мойдодыр купить в ванну
– Она втолкнула его вверх по колючему скользкому склону на узенькую дорожку.
– Это здесь?
Он попытался нащупать руками следы колес на хвойном настиле.
– Может быть. – Он схватил ее. – Что с Полом?
– Он не у них! Они так и не поймали его. Скорее, уже двадцать минут! – Обхватив его за талию, она почти несла его.
Дорожка уперлась в деревья. «Выше». Он бросился вверх по склону, теперь уже бегом. Ничто уже для него не имело значения: ни боль, ни измождение, ни даже страх. «Я буду там завтра. Пол».
Глава 20
Дождь разливался по ветровому стеклу, как волны по палубе. Тени ветвей острыми стрелами вонзались в дорогу с обеих сторон. «Альфа» гудела, как корабль, ощущение движения то захватывало его, то отпускало, то вновь захватывало.
* * *
«Сегодня – тот самый день!» Коэн сидел в высокой траве около разваленной груды камней, они жались к земле в тепле и зелени. Дубы цеплялись за них своими потрепанными обнажившимися корнями. Там, где из земли торчали остатки стены замка, ему были видны в узкий оконный проем разбросанные повсюду камни. Из трещин в стене пробивались розовые и желтые маргаритки. Вокруг них жужжал коричневый мотылек с неясными очертаниями крылышек. Он метнулся вверх, вниз и превратился в колибри размером с ноготь его большого пальца.
Внизу между холмами поблескивала черная «альфа», невидимая с проселочной дороги, по которой одинокий велосипедист, налегая на педали, забирался на пологий склон. Коэн спустился по гранитным ступенькам, где жирные черные муравьи торопливо перебирались через усы земляники. Клэр сидела, прислонившись к южной стене, под meurtriere, и пила из бутылки вино.
– Да здравствует krasi, – сказала она, – с Пасхой!
– Так ты Руби или Клэр?
– Выбирай, что тебе больше нравится.
– Я выберу настоящее.
– Такого нет. Для тебя я была Клэр. А обычно – Руби.
Разморенный на солнце, он сел рядом с ней и заснул.
Солнце уже уползло за разрушенную стену. Она слегка толкнула его, в ее руке был хлеб с чем-то белым.
– Козий сыр из деревни, – сказала она, показывая вниз на просвет в горах с видневшейся в нем бледно-оранжевой черепицей. – Не налегай на вино. Я больше не потащу тебя.
– Тебе уже приходилось?
– Ты трижды отключался, пока мы добрались от дома до машины.
– Когда?
– Вчера вечером, в Белхене. Мы в двух часах езды от Парижа.
Кряхтя, он развернулся к солнцу и лег затылком на теплый гладкий камень. Над полуразвалившейся стеной синело безоблачное небо.
– Я останусь здесь.
– Тебе нужно отдохнуть; в городе мы сможем затеряться. Здесь же мы заметны. И полиция разыскивает нас.
– Полиция все время меня разыскивает. Мне плевать.
– Если бы я это знала, я бы предоставила тебя им.
– Кому это «им»?
Она достала из складки на джинсах крошку и отправила ее в рот.
– У нас будет время поговорить обо всем этом в Париже. – Потянув его вверх, она заставила его подняться и взяла под руку. Они спустились к «альфе»; она резко выехала задом на узкую тропинку, по бокам машины зашуршала трава. Перед деревней машина сбавила скорость, а затем быстро понеслась по длинной дороге, над которой смыкались одевавшиеся в молодую листву деревья. Вдоль обочины стремительно проносились их побеленные стволы.
Он проснулся от грохота грузовиков и приглушенного гула мотора сбавлявшей скорость «альфы».
– Где мы?
– Южная автомагистраль, Орли. С запада слишком рискованно.
