https://wodolei.ru/catalog/smesiteli/dlya_kuhni/rossijskie/
– Поставив свой стакан на стол, он уселся на стуле напротив Коэна. – В Оране бушует страшная эпидемия. Все умирают. Может, и справедливо. Один врач борется с чумой до конца, не поддаваясь страху. И, что, возможно, тоже справедливо, он остается в живых.
Почувствовав что-то на ноге, Коэн посмотрел вниз. По плинтусу побежал желтый таракан размером с его большой палец.
– И жизнь становится наказанием, ниспосланным на выживших?
Полковник усмехнулся. Он что-то сказал по-арабски солдатам, собравшимся позади него. С безразличным видом они разошлись: четверо, сняв с плеча винтовки, устроились у двери, остальные сгрудились вокруг стойки бара. Полковник посмотрел на Коэна.
– Так откуда же ты?
– Откуда? А почему вы спрашиваете?
– Мало кто из иностранцев приезжает в Алжир. После трагедии в Мюнхене в прошлом году наши границы трудно пересечь. – Полковник сдвинул свою фуражку на затылок, обнажая иссиня-черные кудри. – Где ты пересек границу?
– Я приехал из Марокко.
– Ah, vraiment? – Полковник как-то немного осел на своем стуле. – Фашистская страна. Король и еще несколько человек ездят на «мерседесах». А миллионы голодают. Скоро мы будем воевать. Vraiment. – Он выпрямился. – Так, значит, ты едешь из Марокко?
– Vraiment. А какая разница? – Коэн почувствовал, как внутри у него все сжалось; вино обожгло горло.
– Граница закрыта. Normalement, ее невозможно перейти. – Пальцы полковника поигрывали по стакану. – Так где же ты перешел границу?
Коэн зевнул, прикрывая рот.
– Не помню. Какой-то маленький сонный городишко.
– Ага. Разве мы похожи на страну сонных городишек? Это, должно быть, Таурирт, Надор или Сиди-Бель-Аббес?
– Не могу вспомнить. Может, Надор.
– Друг мой. – Черные глаза полковника сверкнули из-под густых бровей. – Надор находится в Марокко, в сотне километров от нашей границы.
– Наверное, я так и шел.
– Значит, ты шел с юга? Но ты не слишком загорел в Хамаде – в пустыне.
Коэн пожал плечами. Между столом и солдатами, стоявшими у стойки бара, было футов двадцать; до тех четырех, расположившихся у двери, – еще футов десять. «Задняя дверь исключается. Не убежать. Кончено, Пол. Ты остаешься один».
– Так тебе понравилось в Надоре? Как пустыня? – Лицо полковника с аристократическими чертами было бронзовым от экваториального солнца, у него был узкий нос с морщинкой на переносице, подвижный, изящно очерченный рот выглядел почти дружелюбно.
– Да.
Полковник грустно покачал головой.
– Надор – на побережье, неподалеку от испанской колонии Мелилла. И не надо переходить никакую Хамаду. – Он тяжело вздохнул. – Так что мне придется посмотреть твой паспорт.
– Почему? – Коэн подался вперед. – Что вы морочите мне голову. Я – гость в вашей стране, не умею читать по-арабски. Merde de Dieu – для меня все названия похожи одно на другое!
– По визе в паспорте мы узнаем название твоей сонной деревушки.
– Я получал визу во Франции!
– Но там наверняка должен стоять штамп твоего сонного городка!
– Он у моих друзей дома, вместе с моими вещами. Это они привезли меня сюда в «пежо» из Марокко.
Приподняв брови, полковник понимающе кивнул и, допив свой стакан, встал.
– Тебе взять? Это чай.
Коэн покачал головой и, отодвинув тарелку, сунул Noces за пазуху. Поговорив о чем-то с солдатами у стойки бара, полковник вернулся со стаканом.
– Нам надо поговорить.
– Но мне пора идти.
– Я расскажу тебе одну интересную историю, – сказал полковник, подняв вверх палец и подвигаясь ближе к столу. – Лет двадцать назад, когда началась наша революция, я учился в Алжире, намеревался изучить культуру и языки разных народов. Я был твердо уверен, что человечество – единое целое. Наши различия... лишь в непонимании. – Он поискал в нагрудном кармане сигарету. – На каникулы я вернулся в Гхардайю. Но не нашел там ни своего дома, ни семьи. Так же как и соседей. – Посмотрев на спичку в руке, он бросил ее на пол и затоптал ногой. – Французские бомбы. Некого было хоронить. Я вступил в Маки. – Он махнул рукой, разгоняя дым. – С тех пор я – солдат.
