в автомобилях. Там я вышел из машины и решил прогуляться пешком, благо погода была приятная, не больше двадцати градусов. В кои-то веки здесь приятная погода!
Неподалеку от дворца мне почудились запах дыма и слабое потрескивание, как от костра. Приглушенные голоса, кажется, пение.
Мне стало любопытно, и я повернул на звук и запах.
Я шел по парку. Уже опустились сумерки. Вдали, между деревьями, мерцал огонь. Там, вероятно, располагались городские стены.
Парк кончился. Я вышел под ярко-синее вечернее небо. Здесь, на открытой площадке, действительно рядом со стеной горел костер. Очень большой. Я понял: погребальный. И пуджари в белых одеждах колдовал рядом и заунывно пел ведические гимны.
Я внимательно посмотрел на него. Нет, не Андрей. Настоящий индус.
— Петр?
Андрей тоже был здесь. Он стоял в тени деревьев, и я его не заметил. Зато он сразу заметил меня, как только я вышел на свет, и поспешил ко мне.
— Это индусские похороны? — спросил я.
— Это погребальный костер.
— Чей?
— Мой.
— Как это?
— Очень просто. Когда человек принимает саньясу , над ним совершают все погребальные обряды. Правда, с моей стороны не совсем правильно при этом присутствовать. Саньясина не должна трогать смерть для мира. Но у меня особая саньяса.
Я понял, какая.
— Господь звал тебя? — спросил я.
— Да.
— Ты знаешь, зачем?
— Конечно.
— И не боишься?
— Боюсь.
— И?..
— И я не испугаюсь.
Он повернулся и зашагал прочь.
Утром мы пересекли историческую границу халифата.
Не помню, что меня разбудило, но около шести я обнаружил себя на крыше Дома Собраний. Вставало солнце. Далеко внизу оранжевым пламенем сверкнул Инд. Дул прохладный ветер.
Я заметил у перил фигуру в шафранных одеждах. Андрей. Я подошел. Он кивнул мне слегка высокомерно, как никогда не делал раньше, и я понял, что потерял друга. Он покровительственно коснулся моего плеча и слегка улыбнулся. Другой человек. Жжение в Знаке. Взгляд бессмертного.
Я ждал, когда он уйдет. Он, кажется, понял, усмехнулся.
— Так ты останешься один.
Повернулся и зашагал прочь.
Мы летели на северо-запад. Речную долину сменили горы, шафранные, как одежды саньясина. Впереди лежал исламский мир, мир купцов и воинов, где долг каждого и превосходнейшее из деяний — джихад. Вопрос только в том, против нас или с нами. Впереди была земля Афганистана . Мекка — далеко на западе. Мы снова двигались от периферии к центру, как из России в Рим. Господь не любил оставлять незавоеванные тылы.

КНИГА II
ЧЕТВЕРТОЕ ОТРЕЧЕНИЕ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Казнен за разглашенье тайны
Всепоглощающей любви,
Он — Бог, он — пастырь изначальный,
Кто миру выкрикнул: «Живи!»
Мансур Халладж — небесный Кравчий,
Палач бессилен перед ним.
Его веревка — мост висячий,
Не станет волосом одним.
То плоть горит? Неправда — это
Костер любви сжигает плоть,
И танец свадебный обета
Ведет танцующий Господь.

ГЛАВА 1
Удар был слабенький. Только зазвенела посуда и люстра отклонилась от вертикали и тут же вернулась в положение равновесия. Я встал и подошел к окну.
Вспышка. Потом грохот.
Гроза, что ли?
Молнии не бывают ярко-оранжевыми.
Позвонил Марку. Его не было. Включил телевизор. Местный канал: девушки в белом идут по колено в воде. В центре — юноша, тоже в белом. Вокруг почему-то сад. Минут через пять до меня дошло, что сад является раем, девушки — гуриями, а юноша — шахидом, погибшим за веру и попавшим в этот самый рай.
Еще не среагировали.
Грохот не утихал. Вспышки сменяли одна другую.
Нашел CNN. По экрану величаво плыла Дварака. Комментария услышать не успел, потому что зазвонил телефон.
— Как тебе салют?
Марк был явно в веселом расположении духа.
— Ты знаешь, что происходит?
— Знаю. Нас обстреливают.
— Кто?
— Передовые отряды движения Муридан.
Ясно.
Политическая обстановка в Афганистане, собственно, была такова. Все началось лет двадцать назад, когда либерального, европейски образованного падишаха свергли военные, потом этих военных свергли… другие военные. Потом… В общем, началась смута. Все воевали против всех и свергали друг друга поочередно. И тогда появились эти… студенты. Однако студенческая революция! Ученики Медресе и их преподаватели. Первые по совместительству ученики суфийских шейхов, муриды . Почти поголовно. Вторые — собственно сами шейхи. Точнее, пиры, старцы. Последний термин здесь более распространен.
Я представил, как в России к власти приходят недоучившиеся семинаристы и монахи, и ужаснулся. Нет, конечно, поп попу рознь. Есть же иезуиты, доминиканцы или даже францисканцы… Отдельные представители, Но в общей массе!
То, что эти ребята нас обстреливали, тоже не говорило о высоком интеллекте.
— Да ладно, пусть боекомплект переводят, — усмехнулся Марк. — Жалко, что ли! И нам развлечение. Шавка слона облаяла.
Дварака плыла, нимало не реагируя на эти булавочные уколы. Приятно чувствовать себя слоном.
Наконец, где-то через час, они поняли бессмысленность обстрела километровой толщи скалы и угомонились. К тому времени мы с Марком вылезли на крышу Дома Собраний на предмет попить кофе и полюбоваться зрелищем. Но не вышло. Нас вызвал Эммануил.
У него уже был Филипп Лыков.
Господь звонил по телефону. Верно, не было связи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88