* * *
Париж ошеломлял своими толпами, обилием машин, одеждой, аллеями деревьев, колоннами и яркими фасадами домов. Парк де Монтсури сверкал невообразимыми цветами. Бульвар Сен-Мишель рябил мелькавшими силуэтами людей: девушек на шпильках в пестрых платьях; молодых людей в темных костюмах, обменивавшихся торопливыми рукопожатиями возле уличных кафе в тени листвы; семей, возвращавшихся из церкви с дочерьми во всем белом. Аромат сдобного свежевыпеченного хлеба витал среди бензинных паров такси и синеватых выхлопов грузовиков и автобусов.
«С тех пор как Сильвии не стало, я не решался приехать сюда... с тех пор как я, бросив все, уехал в Гималаи, чтобы, забравшись в горы, затеряться где-нибудь там. Да, именно этого я и хотел: исчезнуть там, в холодной вышине. Но рядом оказались Алекс с Полом, и очень быстро лазанье по горам стало доставлять нам удовольствие. Нам нравилось находить такие места, где еще никто не бывал».
– Где тебе лучше всего укрыться в Париже? – Ее голос прервал его мысли.
– Где я бы не выделялся. На Сен-Жермене, среди туристов, одетых в полиэстер, «поэтов пивных баров», пятидесятицентовых гитаристов и пятидесятидолларовых проституток, южноамериканских эмигрантов...
"А может, – подумал он, – в Иль де ля Сите, где, пройдя по переулку, нужно подняться по узким каменным ступенькам, чтобы попасть в комнату, углом выходившую на реку? Где она, Сильвия, одеваясь перед старым поцарапанным шкафчиком, смотрелась в облезлое заляпанное зеркало, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону и спрашивая: «Это подходит к роли, Cheri?» Как больно было бы вновь увидеть это?
– Чересчур много полицейских, в основном в штатском, – сказала Клэр. – Там логичнее всего спрятаться, и логичнее всего нас там искать. Ни одной дешевой гостиницы, а кормят всякой дрянью. Если это последние дни моей жизни, я хотела бы поесть как следует.
– Не корчи из себя героиню – это просто смешно.
– А ты не будь настолько глуп, чтобы мне не верить.
Она свернула налево на Де Гран Огустин.
– Поедем на Восьмую. Американское посольство и Елисейский дворец, бастионы свободы в несвободном мире... мы впишемся, как горошины в стручок. Мы могли бы приехать, скажем, из Де-Мойна.
– Слушай, зачем все это?
– Что это?
– Париж, «побег» со мной и прочее?
– Успокойся, Сэм. Я хочу рассказать тебе все порядку.
– Тогда придется повременить. Я ухожу.
Она бросила на него быстрый взгляд, ее голос вдруг стал низким.
– Ты можешь уйти, когда захочешь. Но было бы лучше, если бы ты выслушал то, что я хочу тебе рассказать.
– Лучше для чего?
– И для того, и для другого: остаешься ты или уходишь.
– Ты насквозь лжива.
– Ты мог бы быть служащим местного банка, а я посвящать себя нашей Учительско-родительской ассоциации.
– Что за чушь ты несешь?
– Я о Де-Мойне. О том, чем мы там занимаемся. Наша с тобой легенда.
– Неужели? – Она закусила губу.
– В то последнее утро в Ви.
– Вот поэтому я и уехала. Старик тебе рассказал?
– Это те, кого я убил на Сен-Виктуаре?
– Нет.
Сена, зеленая, как жадеит, извивалась под мостом Руаяль. К западу от Лувра виднелись увитые зеленью аллеи Тюильри и Елисейские поля. Одежда на людях здесь была изысканнее, машины – ниже и стремительнее. Она свернула налево, на улицу де Риволи.
Гостиница «Жан Мермоз» казалась неприметной даже в этом квартале. Вдоль узкой проезжей части теснились магазины одежды, ресторанчики и недорогие отели. Из окна их номера в гостинице был виден причудливый облезлый балкон, на котором играли дети.
– Крась свои волосы в черный цвет и отращивай усы, – сказала она ему, – мы подберем тебе голубой свитер и кожаную куртку. Ты сойдешь за ливанца. – Она звякнула ключом. – Я скоро вернусь.