– Значит, гибель вашей семьи сделала из вас убийцу?
– Я не убиваю ни женщин, ни детей, ни их семьи. Только мужчин, других убийц с оружием.
– Зачем вы все это мне рассказываете?
– Теперь о другой стране, о «великой» стране, такой, как Франция, которая сбрасывает бомбы на женщин и детей – в Азии, например, – а еще они охотятся за такими, как ты. Они не объясняют почему, и мне любопытно знать: ты что, тоже солдат в своем роде?
Коэн засмеялся.
– За мной, слава Богу, никто не охотится. Я просто путешествую и вряд ли похож на солдата.
– Как хорошо. Это намного безопаснее. – Полковник сморщил свой орлиный нос. – А скажи мне, что такого мог сделать молодой американец, что его страна преследует его? С такой необычайной ожесточенностью и настойчивостью.
– Откуда мне знать, раз я не американец. Возможно, он совершил какое-то преступление.
– Да, ты же ирландец, так ведь? – сощурив глаза от дыма, полковник докурил сигарету и бросил ее в стакан с остатками чая. – Кеннеди ведь тоже был ирландцем. Его до сих пор любят в Алжире. – Он надел свою фуражку. – Когда алжирская революция начала побеждать, французы закричали о помощи, взывая к американцам. Страшное было время! Да, мы побеждали, но все умирали. А те, кто остался в живых, потеряли братьев или сестер. Погибло больше миллиона молодых; vraiment мы бы не смогли дольше воевать. И вот тогда Кеннеди сказал французам «нет» – Алжир должен быть свободным! Как часто я потом думал... А, mon ami?
– О чем?
– Кто они и почему убили его.
– Я до сих пор не понимаю.
– Я так и думал. Во многих странах Европы, Латинской Америки, Африки те, кто работает в разведке, поговаривают, что он был убит вашим ЦРУ.
– В Ирландии нет ЦРУ.
– Верно. Но тем не менее люди из того же ЦРУ теперь охотятся за неким Сэмюэлем Коэном – наполовину евреем, рожденным в Ирландии, – и утверждают, что в последний раз его, прибывшего в Алжир на корабле, видели неподалеку от Типасы.
Коэн подавил зевок.
– Все это очень интересно, но я должен идти.
– Подожди, есть еще кое-что. Я возьму чай. – Полковник отнес свой стакан к стойке бара и, улыбаясь чему-то, задержался в толпе своих солдат. Только теперь Коэн расслышал окружавшие его звуки: смешки солдат, гнусавое завывание арабской музыки из автомата, стук бильярдных шаров. «К чему вся эта игра? Пора заканчивать. Зачем ждать, пока я сломаюсь или побегу? Чтобы солдаты пристрелили меня?»
– К чему весь этот разговор? – спросил Коэн, когда полковник вернулся.
– Que c'est complique, la vie! Да так! Смерть Кеннеди и его брата, казалось бы, ушли в прошлое. Но это все еще продолжает оставаться трагедией для людей во всем мире. С тех пор ваша страна скатывается в пропасть, становится врагом мира и справедливости, врагом свободы и эволюции. А эволюция, mon ami, это – жизнь! – Полковник снова закурил. – Сколько детей убила Америка во Вьетнаме? Сотни тысяч? Миллион? Как много малышей было убито французами во время нашей революции... Ты знаешь, друг мой, что больше умирает детей, чем мужчин? – Пепел сигареты упал на край стола, полковник собрал его в ладонь и высыпал в пепельницу. – Вот почему я не верю в Бога – никакой Бог не позволил бы случиться тому, что мне довелось увидеть.
С наступлением позднего вечера в баре стихло; за мутными окнами клочья тумана, похожие на призраки, сливаясь воедино, рассеивались по улице.
– Было бы гораздо лучше, – сказал полковник, – если бы вместо меня выжил хотя бы один ребенок. После нашей победы я обнаружил, что все потерял. С тех пор я никогда не хотел иметь детей – чтобы не ждать, пока на них посыпятся бомбы.
– Бомбы?
– Вы, американцы, великие и могучие, уверены, что будете смеяться последними. Но ты понимаешь, mon vieux, что когда-нибудь упадет последняя бомба, самая последняя? Интересно, чьей она будет, русской или вашей?
