С тем же успехом я мог бы спросить вас, каково это – быть нормальными. Если бы инопланетянин прилетел и спросил, каково быть нормальным человеком, вы бы, вероятно, ответили, что быть им довольно дерьмово и вам порой очень одиноко, и вы желаете разных вещей, которых на самом деле не можете иметь, и хотите больше денег, и больше свободы, и чтобы кто-нибудь вас любил, или, по крайней мере, было с кем время от времени потрахаться. Я бы ответил то же самое, но очевидно, что моя жизнь отличается от вашей. Если хотите знать, каково это – безвылазно торчать в комнате, мне придется сказать, что это – нормально. Я ведь только этим и занимаюсь. Это нормально, но тоже довольно дерьмово. Мне бывает скучно, как и всем остальным. А иногда я радуюсь – типа, если встречаюсь с симпатичной девушкой, или если по телику идет что-нибудь стоящее.
– Вот Шантель не сказала бы, что желает этих разных вещей, – говорит Дэвид. Смотрит на Шантель. – Ты же выиграла в лотерею или типа того?
Шантель нахмуривается.
– Да, есть такое дело.
– Тогда у тебя, считай, уже половина этих вещей есть.
– Не-а, – говорит Шантель. – У меня есть только деньги.
– Ты угадала все шесть чисел? – вдруг спрашивает Джули, оторвавшись от компьютера.
Шантель кивает:
– Ага.
– Что это были за числа? – спрашивает Джули.
– Э-э… 6, 11, 14, 19, 40 и 45.
– День рождения? – догадывается Дэвид.
– Да, 6-е ноября.
– А остальные что? – спрашивает Шарлотта.
Шантель слегка краснеет.
– Ну, 14 – это… возраст, когда я впервые занималась сексом. Ну, типа как сексом.
Дэвид улыбается.
– Что значит «типа как сексом»? – спрашивает Шарлотта.
Шантель улыбается, но игнорирует вопрос.
– И сейчас мне 19.
– А 40 и 45? – спрашивает Люк.
– О, я… Я просто подумала, что они прикольно выглядят, – говорит она.
Джули понимает, почему Шантель выбрала числа за прикольный вид. Возможно, все дело в их цвете. Джули всю жизнь видела числа в цвете; может, все так видят. Число 1 – белое. 2 – желтое, а 3 – голубое. 4 – темно-красное, 5 – оранжевое, 6 – белое, почти как 1, но с голубоватым оттенком. 7 – красное или синее, в зависимости от настроения Джули; 8 – темно-оранжевое, а 9 – черное.
Ей порой любопытно, видят другие люди числа в цвете или нет и как они вообще их себе представляют. В воображении Джули числа выстраиваются в строгом порядке, который она смогла бы нарисовать, если б было нужно, – вдоль диагонали, тянущейся примерно от – 100, сидящего в нижнем левом углу ее мысленного пространства, наверх к 100, которое она различает в верхнем правом углу. Ноль находится в центре. Если Джули нужно положительное или отрицательное число, она добирается к нему по этой линии, двигаясь влево вниз или вправо вверх, как на эскалаторе. За пределами миллиона линия мутнеет; на такой высоте не очень-то яркое освещение. Что касается бесконечности, то она в мысленном пространстве Джули отсутствует вообще – человеческий разум не в силах вообразить бесконечность, как не способен вместить всю Вселенную или постигнуть истинный смысл жизни.
Двузначные числа порой окрашены в неожиданные цвета. Например, число 40 – черное, хотя состоит из 4 (красного) и 0 (прозрачного). 45 – вроде как сливового цвета. Вот в чем загвоздка со смешиванием чисел – оно не похоже на смешивание красок, не всегда получается предсказать, что выйдет. К примеру, число 32 – бирюзовое, а 17 – розовое, как и 15. 28 – коричневое, а 37 – синее. Число «р» – светло-голубое, а «е» – темно-синее. Любимое число Джули – мнимая единица – кремового цвета.