– Куда ты?
– Принимать новый образ.
– Может, мне стоит пойти посмотреть, кому ты будешь звонить? – Он смотрел на необыкновенный разрез ее глаз. «Но меня все это уже не волнует».
– Ты же умер, – усмехнулась она. – Я перевоплотила тебя.
– Мне не совсем понятно зачем?
– Мне тоже. – Она поцеловала его и порылась в своем кошельке. – Здесь двести франков на случай, если я вдруг исчезну. А пока поспи.
Когда она вернулась, он не узнал ее и в испуге вскочил с кровати. У нее были черные короткие волосы, лицо приобрело евразийский оттенок и казалось круглее. Под черными бровями ее глаза были орехового цвета. Губы – широко накрашены ярко-красной помадой; на ней был массивный черный свитер, бежевые свободные брюки и поношенные туфли с пряжками. Она показала ему мятый бумажный пакет. «Походила по комиссионкам». В пакете оказались сандалии, голубой свитер, безвкусный амулет под золото, японские хромированные <часы с браслетом. На дне лежало что-то маленькое и пушистое.
– Твои усы, пока не отрастут настоящие. Давай-ка займемся твоими волосами. – Она остригла ему завитые в Экс-ан-Провансе кудри и начала намазывать то, что осталось, черной краской.
– Я стал похож на того корсиканца, который меня продал.
– У него не было выбора.
– Расскажи мне об этом.
– Брей бороду через день. – Она закончила втирать краску и сунула в нагрудный карман его куртки пачку сигарет «Голуаз». – Не вынимай сигарету изо рта. Да, решительно, ты выглядишь ужасно. – Ее голос приобрел грубый арабский акцент. – Говори по-французски отрывисто, вот так. – Она протянула ему дешевые темные очки. – Надевай их, когда будешь выходить на улицу.
– Господи, я почти наполовину ослеп. Что ты сделала со своими глазами?
– Это цветные контактные линзы, они у меня уже давно, но я никогда ими не пользовалась. Мы и тебе тоже подберем.
– Я уже и так хорош.
– Я хочу, чтобы мы остались в живых. – Она стащила через голову свой массивный свитер и скинула брюки. У нее было стройное длинное тело. – И я хочу лежать рядом с тобой, вдыхать тебя, целовать. Я чуть не умерла без этого.
– Я, в общем-то, тоже.
– Не ехидничай, милый. Я готова умереть за тебя.
– Чушь.
– Люби меня.
– Не выйдет. – Он отвернулся. – Меня это ни в малейшей степени не интересует.
– Из-за того, что тебя били?
– И били, и пинали, и травили. Но прежде всего из-за того, что твои дружки убили Марию, а я и сейчас помню ее, и мне никто больше не нужен.
– А меня ты не помнишь?
– Ты – воплощение зла в моем понимании.
– Но я люблю тебя! Когда ты только прикасаешься ко мне рукой, я схожу с ума. У нас так мало времени, милый.
– Может, они не найдут нас.
– Найдут, я их знаю. Но, даже если и не найдут, ничего не изменится.
Под вечер он проснулся под шум машин, доносившийся с улицы Мермоз. Она сидела на стуле с драной лиловой обшивкой и читала «Le Monde».
– Мне это так знакомо. – Во рту было ужасно неприятно.
– Что именно?
– Сплю в чужой кровати, побитый и изможденный, а ты сидишь рядом. Где же это было – в Афинах? И в Марселе тоже? Нет, там была Мария. – Мысль о Марии болью отозвалась в нем, и он молча лежал, ожидая, пока это пройдет. «Такое впечатление, что всегда, как только мне становится лучше, я встаю и опять лезу в драку; а затем вдруг опять отлеживаюсь здесь, зализывая раны и собирая силы для следующей схватки».
– Самое удивительное, что ты еще жив. И что ты преодолел.
– Преодолел что?
– Неустанные попытки разведок нескольких стран стереть тебя в порошок.