– Я ирландец.
– Конечно, совсем забыл; мысли разбредаются. Да, те времена уже прошли, но вот я остаюсь один – и все всплывает перед глазами. Иногда я возвращаюсь в Гхардайю – этого не следует делать, но тем не менее – и вижу, что те годы и вовсе никуда не уходили. Они все еще здесь. Во мне, внутри! – Он резким движением потушил сигарету. – Mon ami, время – это фикция. – Улыбаясь, он подался вперед. – Так почему же американцы преследуют тебя?
Коэн оглянулся по сторонам. Он вдруг почувствовал себя бездомным не только потому, что сидел в этом грязном чужом портовом баре с резкой арабской речью, завывающей музыкой, с незнакомыми запахами военной формы, мяты, кефты, пота, морского тумана и грязи, с грубыми солдатами и коварно-дружелюбным полковником. Бездомным не только потому, что был в Оране – городе La Peste, или в Алжире, где христиане, изначально преследуя мусульман, затем сами бежали от них. И не только потому, что находился на засушливом, ласкаемом морем и терзаемом пустыней краю Африки вдали от страны, некогда любимой им и теперь охотившейся за ним. «Нет, – понял он, – я чувствую себя бездомным среди людей – чужим и одиноким». Он улыбнулся полковнику.
– Очень любезно с вашей стороны, что вы беспокоитесь обо мне. Если бы я был тем самым человеком, я бы мог предположить, что они охотятся за мной, потому что я, сам того не желая, стал невольным участником их секретной операции против народа другой страны и они убили всех моих друзей. Но я – турист, путешественник, etranger, и единственное, что я хочу, это – спокойно проехать через вашу страну.
– Но ты, mon ami, etranger и слишком здесь заметен. Почему бы тебе не поехать куда-нибудь в другое место, где говорят на знакомом тебе языке и где ты не будешь выделяться?
– Я бы подумал, что там они тоже будут охотиться за мной, и еще настойчивее.
– Где ты остановишься сегодня?
– В гостинице.
Полковник посмотрел на часы.
– Дело к полуночи. Гостиницы закрыты. – Сняв фуражку, он теребил ее пальцами. – Ты – гость в моей стране, и я приглашаю тебя в дом своего дяди.
– Спасибо за любезность. Однако – нет.
– Vraiment, это было бы безопаснее. Если ты будешь шататься по улицам, тебя могут принять за того американца. Ваше ЦРУ широко пользуется услугами наших преступных элементов – торговцев наркотиками, проституток и тому подобных, – кажется, они называют это «взаимодействие с частным предпринимательством». – Полковник со стуком поставил стакан. – Поскольку ты похож на этого... как его... Сэма Коэна, тебе бы лучше им не показываться. – Он встал. – Ирландцы – отличные солдаты. «Дикие гуси», вас так называли? Ты окажешь честь моему дяде, если остановишься в его доме.
Коэн тоже поднялся, колено пронзила боль.
– Благодарю вас. Я с удовольствием переночую у вас на полу.
Полковник усмехнулся.
– Мусульмане с гостями так не обращаются. – Он ненадолго задержался с солдатами, затем, открыв дверь, пропустил Коэна вперед. На лицах солдат, сгрудившихся у стойки бара, промелькнула улыбка.
* * *
Они шли по мокрым извилистым улицам к центру города. Машин не было, по пути им попалось всего несколько прохожих. Был слышен только скрип ботинок полковника.
– Когда я ночью хожу по этим улицам, в воспоминаниях вновь оживают сирены, пули, пластиковые бомбы. Я вновь вижу трупы, кровавые дыры в стенах. Вот здесь, – рукой он показал на угол улицы, где в темноте поблескивали мокрые от тумана булыжники со скопившимися между ними грязью, черными гнилыми банановыми очистками, козьим пометом, обрывками пластика и песком, – здесь погиб мой самый близкий друг. Он был экономистом, в двадцать два года знал пять языков. Он был калекой и мог передвигаться только на костылях. За неделю до того, как все кончилось, французы поставили его к стене и застрелили. В конце они расстреливали всех, всех подряд. Сколько бы раз я ни проходил мимо этого угла, я всегда искал его и спрашивал себя: за что, за что, за что? Может, ты знаешь, за что?