Джули предпочитает нечетные числа четным и с подозрением относится к квадратам целых чисел (а к квадратным корням из них – нет). В конце концов, любое число может быть корнем, любое число может быть квадратом. А квадраты целых чисел тщеславны, как клубные певцы или ди-джеи, – они не такие сексуальные, какими себя считают; не такие сексуальные, отстраненные и красивые, как простые числа, которые умудряются быть отстраненными несмотря на то, что их явно больше, чем квадратов целых чисел. (Конечно, на самом деле и тех и других бесконечно много.)
Люк медленно засыпает, положив голову на колено Шантель. Чем глубже Люк погружается в сон, тем тише все разговаривают. Теперь в комнате полная тишина – ее нарушают лишь гудение компьютера и шелест дыхания. Через несколько минут Шантель осторожно сдвигает ногу, и Люкова голова плюхается на кровать. Дэвид поднимается с пола и зевает.
– Лучше нам двигать отсюда, – говорит он тихо.
– Я тоже пойду, – шепчет Шантель. – Извини, что так вышло с пивом.
– Не волнуйся, – говорит Джули. – Это ты извини, что я психанула.
– Если я могу что-нибудь сделать… – шепчет Шантель.
Джули улыбается.
– Спасибо. Здорово было с тобой встретиться.
– Может, как-нибудь соберемся, попьем кофе?
– Было б здорово, – говорит Шарлотта.
Джули кивает:
– Да. Так и сделаем.
Дэвид смотрит на Шантель.
– Ты вроде сказала, что у тебя есть дурь? – спрашивает он у нее.
– Да, – отвечает она. – Не хочешь заглянуть ко мне, покурить?
– С удовольствием, красавица, – ухмыляется он.
Когда Дэвид и Шантель уходят, Шарлотта и Джули укладывают Люка в постель.
– Умотался парень, – шепчет Шарлотта.
– Знаю, – голос у Джули задушенный.
– Эй, подруга? Что с тобой?
Джули вытирает глаза.
– Не волнуйся за меня.
Шарлотта обнимает ее за плечи.
– Эй. Ну же.
– Ты даже не представляешь, какая я глупая и ни на что не способная, – говорит Джули.
– Почему? О боже. Пойдем, провожу тебя домой.
– В любом случае тебе придется у меня заночевать, – говорит Джули. – Уже очень поздно.
– Да, и ты мне все-все расскажешь.
– Я так за него беспокоюсь, – говорит Джули, глядя на Люка.
Шарлотта смотрит тоже.
– Я знаю, – она притягивает Джули к себе и обнимает, гладя ее волосы.
– Я скучала по тебе, – говорит Джули.
– Я по тебе тоже.
Когда они выходят, Джули вспоминает, что нужно включить очистители воздуха, чтобы избавиться от малейших намеков на табачный дым в Люковой комнате.
Глава 24
Уже почти шесть вечера, и Джули, по идее, пора домой, но почти никто из работников вечерней смены так и не появился в «Крае». Весь день все болтали о крупном крушении поезда, произошедшем вчера в Хэтфилде, но теперь всеобщее внимание привлекла критическая нехватка персонала. Сегодня среда, и по средам в «Крае» обычно затишье, но по какой-то никому не понятной причине клиенты все звонят и звонят, заказывая столики на вечер.
– Вот ведь жопа, – говорит Хизэр.
– Господи Иисусе, мать твою за ногу, – говорит Оуэн.
– Может, снова позвонить Стюарту? – спрашивает Хизэр.
– Да, – говорит Оуэн. – Скажи, если не явится, он уволен.
– Я не могу этого сделать. Это противозаконно.
– Да мне насрать.
Стюарт обычно вкалывает шеф-поваром по вечерам в выходные.
– Я не останусь, – шепчет Дэвид Джули. – Пошли они на хер.
Все четверо толпятся у стойки, из-за которой клиентам отпускаются блюда на дом. Хизэр уходит в офис – видимо, звонить.