– Каких еще стран, кроме США?
– Западной Германии, Турции, Франции, Испании, Марокко – об этих пяти я знаю точно.
– Какого черта им надо?
– Ты террорист, дорогой мой, закоренелый убийца. Все разведки мира сплачиваются против таких, как ты; они считают, что только им дано исключительное право заниматься терроризмом, они не терпят конкуренции.
– Так почему же они не убили меня в Ноенвеге?
– Ты им нужен, милый, чтобы выследить Пола.
– Раздражает меня это слово «милый».
– Ты бы предпочел, чтобы я называла тебя «хрен собачий»? Потому что ты и есть то самое.
– Прекрасно. – Он сел и провел языком по налету на зубах. – Запекшаяся кровь, блевотина – все налипло на зубы.
– Прелесть. А ты не думал о том, чтобы их почистить? Или же ты намеренно это не делаешь, чтобы напомнить мне, через что ты прошел?
Он улыбнулся.
– Сейчас я думаю о том, как бы отделаться от тебя.
– От меня отделаться просто. Стоит только выйти в эту Дверь. Мне гораздо безопаснее без тебя.
– Тогда почему бы тебе не уйти?
– Уйду, если ты не перестанешь обвинять меня в своих бедах и несчастьях. – Она села на кровать рядом с ним. – Ты прошел через ад, и это ужасно, но не я в этом виновата. На Крите я пыталась спасти тебя от этого. Мне не удалось, но я пыталась. Теперь я подписала свой собственный смертный приговор – не смей смеяться надо мной! – вытащив тебя из Ноенвега; поэтому я не собираюсь выслушивать твои пустые упреки великомученика о том, как тяжек твой крест. Это твой крест, вот и неси его.
Он свесил ноги с кровати и сидел почесываясь.
– С радостью.
Она присела перед ним на корточки и впилась пальцами в его ляжки.
– Не выпендривайся! Наше положение ужасно! Неужели ты не видишь этого?
Он встал, растирая руками грудь. «Такое ощущение, будто я упал в шахту лифта. Боже, как она отвратительна. Ненавижу ее. Ненавижу их всех».
– Чтоб ты провалилась, сука, – выругался Коэн.
Она взъерошила ему волосы.
– Что меня покоряет в тебе, это – романтика. Хрен собачий и сука – мы хорошо поладим вместе.
Он раздраженно похромал к окну.
– Что я ни говорю, ты все переиначиваешь.
Свернув «Le Monde», она нарочито громко шлепнула газетой по тумбочке.
– Давай поедим. И поговорим.
Взяв джинсы со спинки кровати, он осторожно просунул в них одну ногу. Затем, сев на кровать, – другую.
– Можно задать тебе один вопрос? – улыбнулась она.
– Можешь не получить на него ответа.
– Почему ты никогда не носишь трусов?
– У меня не было ни одних с 1969 года. От них яйца перегреваются и погибают все эти маленькие живчики.
– А сейчас-то они тебе зачем, эти маленькие живчики?
– Способствуют поддержанию боевого духа у всех, кому меньше сорока. Помогают держать хвост морковкой. Вселяют чувство оптимизма, подкрепляют corpus delicti. – Поморщившись, он натянул джинсы. – У меня такое чувство, будто я собрал в себе физическую боль всех когда-либо игравших полузащитников.
Она поцеловала его.
– Я так люблю тебя, когда ты хоть немножечко становишься самим собой.
– Все время, что ты меня знаешь, с того самого дня на Кали Гандаки, я был дикарем, незнакомцем, сам не свой. – Он влез в рубашку, застегнул и, заправив ее в штаны, щелкнул пряжкой. – Теперь эти проклятые ботинки. – Он попытался нагнуться. – Ты не завяжешь мне их? Руки не слушаются – не могу завязать шнурки.
Присев, она завязала их.
– Это, возможно, из-за тока – было пыткой наблюдать и притворяться, что я с ними, понимая, что тебе конец, если я сорвусь прежде, чем мне удастся тебя освободить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
– Это здесь?