Это место, видимо, служило туалетом мужчинам и собакам, белая стена была рябой от дыр и напоминала застывшую лаву. В самом центре на уровне груди бетон был похож на изгрызенный крысами хлеб.
– Она выдержала тысячи пуль. Где кровь всех тех юношей, кто умер у этой стены? Где то, ради чего она была пролита?
– Революционеры так не говорят.
– А я никогда не был революционером. Я воевал, потому что французы убили мою семью и миллион моих соотечественников. Но я верю в революцию.
– Я тоже.
Полковник приостановился.
– Да?
– Мир делится на тех немногих, кто сыт, и на многих, кто голодает. И эти немногие не откажутся от своих стремлений ради того, чтобы поделиться с голодными. Поскольку правительства демократов падки на деньги, они легко становятся не чем иным, как средством защиты богатых от бедных.
– Ты имеешь в виду Америку?
– В данный момент, да. Но и не только ее. В России, несомненно, то же самое.
– Конечно. – Развернувшись, полковник пошел дальше. – Как война все упрощает! Жизнь или смерть. – Полковник тяжело вздохнул. – Потом эта простота легко утрачивается. Слова теряют смысл.
– Я не верю словам.
Они свернули в темную немощеную улочку, в конце которой тускло светился подъезд высокого бетонного здания. Двери лифта были открыты, внутри пахло мочой.
– Моего дяди нет, – сказал полковник, – он уехал в Константин.
* * *
Квартира была большая, хорошо обставленная во французском колониальном стиле, с арабскими коврами. К аромату благовоний примешивался легкий запах требовавших ремонта канализационных труб. За окнами в капельках тумана мерцал ночной город.
– Я не знаю твоего имени.
– Джо.
– Пойдем, Джо, выпьем с тобой по стаканчику вина. – Когда они сели за маленький, покрытый пятнами столик в тесной кухне, он схватил Коэна за руку. – Я бы что угодно сделал ради мира.
При свете загаженной мухами кухонной лампочки Коэн обратил внимание на мутноватые глаза, черную щетину, неприятный запах изо рта, пожелтевшую нижнюю рубашку с выбивавшимися из-под ворота завитками волос.
– Мир – это ведь только слово, – сказал он, – оно ничего не значит само по себе.
Полковник, снова закурив, соскреб с губы прилипший табак.
– Еще мальчиком я как-то вечером учил французский, лежа перед камином.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
Почувствовав что-то на ноге, Коэн посмотрел вниз. По плинтусу побежал желтый таракан размером с его большой палец.
– И жизнь становится наказанием, ниспосланным на выживших?
Полковник усмехнулся. Он что-то сказал по-арабски солдатам, собравшимся позади него. С безразличным видом они разошлись: четверо, сняв с плеча винтовки, устроились у двери, остальные сгрудились вокруг стойки бара. Полковник посмотрел на Коэна.
– Так откуда же ты?
– Откуда? А почему вы спрашиваете?
– Мало кто из иностранцев приезжает в Алжир. После трагедии в Мюнхене в прошлом году наши границы трудно пересечь. – Полковник сдвинул свою фуражку на затылок, обнажая иссиня-черные кудри. – Где ты пересек границу?
– Я приехал из Марокко.
– Ah, vraiment? – Полковник как-то немного осел на своем стуле. – Фашистская страна. Король и еще несколько человек ездят на «мерседесах». А миллионы голодают. Скоро мы будем воевать. Vraiment. – Он выпрямился. – Так, значит, ты едешь из Марокко?
– Vraiment. А какая разница? – Коэн почувствовал, как внутри у него все сжалось; вино обожгло горло.
– Граница закрыта. Normalement, ее невозможно перейти. – Пальцы полковника поигрывали по стакану. – Так где же ты перешел границу?
Коэн зевнул, прикрывая рот.
– Не помню. Какой-то маленький сонный городишко.
– Ага. Разве мы похожи на страну сонных городишек? Это, должно быть, Таурирт, Надор или Сиди-Бель-Аббес?
– Не могу вспомнить. Может, Надор.
– Друг мой. – Черные глаза полковника сверкнули из-под густых бровей. – Надор находится в Марокко, в сотне километров от нашей границы.
– Наверное, я так и шел.
– Значит, ты шел с юга? Но ты не слишком загорел в Хамаде – в пустыне.
