возможно, подстилку производят на фабрике именно для этой цели. Джули смотрит на остальные камеры: у всех мышей гнездышки в одном и том же углу, что довольно чудно, хотя мыши – чудные по определению, словно мухи, летающие только по правилам геометрии.
Джули помнит, как однажды открыла кухонный шкаф в старом бристольском доме и увидела пачку печенья, в которой зияла идеально круглая дырка. Сперва она подумала, что дырку просверлили специальной машинкой. Джули смутилась: кому это нужно – специальной машинкой сверлить идеальную дырку в пачке «Джемми Доджерс»? И тогда она увидела эту штуку. В глубине шкафа, в самом темном углу, лежал маленький катыш из рваной бумаги: в основном кусочки обертки и огрызки, оставшиеся от бумажного мешка из-под фруктов. Джули потыкала катыш пальцем. Внутри определенно было что-то теплое, но оно не вылезло, и Джули вроде как испугалась. Больше она эту штуку не трогала. Позже вечером она увидела, как по полу кухни пробежало какое-то маленькое бурое существо. На следующий день катыш немного увеличился, а остатки печенья исчезли.
Джули наблюдает, как мышь из зоомагазина пытается попить из бутылочки. Внезапно до Джули доходит, что перед ней животное, лишенное свободы. Что Джули чувствует? Большинство людей, увидев животное в клетке, инстинктивно захотят выпустить его. Но этой мыши, кажется, вполне комфортно в маленькой стеклянной камере, и у нее, похоже, есть все, что нужно: еда, вода, уютное гнездышко и немножко пространства, чтоб носиться по кругу. Джули интересно: что бы мышь выбрала, если б могла выбирать, если бы кто-нибудь спросил на мышином языке: «Привет, мышь! Хочешь, мы тебя освободим? Там, снаружи, – опасный мир, полный хищников, ты можешь умереть от голода или холода, или тебя сожрет кошка, но, по крайней мере, ты будешь свободна. Либо можешь остаться в своей стеклянной камере, в безопасности, о тебе станут заботиться, всегда будет еда»? Выберет ли мышь свободу, которая, по мнению Джули, – сугубо человеческое понятие (знает ли мышь, что в камере она не свободна?) – или подумает: «Нет, инстинкты велят мне выбрать безопасность, и я лучше останусь тут»? Не будь поблизости людей, откройся клетка – пришло бы мыши в голову сбежать? А вы бы что предпочли? Комфортную, безопасную, теплую, уютную клетку или непредсказуемую свободу? Джули вдруг понимает, что выбрала бы клетку – главное, чтобы та хранила от опасности и в ней были, скажем, компьютер с модемом и кучи, кучи, кучи головоломок. Она хмурится, представляя себя в этой уютной ловушке. И как ни старается, не может придумать ни одного аргумента против. Фактически, от картины такой безопасной, комфортной жизни на всем готовом к глазам Джули вдруг подступают слезы. Эта жизнь так прекрасна.
– Все пучком? – спрашивает Дэвид.
– О, привет, – говорит Джули, моргнув и потеряв из виду свой прелестный мираж. – Я тебя не заметила.
Он появился откуда-то из-за ее спины. Теперь стоит рядом и смотрит в витрину зоомагазина, выдыхая пар, туманящий стекло. Сегодня холодно; в утренних новостях обещали дождь.
– Что ты там увидела? – спрашивает Дэвид.
– Мышей. Никогда толком не видела мышей. Они чудные.
Дэвид смеется.
– Можно устроить налет на зоомагазин и выпустить их.
– Думаешь, им так уж хочется на свободу? – спрашивает Джули.
– Конечно, – говорит Дэвид. – Что с тобой, в самом деле?
– Ничего. Пошли греться, здесь жутко холодно.