Он попытался нащупать руками следы колес на хвойном настиле.
– Может быть. – Он схватил ее. – Что с Полом?
– Он не у них! Они так и не поймали его. Скорее, уже двадцать минут! – Обхватив его за талию, она почти несла его.
Дорожка уперлась в деревья. «Выше». Он бросился вверх по склону, теперь уже бегом. Ничто уже для него не имело значения: ни боль, ни измождение, ни даже страх. «Я буду там завтра. Пол».
Глава 20
Дождь разливался по ветровому стеклу, как волны по палубе. Тени ветвей острыми стрелами вонзались в дорогу с обеих сторон. «Альфа» гудела, как корабль, ощущение движения то захватывало его, то отпускало, то вновь захватывало.
* * *
«Сегодня – тот самый день!» Коэн сидел в высокой траве около разваленной груды камней, они жались к земле в тепле и зелени. Дубы цеплялись за них своими потрепанными обнажившимися корнями. Там, где из земли торчали остатки стены замка, ему были видны в узкий оконный проем разбросанные повсюду камни. Из трещин в стене пробивались розовые и желтые маргаритки. Вокруг них жужжал коричневый мотылек с неясными очертаниями крылышек. Он метнулся вверх, вниз и превратился в колибри размером с ноготь его большого пальца.
Внизу между холмами поблескивала черная «альфа», невидимая с проселочной дороги, по которой одинокий велосипедист, налегая на педали, забирался на пологий склон. Коэн спустился по гранитным ступенькам, где жирные черные муравьи торопливо перебирались через усы земляники. Клэр сидела, прислонившись к южной стене, под meurtriere, и пила из бутылки вино.
– Да здравствует krasi, – сказала она, – с Пасхой!
– Так ты Руби или Клэр?
– Выбирай, что тебе больше нравится.
– Я выберу настоящее.
– Такого нет. Для тебя я была Клэр. А обычно – Руби.
Разморенный на солнце, он сел рядом с ней и заснул.
Солнце уже уползло за разрушенную стену. Она слегка толкнула его, в ее руке был хлеб с чем-то белым.
– Козий сыр из деревни, – сказала она, показывая вниз на просвет в горах с видневшейся в нем бледно-оранжевой черепицей. – Не налегай на вино. Я больше не потащу тебя.
– Тебе уже приходилось?
– Ты трижды отключался, пока мы добрались от дома до машины.
– Когда?
– Вчера вечером, в Белхене. Мы в двух часах езды от Парижа.
Кряхтя, он развернулся к солнцу и лег затылком на теплый гладкий камень. Над полуразвалившейся стеной синело безоблачное небо.
– Я останусь здесь.
– Тебе нужно отдохнуть; в городе мы сможем затеряться. Здесь же мы заметны. И полиция разыскивает нас.
– Полиция все время меня разыскивает. Мне плевать.
– Если бы я это знала, я бы предоставила тебя им.
– Кому это «им»?
Она достала из складки на джинсах крошку и отправила ее в рот.
– У нас будет время поговорить обо всем этом в Париже. – Потянув его вверх, она заставила его подняться и взяла под руку. Они спустились к «альфе»; она резко выехала задом на узкую тропинку, по бокам машины зашуршала трава. Перед деревней машина сбавила скорость, а затем быстро понеслась по длинной дороге, над которой смыкались одевавшиеся в молодую листву деревья. Вдоль обочины стремительно проносились их побеленные стволы.
Он проснулся от грохота грузовиков и приглушенного гула мотора сбавлявшей скорость «альфы».
– Где мы?
– Южная автомагистраль, Орли. С запада слишком рискованно.