Коэн пожал плечами. Между столом и солдатами, стоявшими у стойки бара, было футов двадцать; до тех четырех, расположившихся у двери, – еще футов десять. «Задняя дверь исключается. Не убежать. Кончено, Пол. Ты остаешься один».
– Так тебе понравилось в Надоре? Как пустыня? – Лицо полковника с аристократическими чертами было бронзовым от экваториального солнца, у него был узкий нос с морщинкой на переносице, подвижный, изящно очерченный рот выглядел почти дружелюбно.
– Да.
Полковник грустно покачал головой.
– Надор – на побережье, неподалеку от испанской колонии Мелилла. И не надо переходить никакую Хамаду. – Он тяжело вздохнул. – Так что мне придется посмотреть твой паспорт.
– Почему? – Коэн подался вперед. – Что вы морочите мне голову. Я – гость в вашей стране, не умею читать по-арабски. Merde de Dieu – для меня все названия похожи одно на другое!
– По визе в паспорте мы узнаем название твоей сонной деревушки.
– Я получал визу во Франции!
– Но там наверняка должен стоять штамп твоего сонного городка!
– Он у моих друзей дома, вместе с моими вещами. Это они привезли меня сюда в «пежо» из Марокко.
Приподняв брови, полковник понимающе кивнул и, допив свой стакан, встал.
– Тебе взять? Это чай.
Коэн покачал головой и, отодвинув тарелку, сунул Noces за пазуху. Поговорив о чем-то с солдатами у стойки бара, полковник вернулся со стаканом.
– Нам надо поговорить.
– Но мне пора идти.
– Я расскажу тебе одну интересную историю, – сказал полковник, подняв вверх палец и подвигаясь ближе к столу. – Лет двадцать назад, когда началась наша революция, я учился в Алжире, намеревался изучить культуру и языки разных народов. Я был твердо уверен, что человечество – единое целое. Наши различия... лишь в непонимании. – Он поискал в нагрудном кармане сигарету. – На каникулы я вернулся в Гхардайю. Но не нашел там ни своего дома, ни семьи. Так же как и соседей. – Посмотрев на спичку в руке, он бросил ее на пол и затоптал ногой. – Французские бомбы. Некого было хоронить. Я вступил в Маки. – Он махнул рукой, разгоняя дым. – С тех пор я – солдат.
– Значит, гибель вашей семьи сделала из вас убийцу?
– Я не убиваю ни женщин, ни детей, ни их семьи. Только мужчин, других убийц с оружием.
– Зачем вы все это мне рассказываете?
– Теперь о другой стране, о «великой» стране, такой, как Франция, которая сбрасывает бомбы на женщин и детей – в Азии, например, – а еще они охотятся за такими, как ты. Они не объясняют почему, и мне любопытно знать: ты что, тоже солдат в своем роде?
Коэн засмеялся.
– За мной, слава Богу, никто не охотится. Я просто путешествую и вряд ли похож на солдата.
– Как хорошо. Это намного безопаснее. – Полковник сморщил свой орлиный нос. – А скажи мне, что такого мог сделать молодой американец, что его страна преследует его? С такой необычайной ожесточенностью и настойчивостью.
– Откуда мне знать, раз я не американец. Возможно, он совершил какое-то преступление.
– Да, ты же ирландец, так ведь? – сощурив глаза от дыма, полковник докурил сигарету и бросил ее в стакан с остатками чая. – Кеннеди ведь тоже был ирландцем. Его до сих пор любят в Алжире. – Он надел свою фуражку. – Когда алжирская революция начала побеждать, французы закричали о помощи, взывая к американцам. Страшное было время! Да, мы побеждали, но все умирали. А те, кто остался в живых, потеряли братьев или сестер. Погибло больше миллиона молодых; vraiment мы бы не смогли дольше воевать. И вот тогда Кеннеди сказал французам «нет» – Алжир должен быть свободным! Как часто я потом думал... А, mon ami?
– О чем?
– Кто они и почему убили его.
– Я до сих пор не понимаю.
– Я так и думал. Во многих странах Европы, Латинской Америки, Африки те, кто работает в разведке, поговаривают, что он был убит вашим ЦРУ.
– В Ирландии нет ЦРУ.
– Верно. Но тем не менее люди из того же ЦРУ теперь охотятся за неким Сэмюэлем Коэном – наполовину евреем, рожденным в Ирландии, – и утверждают, что в последний раз его, прибывшего в Алжир на корабле, видели неподалеку от Типасы.