«Зум» – один из тех магазинов, где внутри царит сумрак, скучают угрюмые продавцы, а с одежды свисают бирки с ценой не ниже двухсот фунтов. Его хозяева – два местных наркодилера, и одеваются здесь в основном либо их клиенты, либо другие кандидаты в наркобароны, щеголяющие в костюмах от «Стусси», «Си-Пи Компани» или на что там нынче мода. Джули не была в магазине уже несколько лет, но он почти не изменился.
Почти все вешалки заняты мужскими шмотками – ослепительно белые рубашки, слегка расклешенные джинсы и огромные пушистые куртки с капюшонами. Есть одна рейка с одеждой для девушек: крохотные футболки и платьица, годные скорее для кукол, чем для людей. Джули предпочитает одеваться у «Мисс Селфридж» и в «Топ-шоп». Ее любимый стиль – по крайней мере, на который она любит посмотреть, – это, пожалуй, когда человек одет в чьи-то старые шмотки, шмотки из благотворительных лавок. В журналах это всегда выглядит круто – замшевые куртки, тертые джинсы, шерстяные сумки, дешевая бижутерия и ковбойские сапоги – но она ни за что не смогла бы носить вещи, которые принадлежали покойнику или, что еще хуже, в которых кто-то помер. Заходя в «Оксфэм», она сразу представляет себе, как кто-то рыдал, сваливая в кучу вещи, – скорее всего, мать, оплакивающая дочку. В последний раз Джули видела там полные стеллажи клубного прикида – резиновые платья, виниловые штаны и маленькие расшитые блестками топики. Все эти вещи, очевидно, принадлежали одной девчонке, и Джули шесть месяцев мучительно размышляла, что же с той девчонкой случилось.
– Все пучком, дружище? – спрашивает Дэвид Уилла, одного из продавцов.
– Йоу, брателло, – отвечает тот и переводит взгляд на Джули. – Как оно?
Джули смотрит на продавца.
– Э-э, привет, – говорит она.
– Ты Джули, да? – спрашивает он. – Давненько тебя не видел.
У Дэвида недоуменный вид.
– Вы что, знакомы?
– Школа, – говорит Уилл. – Ты гуляла с этим, ну…
– Ни с кем, – напоминает ему Джули. – Я всегда гуляла одна.
Уиллу, похоже, неловко.
– Да, точно, – бормочет он.
Видок у Дэвида совсем ошалелый. Джули знает, что всегда казалась ему одинокой и странноватой. Может, его добила мысль, что она училась с Уиллом в одной школе, ведь Уилл – из тех парней, перед которыми другие парни буквально преклоняются, ждут, что он узнает их на улице, кивнет им или скажет: «Йоу, брателло!», окликнет по имени или вспомнит, как зовут их друзей. Может, Дэвид просто в шоке от того, что Джули не пытается быть клевой с Уиллом. Но Джули не хочет быть клевой. Она не желает принадлежать к социальной группе, словно какой-то муравей или термит, слать друзьям «эсэмэски», обращаться к ним «народ», притворяться, будто употребляет наркотики или знает, как «правильно» называется «дурь» (в последний раз, когда она интересовалась, «дурь» называлась «шмалью», но это было три или четыре года назад). Она просто хочет быть одна или с Люком. Стеклянная камера сейчас бы не помешала – только из непрозрачного стекла.
– Ты ведь раньше была блондинкой? – спрашивает Уилл.
– Нет, – отвечает Джули.
Пару секунд все молчат.
– Ну, так чем могу быть полезен, кореш? – спрашивает наконец Уилл.
Через пятнадцать минут на Дэвиде новая куртка, серая и слегка блестящая.
– Не хочешь чего-нибудь выпить? – спрашивает он у Джули.
Она смотрит на часы.
– Не уверена, что…
– Ладно, не занудствуй.
Джули смотрит на камни мостовой.
– Мне нравится занудствовать.
– Да, я заметил. Пошли давай. Просто тяпнем по-быстрому, и все.
– Ох, ладно. В «Восходящем солнце»?