* * *
Париж ошеломлял своими толпами, обилием машин, одеждой, аллеями деревьев, колоннами и яркими фасадами домов. Парк де Монтсури сверкал невообразимыми цветами. Бульвар Сен-Мишель рябил мелькавшими силуэтами людей: девушек на шпильках в пестрых платьях; молодых людей в темных костюмах, обменивавшихся торопливыми рукопожатиями возле уличных кафе в тени листвы; семей, возвращавшихся из церкви с дочерьми во всем белом. Аромат сдобного свежевыпеченного хлеба витал среди бензинных паров такси и синеватых выхлопов грузовиков и автобусов.
«С тех пор как Сильвии не стало, я не решался приехать сюда... с тех пор как я, бросив все, уехал в Гималаи, чтобы, забравшись в горы, затеряться где-нибудь там. Да, именно этого я и хотел: исчезнуть там, в холодной вышине. Но рядом оказались Алекс с Полом, и очень быстро лазанье по горам стало доставлять нам удовольствие. Нам нравилось находить такие места, где еще никто не бывал».
– Где тебе лучше всего укрыться в Париже? – Ее голос прервал его мысли.
– Где я бы не выделялся. На Сен-Жермене, среди туристов, одетых в полиэстер, «поэтов пивных баров», пятидесятицентовых гитаристов и пятидесятидолларовых проституток, южноамериканских эмигрантов...
"А может, – подумал он, – в Иль де ля Сите, где, пройдя по переулку, нужно подняться по узким каменным ступенькам, чтобы попасть в комнату, углом выходившую на реку? Где она, Сильвия, одеваясь перед старым поцарапанным шкафчиком, смотрелась в облезлое заляпанное зеркало, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону и спрашивая: «Это подходит к роли, Cheri?» Как больно было бы вновь увидеть это?
– Чересчур много полицейских, в основном в штатском, – сказала Клэр. – Там логичнее всего спрятаться, и логичнее всего нас там искать. Ни одной дешевой гостиницы, а кормят всякой дрянью. Если это последние дни моей жизни, я хотела бы поесть как следует.
– Не корчи из себя героиню – это просто смешно.
– А ты не будь настолько глуп, чтобы мне не верить.
Она свернула налево на Де Гран Огустин.
– Поедем на Восьмую. Американское посольство и Елисейский дворец, бастионы свободы в несвободном мире... мы впишемся, как горошины в стручок. Мы могли бы приехать, скажем, из Де-Мойна.
– Слушай, зачем все это?
– Что это?
– Париж, «побег» со мной и прочее?
– Успокойся, Сэм. Я хочу рассказать тебе все порядку.
– Тогда придется повременить. Я ухожу.
Она бросила на него быстрый взгляд, ее голос вдруг стал низким.
– Ты можешь уйти, когда захочешь. Но было бы лучше, если бы ты выслушал то, что я хочу тебе рассказать.
– Лучше для чего?
– И для того, и для другого: остаешься ты или уходишь.
– Ты насквозь лжива.
– Ты мог бы быть служащим местного банка, а я посвящать себя нашей Учительско-родительской ассоциации.
– Что за чушь ты несешь?
– Я о Де-Мойне. О том, чем мы там занимаемся. Наша с тобой легенда.
– Неужели? – Она закусила губу.
– В то последнее утро в Ви.
– Вот поэтому я и уехала. Старик тебе рассказал?
– Это те, кого я убил на Сен-Виктуаре?
– Нет.
Сена, зеленая, как жадеит, извивалась под мостом Руаяль. К западу от Лувра виднелись увитые зеленью аллеи Тюильри и Елисейские поля. Одежда на людях здесь была изысканнее, машины – ниже и стремительнее. Она свернула налево, на улицу де Риволи.
Гостиница «Жан Мермоз» казалась неприметной даже в этом квартале. Вдоль узкой проезжей части теснились магазины одежды, ресторанчики и недорогие отели. Из окна их номера в гостинице был виден причудливый облезлый балкон, на котором играли дети.
– Крась свои волосы в черный цвет и отращивай усы, – сказала она ему, – мы подберем тебе голубой свитер и кожаную куртку. Ты сойдешь за ливанца. – Она звякнула ключом. – Я скоро вернусь.