Коэн подавил зевок.
– Все это очень интересно, но я должен идти.
– Подожди, есть еще кое-что. Я возьму чай. – Полковник отнес свой стакан к стойке бара и, улыбаясь чему-то, задержался в толпе своих солдат. Только теперь Коэн расслышал окружавшие его звуки: смешки солдат, гнусавое завывание арабской музыки из автомата, стук бильярдных шаров. «К чему вся эта игра? Пора заканчивать. Зачем ждать, пока я сломаюсь или побегу? Чтобы солдаты пристрелили меня?»
– К чему весь этот разговор? – спросил Коэн, когда полковник вернулся.
– Que c'est complique, la vie! Да так! Смерть Кеннеди и его брата, казалось бы, ушли в прошлое. Но это все еще продолжает оставаться трагедией для людей во всем мире. С тех пор ваша страна скатывается в пропасть, становится врагом мира и справедливости, врагом свободы и эволюции. А эволюция, mon ami, это – жизнь! – Полковник снова закурил. – Сколько детей убила Америка во Вьетнаме? Сотни тысяч? Миллион? Как много малышей было убито французами во время нашей революции... Ты знаешь, друг мой, что больше умирает детей, чем мужчин? – Пепел сигареты упал на край стола, полковник собрал его в ладонь и высыпал в пепельницу. – Вот почему я не верю в Бога – никакой Бог не позволил бы случиться тому, что мне довелось увидеть.
С наступлением позднего вечера в баре стихло; за мутными окнами клочья тумана, похожие на призраки, сливаясь воедино, рассеивались по улице.
– Было бы гораздо лучше, – сказал полковник, – если бы вместо меня выжил хотя бы один ребенок. После нашей победы я обнаружил, что все потерял. С тех пор я никогда не хотел иметь детей – чтобы не ждать, пока на них посыпятся бомбы.
– Бомбы?
– Вы, американцы, великие и могучие, уверены, что будете смеяться последними. Но ты понимаешь, mon vieux, что когда-нибудь упадет последняя бомба, самая последняя? Интересно, чьей она будет, русской или вашей?
– Я ирландец.
– Конечно, совсем забыл; мысли разбредаются. Да, те времена уже прошли, но вот я остаюсь один – и все всплывает перед глазами. Иногда я возвращаюсь в Гхардайю – этого не следует делать, но тем не менее – и вижу, что те годы и вовсе никуда не уходили. Они все еще здесь. Во мне, внутри! – Он резким движением потушил сигарету. – Mon ami, время – это фикция. – Улыбаясь, он подался вперед. – Так почему же американцы преследуют тебя?
Коэн оглянулся по сторонам. Он вдруг почувствовал себя бездомным не только потому, что сидел в этом грязном чужом портовом баре с резкой арабской речью, завывающей музыкой, с незнакомыми запахами военной формы, мяты, кефты, пота, морского тумана и грязи, с грубыми солдатами и коварно-дружелюбным полковником. Бездомным не только потому, что был в Оране – городе La Peste, или в Алжире, где христиане, изначально преследуя мусульман, затем сами бежали от них. И не только потому, что находился на засушливом, ласкаемом морем и терзаемом пустыней краю Африки вдали от страны, некогда любимой им и теперь охотившейся за ним. «Нет, – понял он, – я чувствую себя бездомным среди людей – чужим и одиноким». Он улыбнулся полковнику.
– Очень любезно с вашей стороны, что вы беспокоитесь обо мне. Если бы я был тем самым человеком, я бы мог предположить, что они охотятся за мной, потому что я, сам того не желая, стал невольным участником их секретной операции против народа другой страны и они убили всех моих друзей. Но я – турист, путешественник, etranger, и единственное, что я хочу, это – спокойно проехать через вашу страну.
– Но ты, mon ami, etranger и слишком здесь заметен. Почему бы тебе не поехать куда-нибудь в другое место, где говорят на знакомом тебе языке и где ты не будешь выделяться?
– Я бы подумал, что там они тоже будут охотиться за мной, и еще настойчивее.
– Где ты остановишься сегодня?
– В гостинице.
Полковник посмотрел на часы.
– Дело к полуночи. Гостиницы закрыты. – Сняв фуражку, он теребил ее пальцами. – Ты – гость в моей стране, и я приглашаю тебя в дом своего дяди.
– Спасибо за любезность. Однако – нет.