– Похоже, для вас двоих вечер будет долгим, – самодовольно ухмыляется Оуэн.
Дэвид идет в подсобку. Джули следует за ним.
– Ну все, это свинство меня заебало, – говорит Дэвид.
– Неужели они ждут, что мы останемся? – возмущается Джули. – Мы же тут весь день были.
И денек выдался дерьмовый. Хизэр снова прицепилась со своими курсами менеджмента и все твердила, что не понимает, почему Джули не в восторге. И еще звонил Люк, что было странно. Позвонил и сказал, что у него есть какой-то план. К нему пришла Шарлотта, и они придумали план, но какой план – Люк не сказал. Джули устала. Ночью она совсем не спала. Она рассказывала Шарлотте о панике, страхе, Люке и «Крае»; Шарлотта то и дело тянула «м-м-м», и Джули скорее замаралась, чем очистилась своими признаниями. Только потом она вспомнила, что никогда не хотела открывать Шарлотте, какой бардак царит в душе; что Шарлотта как раз придавала ей некоторую нормальность, поскольку считала, что она, Джули, нормальная и – невероятно! – по-своему клевая.
– Мне как-то нездоровится, – вдруг говорит Дэвид.
– Что тебя беспокоит?
– Не знаю. – Он садится на пластмассовый стул.
– А что говорят доктора?
– Что скоро придет моя очередь.
– Очередь что делать?
– Да не знаю я.
Входит Оуэн.
– Вот вы где! Что ж, если вы двое собирались сегодня домой, можете об этом забыть. – Он смеется. – Ладно, выше нос. Все не так уж плохо. Джули, тебе придется взять секции С и D. Скоро придет Ферн – она возьмет А и В. Не идеально, конечно, но придется так.
– Ферн не потянет две секции, – спокойно говорит Джули.
Обычно две официантки обслуживают одну секцию, состоящую примерно из десяти столиков, за каждым из которых сидят от двух до десяти человек. Оживленными вечерами секция – это 20–30 человек, дружно требующих еще стакан выпивки, другой сорт чесночного хлеба или чистую вилку, интересующихся, почему им не несут пиццу и почему у грибов с чесноком внутри лед. Оживленными вечерами официантке приходится принимать заказы у одних клиентов, подавать счет другим и одновременно успевать протирать и заново накрывать столики. Джули – единственная официантка в «Крае», способная в одиночку справиться с целой секцией. Две – это будет просто кошмар. Мысленно, и сама того не желая, она обдумывает стратегию. Они с Дэвидом могли бы все записывать, а не использовать компьютеризованные кассы… Это ускорило бы процесс. Или… Джули устала. Ее мозг отказывается работать. Она весь день предвкушала, как пойдет домой.
– Ты можешь ей помочь, – говорит Оуэн.
– Джули не сможет обслуживать две секции и помогать Ферн, – возражает Дэвид.
– Ей придется.
– Почему? – спрашивает Дэвид, вставая. – Почему это ей придется?
Атмосфера в комнатке резко меняется. Нельзя открыто задавать менеджерам и начальницам смены подобные вопросы. Разговоры в «Крае» обычно представляют собой вихрь из самоуничижительных шуток, добродушного ворчания, жалоб на жизнь и просто зубоскальства. Здорово здесь работать, а? В выходные? Удача мне потребуется. А некоторых все устраивает. Хизэр стоит поглядеть, как Фил делает салат – он так много выкидывает. Все, Оуэн, я ухожу – да нет, шучу! В пятницу вечером? Ты стебешься, что ли? В пятницу вечером у моей сестры девичник. Ну, если правда больше некому. В «Крае» ты никогда ни у кого не спрашиваешь, почему все так, как оно есть, – тебе это не положено; ты существуешь только затем, чтобы выполнять свою работу, и ты знаешь, что работа эта довольно дерьмовая, но если все дружно посмеются, все будет зашибись. И, в конце концов, только дети, хиппи, студенты и неудачники спрашивают «почему». Это общеизвестно.