– Куда ты?
– Принимать новый образ.
– Может, мне стоит пойти посмотреть, кому ты будешь звонить? – Он смотрел на необыкновенный разрез ее глаз. «Но меня все это уже не волнует».
– Ты же умер, – усмехнулась она. – Я перевоплотила тебя.
– Мне не совсем понятно зачем?
– Мне тоже. – Она поцеловала его и порылась в своем кошельке. – Здесь двести франков на случай, если я вдруг исчезну. А пока поспи.
Когда она вернулась, он не узнал ее и в испуге вскочил с кровати. У нее были черные короткие волосы, лицо приобрело евразийский оттенок и казалось круглее. Под черными бровями ее глаза были орехового цвета. Губы – широко накрашены ярко-красной помадой; на ней был массивный черный свитер, бежевые свободные брюки и поношенные туфли с пряжками. Она показала ему мятый бумажный пакет. «Походила по комиссионкам». В пакете оказались сандалии, голубой свитер, безвкусный амулет под золото, японские хромированные <часы с браслетом. На дне лежало что-то маленькое и пушистое.
– Твои усы, пока не отрастут настоящие. Давай-ка займемся твоими волосами. – Она остригла ему завитые в Экс-ан-Провансе кудри и начала намазывать то, что осталось, черной краской.
– Я стал похож на того корсиканца, который меня продал.
– У него не было выбора.
– Расскажи мне об этом.
– Брей бороду через день. – Она закончила втирать краску и сунула в нагрудный карман его куртки пачку сигарет «Голуаз». – Не вынимай сигарету изо рта. Да, решительно, ты выглядишь ужасно. – Ее голос приобрел грубый арабский акцент. – Говори по-французски отрывисто, вот так. – Она протянула ему дешевые темные очки. – Надевай их, когда будешь выходить на улицу.
– Господи, я почти наполовину ослеп. Что ты сделала со своими глазами?
– Это цветные контактные линзы, они у меня уже давно, но я никогда ими не пользовалась. Мы и тебе тоже подберем.
– Я уже и так хорош.
– Я хочу, чтобы мы остались в живых. – Она стащила через голову свой массивный свитер и скинула брюки. У нее было стройное длинное тело. – И я хочу лежать рядом с тобой, вдыхать тебя, целовать. Я чуть не умерла без этого.
– Я, в общем-то, тоже.
– Не ехидничай, милый. Я готова умереть за тебя.
– Чушь.
– Люби меня.
– Не выйдет. – Он отвернулся. – Меня это ни в малейшей степени не интересует.
– Из-за того, что тебя били?
– И били, и пинали, и травили. Но прежде всего из-за того, что твои дружки убили Марию, а я и сейчас помню ее, и мне никто больше не нужен.
– А меня ты не помнишь?
– Ты – воплощение зла в моем понимании.
– Но я люблю тебя! Когда ты только прикасаешься ко мне рукой, я схожу с ума. У нас так мало времени, милый.
– Может, они не найдут нас.
– Найдут, я их знаю. Но, даже если и не найдут, ничего не изменится.
Под вечер он проснулся под шум машин, доносившийся с улицы Мермоз. Она сидела на стуле с драной лиловой обшивкой и читала «Le Monde».
– Мне это так знакомо. – Во рту было ужасно неприятно.
– Что именно?
– Сплю в чужой кровати, побитый и изможденный, а ты сидишь рядом. Где же это было – в Афинах? И в Марселе тоже? Нет, там была Мария. – Мысль о Марии болью отозвалась в нем, и он молча лежал, ожидая, пока это пройдет. «Такое впечатление, что всегда, как только мне становится лучше, я встаю и опять лезу в драку; а затем вдруг опять отлеживаюсь здесь, зализывая раны и собирая силы для следующей схватки».
– Самое удивительное, что ты еще жив. И что ты преодолел.
– Преодолел что?
– Неустанные попытки разведок нескольких стран стереть тебя в порошок.
– Каких еще стран, кроме США?