Дэвид кривит губы – по его меркам, там ужасная грязь, – но они все равно двигают в сторону «Восходящего солнца».
Глава 7
Люк просыпается на закате. Комната светится темно-синим, а время от времени, когда снаружи проезжает машина, по потолку проносится желтый росчерк, слышится глухой рык мотора или визг сорвавшегося сцепления. После чего – тишина. В тупике обычно тихо, и отчасти поэтому жилье здесь стоит так дорого. Но около четырех дня по будням рабочие, закончив смену на местном заводе, сворачивают сюда, потому что так проще выехать на А-12. Эти машины – Люков будильник, а подступающая тьма – его рассвет.
Шторы, которые можно раздернуть только при полном мраке снаружи, такие плотные, что уничтожают весь свет и почти все тени. Однако где-то в январе Люк начал экспериментировать: он оставляет в шторах крохотную щелку, и в комнате появляется больше предметов и теней. Люк где-то прочитал, что при его болезни – если это действительно «экс-пи», чего врачи так и не выяснили наверняка – опасен только прямой солнечный свет, и что совершенно нормально открывать шторы днем, надо только поставить на стекло специальные фильтры. Но мать сказала Люку, что все это чушь, и заставила поклясться: шторы всегда будут задернуты наглухо. Долгие годы он повиновался, но теперь в нем отчего-то проснулся робкий бунтарский дух. Возможно, Люка подстегивает этот крайний срок – 2001 год, – эта тревога: «пан или пропал».
Новый день. Все еще жив. В последнее время Люк просыпается с головной болью, это его слегка беспокоит. Конечно, ее можно списать на то, что снаружи вдоль дороги кладут новый кабель. Чертовски трудно спать, когда толпа рабочих стучит отбойными молотками прямо у тебя под окном.
Воздух в комнате затхлый и тяжелый, несмотря на множество очистных фильтров и ионизаторов. Выбравшись из постели, Люк включает вентилятор и начинает зарядку, которую ненавидит, но все равно делает каждый день. Он ненавидит не сами усилия, а опустошенность, приходящую после, выброс адреналина, который некуда направить. Ощущение связано с обстановкой, Люк это знает. Знает, что болен, но ведь все могло быть намного хуже; будь он прикован к постели или заразен, не будь у него ТВ или компьютера – вот это действительно был бы ад. Все не так плохо, Люк это знает.
После того как Люк впервые выбежал из дома тем ясным, холодным весенним утром, мать установила на окна замки и превратила дом в тюрьму, откуда перекрыты все выходы. Уходя по делам, она обычно запирала Люка в комнате – практика, от которой она с неохотой отказалась, когда сосед поинтересовался: а что, если будет пожар? Мать стала выходить реже и бросила работу няни, чтобы как следует приглядывать за Люком. Когда Люк пригрозил, что покончит с собой, раздернув шторы, она заставила отца покрасить окна снаружи серебряной краской, через месяц слезшей. Новые и порой остроумные способы самоубийства, которые изобретал Люк, терзали Джин до тех пор, пока у нее не родилась своя, не менее оригинальная идея.
– Наверно, я покончу с собой, – сказала она задумчиво однажды вечером. Люку было лет девять. Они только что посмотрели серию «Далласа», и вплоть до этой секунды все было нормально.
Глаза Люка наполнились слезами.
– Мамочка! – заныл он. – Не говори так!
– Я так чувствую, – продолжала она чужим голосом, точно актриса радиодрамы.
Люк заплакал.
– Почему ты так говоришь? – рыдал он.
– Я отравлюсь газом. Или, может, вскрою себе вены. Что посоветуешь?
– Пожалуйста, прекрати!
Но, несмотря на его мольбы, она не умолкала.
– Может, сброситься с крыши? О, поняла. Я повешусь.
– Пожалуйста, мамочка, не надо, я люблю тебя.