– Vraiment, это было бы безопаснее. Если ты будешь шататься по улицам, тебя могут принять за того американца. Ваше ЦРУ широко пользуется услугами наших преступных элементов – торговцев наркотиками, проституток и тому подобных, – кажется, они называют это «взаимодействие с частным предпринимательством». – Полковник со стуком поставил стакан. – Поскольку ты похож на этого... как его... Сэма Коэна, тебе бы лучше им не показываться. – Он встал. – Ирландцы – отличные солдаты. «Дикие гуси», вас так называли? Ты окажешь честь моему дяде, если остановишься в его доме.
Коэн тоже поднялся, колено пронзила боль.
– Благодарю вас. Я с удовольствием переночую у вас на полу.
Полковник усмехнулся.
– Мусульмане с гостями так не обращаются. – Он ненадолго задержался с солдатами, затем, открыв дверь, пропустил Коэна вперед. На лицах солдат, сгрудившихся у стойки бара, промелькнула улыбка.
* * *
Они шли по мокрым извилистым улицам к центру города. Машин не было, по пути им попалось всего несколько прохожих. Был слышен только скрип ботинок полковника.
– Когда я ночью хожу по этим улицам, в воспоминаниях вновь оживают сирены, пули, пластиковые бомбы. Я вновь вижу трупы, кровавые дыры в стенах. Вот здесь, – рукой он показал на угол улицы, где в темноте поблескивали мокрые от тумана булыжники со скопившимися между ними грязью, черными гнилыми банановыми очистками, козьим пометом, обрывками пластика и песком, – здесь погиб мой самый близкий друг. Он был экономистом, в двадцать два года знал пять языков. Он был калекой и мог передвигаться только на костылях. За неделю до того, как все кончилось, французы поставили его к стене и застрелили. В конце они расстреливали всех, всех подряд. Сколько бы раз я ни проходил мимо этого угла, я всегда искал его и спрашивал себя: за что, за что, за что? Может, ты знаешь, за что?
Это место, видимо, служило туалетом мужчинам и собакам, белая стена была рябой от дыр и напоминала застывшую лаву. В самом центре на уровне груди бетон был похож на изгрызенный крысами хлеб.
– Она выдержала тысячи пуль. Где кровь всех тех юношей, кто умер у этой стены? Где то, ради чего она была пролита?
– Революционеры так не говорят.
– А я никогда не был революционером. Я воевал, потому что французы убили мою семью и миллион моих соотечественников. Но я верю в революцию.
– Я тоже.
Полковник приостановился.
– Да?
– Мир делится на тех немногих, кто сыт, и на многих, кто голодает. И эти немногие не откажутся от своих стремлений ради того, чтобы поделиться с голодными. Поскольку правительства демократов падки на деньги, они легко становятся не чем иным, как средством защиты богатых от бедных.
– Ты имеешь в виду Америку?
– В данный момент, да. Но и не только ее. В России, несомненно, то же самое.
– Конечно. – Развернувшись, полковник пошел дальше. – Как война все упрощает! Жизнь или смерть. – Полковник тяжело вздохнул. – Потом эта простота легко утрачивается. Слова теряют смысл.
– Я не верю словам.
Они свернули в темную немощеную улочку, в конце которой тускло светился подъезд высокого бетонного здания. Двери лифта были открыты, внутри пахло мочой.
– Моего дяди нет, – сказал полковник, – он уехал в Константин.
* * *
Квартира была большая, хорошо обставленная во французском колониальном стиле, с арабскими коврами. К аромату благовоний примешивался легкий запах требовавших ремонта канализационных труб. За окнами в капельках тумана мерцал ночной город.
– Я не знаю твоего имени.
– Джо.
– Пойдем, Джо, выпьем с тобой по стаканчику вина. – Когда они сели за маленький, покрытый пятнами столик в тесной кухне, он схватил Коэна за руку. – Я бы что угодно сделал ради мира.
При свете загаженной мухами кухонной лампочки Коэн обратил внимание на мутноватые глаза, черную щетину, неприятный запах изо рта, пожелтевшую нижнюю рубашку с выбивавшимися из-под ворота завитками волос.
– Мир – это ведь только слово, – сказал он, – оно ничего не значит само по себе.
Полковник, снова закурив, соскреб с губы прилипший табак.
– Еще мальчиком я как-то вечером учил французский, лежа перед камином.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48