– Западной Германии, Турции, Франции, Испании, Марокко – об этих пяти я знаю точно.
– Какого черта им надо?
– Ты террорист, дорогой мой, закоренелый убийца. Все разведки мира сплачиваются против таких, как ты; они считают, что только им дано исключительное право заниматься терроризмом, они не терпят конкуренции.
– Так почему же они не убили меня в Ноенвеге?
– Ты им нужен, милый, чтобы выследить Пола.
– Раздражает меня это слово «милый».
– Ты бы предпочел, чтобы я называла тебя «хрен собачий»? Потому что ты и есть то самое.
– Прекрасно. – Он сел и провел языком по налету на зубах. – Запекшаяся кровь, блевотина – все налипло на зубы.
– Прелесть. А ты не думал о том, чтобы их почистить? Или же ты намеренно это не делаешь, чтобы напомнить мне, через что ты прошел?
Он улыбнулся.
– Сейчас я думаю о том, как бы отделаться от тебя.
– От меня отделаться просто. Стоит только выйти в эту Дверь. Мне гораздо безопаснее без тебя.
– Тогда почему бы тебе не уйти?
– Уйду, если ты не перестанешь обвинять меня в своих бедах и несчастьях. – Она села на кровать рядом с ним. – Ты прошел через ад, и это ужасно, но не я в этом виновата. На Крите я пыталась спасти тебя от этого. Мне не удалось, но я пыталась. Теперь я подписала свой собственный смертный приговор – не смей смеяться надо мной! – вытащив тебя из Ноенвега; поэтому я не собираюсь выслушивать твои пустые упреки великомученика о том, как тяжек твой крест. Это твой крест, вот и неси его.
Он свесил ноги с кровати и сидел почесываясь.
– С радостью.
Она присела перед ним на корточки и впилась пальцами в его ляжки.
– Не выпендривайся! Наше положение ужасно! Неужели ты не видишь этого?
Он встал, растирая руками грудь. «Такое ощущение, будто я упал в шахту лифта. Боже, как она отвратительна. Ненавижу ее. Ненавижу их всех».
– Чтоб ты провалилась, сука, – выругался Коэн.
Она взъерошила ему волосы.
– Что меня покоряет в тебе, это – романтика. Хрен собачий и сука – мы хорошо поладим вместе.
Он раздраженно похромал к окну.
– Что я ни говорю, ты все переиначиваешь.
Свернув «Le Monde», она нарочито громко шлепнула газетой по тумбочке.
– Давай поедим. И поговорим.
Взяв джинсы со спинки кровати, он осторожно просунул в них одну ногу. Затем, сев на кровать, – другую.
– Можно задать тебе один вопрос? – улыбнулась она.
– Можешь не получить на него ответа.
– Почему ты никогда не носишь трусов?
– У меня не было ни одних с 1969 года. От них яйца перегреваются и погибают все эти маленькие живчики.
– А сейчас-то они тебе зачем, эти маленькие живчики?
– Способствуют поддержанию боевого духа у всех, кому меньше сорока. Помогают держать хвост морковкой. Вселяют чувство оптимизма, подкрепляют corpus delicti. – Поморщившись, он натянул джинсы. – У меня такое чувство, будто я собрал в себе физическую боль всех когда-либо игравших полузащитников.
Она поцеловала его.
– Я так люблю тебя, когда ты хоть немножечко становишься самим собой.
– Все время, что ты меня знаешь, с того самого дня на Кали Гандаки, я был дикарем, незнакомцем, сам не свой. – Он влез в рубашку, застегнул и, заправив ее в штаны, щелкнул пряжкой. – Теперь эти проклятые ботинки. – Он попытался нагнуться. – Ты не завяжешь мне их? Руки не слушаются – не могу завязать шнурки.
Присев, она завязала их.
– Это, возможно, из-за тока – было пыткой наблюдать и притворяться, что я с ними, понимая, что тебе конец, если я сорвусь прежде, чем мне удастся тебя освободить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48