– Ну, тогда… – Она сделала вид, что задумалась.
– Я сделаю все, что хочешь.
Она склонила голову набок, притворяясь, что усиленно размышляет.
– Я буду слушаться, – пообещал Люк. – Я знаю, что вел себя плохо…
– Вот если ты перестанешь говорить о том, что выйдешь наружу…
– Перестану. Клянусь.
– Хорошо. Тогда, может, я смогу жить дальше. Но знаешь что, Люк?
Он смотрел на нее снизу вверх округлившимися глазами, надеясь, что все уже позади.
– Что, мамочка?
– Еще хоть слово о том, что ты выйдешь наружу, и я… – Она сделала паузу. Сердце Люка сжалось. – Сам знаешь, что я сделаю, да? Я не стану тебя предупреждать, просто возьму и сделаю. Ты понимаешь?
– Да, мамочка… Я обещаю, что больше никогда ничего не скажу… Обещаю, обещаю, обещаю… – Слезы помешали ему продолжить. Мать обнимала Люка, пока он не успокоился, после чего уложила в постель, дала выпить обезжиренного шоколада и чмокнула в лоб.
Сегодня на завтрак яичница. Покончив с ней, Люк идет в ванную, смежную с комнатой – умыться и побриться, пока мать проветривает. Он слышит, как мать двигает предметы, потом клацает замок на окошке и тихо скрипит форточка. Люк представляет, как чистый, холодный воздух проникает в комнату, вытесняя вредную, жаркую духоту. Воздух циркулирует минут пять, потом форточка закрывается, замок защелкивается. Люк просил мать: не запирай окно сама, доверь эту операцию мне, или даже вообще его не запирай, – но она настаивает, что окно должно быть заперто и что она вполне может сделать это, когда проветривает комнату.
Щелкнув замком, Джин распыляет по комнате антибактериальный освежитель воздуха, дабы прикончить все, что могло просочиться внутрь. Потом спускается на первый этаж смотреть ящик. Люк ждет, когда раздастся надоедливая музыка из телеигры «Обратный отсчет», и лишь тогда выходит из ванной. Он старается видеть мать не чаще, чем необходимо, потому что в последнее время даже не знает, что ей сказать, а если говорит, это оказывается не в тему, или она вдруг ляпнет что-нибудь не то, и они спорят. Почти бездумно Люк выходит в Интернет, как делает каждый божий день. Если б он мог поговорить с матерью в чате, наверное, все было бы не так ужасно. В чатах можно поставить смайлик – показать, что ты только шутишь или не имеешь в виду ничего дурного, да и просто для того, чтобы избежать непонимания, а то и флейма собеседника. Если бы Люк мог сдобрить разговоры с матерью счастливыми улыбчивыми личиками или, напротив, опечаленными и несчастными, ему и матери было бы проще найти общий язык. И если б он использовал вместо речи текст, мать не жаловалась бы на его «тон».
Люк смутно надеется увидеть новое письмо от Вэя, но сегодня, видимо, не судьба. Он просматривает свой почтовый ящик. Три непрочитанных сообщения в папке «Мусор», десять – в папке «Список рассылки» и два – в папке «Личное». Он кликает на эту папку. Одно сообщение – от Лиэнны, другое – от Шарлотты. Люк на минуту задумывается. Шарлотта? Потом вспоминает. Должно быть, это Шарлотта Мосс. От нее уже целую вечность ни слуху ни духу. Он кликает на ее письмо в первую очередь.
Привет!
Слыхал про № 14? У Лиэнны есть какая-то трейлерно-помоечная кузина, так она выиграла в лотерею и его купила. Ужас какой. Этот дом проклят. Вся эта гребаная улица – будто из шоу Джерри Спрингера, даже сейчас, когда меня там нет. : – ) Впрочем, думаю, ты и так знаешь про богатенькую кузину и все остальное, раз у тебя шуры-муры с Лиэнной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39