– Почему? – вновь спрашивает Дэвид.
– Больше некому. Вот почему, – в замешательстве отвечает Оуэн.
– Почему вы просто не закроетесь, раз не хватает персонала? Или не закроете несколько секций?
– Мы не можем. Сам знаешь, что не можем.
– Почему не можете?
– Мы потеряем деньги.
– А кто получит все эти деньги, если мы их не потеряем, а, Оуэн? Не я. Не Джули. Не вы. Почему бы вам не заплатить Джули вдвое больше, раз она обслуживает две секции?
– Ты несешь околесицу, – говорит Оуэн. – Сам знаешь, мы не можем заплатить ей вдвое больше.
– Но обычно на секции работают две официантки. Так почему нет?
– Сам знаешь, почему нет. Какая муха тебя укусила? – Оуэн переводит взгляд с Дэвида на Джули и неловко улыбается. – Студенты, а? – говорит он. – Вечно сомневаетесь в том, что очевидно.
Когда Оуэн заканчивает эту сентенцию, Дэвид ударяет кулаком в стену.
– Да пошли вы на хуй, – говорит он. – На хуй вашу эксплуатацию. Я пытаюсь получить чертов диплом и выкраиваю время на эту сраную бессмысленную работу, чтобы хоть как-то платить за квартиру и электричество, но вы всерьез хотите, чтоб это говно сожрало всю мою чертову жизнь. – Дэвид принимается опустошать свой шкафчик, швыряя рассыпавшуюся мелочь, сигаретные пачки и старые газеты в спортивную сумку. Рука, которую он ободрал о стену, кровоточит. – И ее жизнь. – Он указывает на Джули. – И даже вашу жизнь, Оуэн. И бедных долбаных клиентов. Они платят слишком много за то, что мы для них делаем, а нам за это платят слишком мало. Кто получает чертовы деньги, которые мы все производим? Почему политика компании запрещает клиентам уносить с собой остатки пищи, чтобы покормить дома животных? Почему персонал должен платить за свое питание? Почему мы не можем делать пополамные пиццы? Почему, блядь, мы не можем быть хоть чуточку человечнее?
– Ты уволен, – говорит Оуэн. – И это охренеть как прекрасно, потому что теперь у меня нет шеф-повара, и есть только две официантки…
Джули надевает пальто.
– Джули? – говорит Оуэн.
Джули смотрит на него.
– Не две, одна, – говорит она.
Когда они выходят, Дэвид заглядывает Оуэну в глаза.
– Между прочим, у меня рак, – говорит он. – И это не может не навести вас на чертовски серьезные размышления. На вашем месте я бы зажил по-человечески, пока не поздно.
Из-за многочисленных огней на автостоянке дождь кажется оранжевым. В это время половина магазинов закрыта, но их огни еще горят, и маленькие желтые фонари на стоянке освещают геометрически совершенные, компактные парковочные ниши. Если прищуриться и посмотреть на торговый городок под определенным углом, он выглядит как инопланетный звездолет.
– Ну все, нам хана, – говорит Дэвид.
– Ты ему все правильно сказал, – говорит Джули – и мы правильно поступили.
За «Краем» и «Хоумбейсом» автомагистраль А-12 пульсирует, как электроток, пропущенный через печатную плату кольцевых развязок, придорожных стоянок и объездных путей. Желтые огни, белые огни, синие огни, аварийная сигнализация, противотуманные фары, шлагбаумы, шум. Шум нынче вечером влажный. Назойливый, неумолчный влажный шум, испещренный огнями.
– Впрочем, я все равно, похоже, скоро сдохну, – говорит Дэвид. – Чем собираешься заняться?
– Ничего ты не сдохнешь. В любом случае такой дерьмовой работы кругом завались.
– Куда пойдем?
– А?
– Ну, мы же куда-то идем?
– Я забыла, что в «Макдоналдсе» теперь нельзя курить, – говорит Джули.
– Я оставил в «Крае» все свои пепельницы, – с сожалением говорит Дэвид.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39