https://wodolei.ru/catalog/installation/dlya_unitaza/Grohe/
Доброе утро, сэр.
— К сожалению, я никак не могу принять вашего любезного приветствия, — ответил Пука, — по той причине, что, говоря «здравствуй», вы на самом деле хотите сказать «прощай». Между тем я явился сюда сегодня утром для того, чтобы ознакомить вас с набором самых разнообразных физических пыток и мук, от которых человека прошибает кровавый пот. Полнота ваших страданий, таким образом, станет мерилом того, насколько совершенно справился я со своей задачей. А что касается окна, в которое никогда не залетали летучие крысы, то это все равно что задний двор, при котором нет дома.
— Ваши речи поистине изумляют меня, — сказал Треллис. — Будьте добры, приведите три примера.
— Пожалуйста, хоть все четыре: нарывы на спине, вытекший глаз, сухотка и колит ушных мочек.
— Слава тебе, Господи, наконец-то до дела дошло! — воскликнул Ферриски, громко хлопая рукой по колену. — Наконец-то. Отныне — война до победного конца, все по-честному, и никаких телячьих нежностей.
— Бритвы наголо, ребята! — ухмыльнулся Шанахэн. — Мистер Ламонт, будьте так добры, положите кочергу в огонь, чтоб получше раскалилась.
Слова его заглушил злорадный пронзительный гогот.
— Тише, тише, друзья, — сказал Орлик. — Терпение.
— Мне кажется, мы на правильном пути, — заявил Ферриски. — Шкуру с него сдерем, это точно. То-то жалкий у него будет видок.
— Прискорбный перечень, — сказал Треллис. — Еще пять примеров, пожалуйста.
С легким поклоном Пука привел свою когтистую левую пятерню в вертикальное положение, а другой рукой стал загибать пальцы по числу называемых им смертных мук.
— Медленное введение иголок под ногти, перерезание бритвенным лезвием подколенных сухожилий, прободение грудной клетки, подвешивание за ноздрю, вырезание ремней из кожи на спине, проникновение бешеной крысы в задний проход, рагу из толченого стекла и компот из кабаньей мочи— всего восемь.
— Такие муки я ни за какие пироги терпеть не собираюсь, — ответил Треллис. — Если начнешь думать, какая из них хуже, мозги свихнешь. Разрешите предложить вам стакан превосходного молока, прежде чем удалитесь.
— Не только эти, но и другие тяжкие страдания придется вам претерпеть, — сказал Пука, — ну а когда решите, какое из них самое страшное, шепнете мне на ушко. С вашей стороны было бы очень любезно, если бы вы разрешили мне присутствовать при том, как вы встаете и одеваетесь, смело глядя в лицо страшным испытаниям. Молоко же вредно для моего пищеварения. Желуди и пирог из чресел — вот мои любимые лакомства на завтрак. Поднимитесь, сэр, чтобы мне удобней было вонзить вам в грудь мои коготки.
По оживленному шевелению в задней части штанов из приличного флотского сукна можно было понять, что природный хвост злого духа, равно как и его подшивные хвосты, напряглись и радостно завиляли, выдавая недвусмысленные намерения своего хозяина. Лицо Пуки посерело.
Цвет лица Треллиса, исключая зрелые головки прыщей, был белым.
— А ну-ка лапы прочь! — проревел он. — Христом Богом клянусь, я из тебя всю требуху повытрясу, если не уберешь от меня свои ручищи!
— И не думайте, что эти страшные кары будут посещать вас поочередно, одна за другой, — вежливо заметил Пука, — или, скажем, триадами. Они будут настигать вас по двое, вчетвером или вшестером, и все это потому, что истина — одна.
Вот тогда-то Пука Мак Феллими и продемонстрировал во всем блеске свои удивительные способности, единым движением корявого большого пальца заставив застыть, замереть естественный ход вещей и приведя в удивительное движение неисчислимое множество непредсказуемых сил, доселе пребывавших в бездействии. Было так, словно на спальню Треллиса обрушился шквал чудес. Тело человека, лежащего на кровати, его соски, поджилки, живот, полосовали острия бритв. Лоб и виски опутала ветвящаяся сеть свинцово вздувшихся жил, глазницы сочились кровью, а по всей спине прихотливым узором высыпали отвратительные нарывы и чирьи, придав ей сходство с богато изукрашенным самоцветами щитом; при точном подсчете можно было убедиться, что их ровно шестьдесят четыре. Страдальцу так скрутило все внутренности, что полупереваренное содержимое желудка и кишок было исторгнуто на кровать, точнее говоря, забрызгало все покрывало. И не только живая плоть обитателя спальни, но и сама спальня подверглась метаморфозам, не объяснимым никакими, даже самыми дерзкими физическими теориями или действиями механических приспособлений, как-то: лебедки, тали и складные механические полиспасты германского производства; содрогания спальни не соответствовали действию ни одного из ныне известных законов, определяющих траекторию полета снарядов и исходящих из влияния силы земного тяготения и расчетов, основанных на постулатах баллистической науки. Напротив, стены раздвигались, увеличиваясь и уменьшаясь, и снова смыкались с оглушительным грохотом, вздымая облака удушливой известковой пыли, причем часто образовывали почему-то не квадраты, а шестиугольники. Спальня то и дело неожиданно и мгновенно погружалась в кромешную тьму, а в воздухе, не смолкая, стоял звук, напоминающий оглушительную отрыжку, способную покоробить любой мало-мальски деликатный слух. Ночные горшки носились в воздухе, вычерчивая бесцельные круги и петли, подобно трупным мухам, а тяжелые предметы обстановки, к примеру платяной шкаф, зависли в воздухе без какой бы то ни было видимой опоры. Часы били без умолку — явный признак того, что плавное течение времени также было нарушено; среди этих звуков чуткое ухо могло бы уловить голос Пуки, бормочущего богохульные молитвы, и стенания и вопли корчащегося на постели страдальца. Темный воздух был пропитан неизъяснимым зловонием.
Эта весьма примечательная часть нашей истории закончилась тем, что Треллис, с безумным взором, весь усеянный бесчисленными чирьями, покрывавшими не только его спину, но и прочие части его персоны, как был — в насквозь мокрой от пота ночной рубашке и кальсонах — молнией метнулся к окну и, разбив стекло, еле живой рухнул на булыжную мостовую. Непредвиденное падение стоило ему разбитого глаза, расквашенного уха и двух переломов. Пука, постигший науку крысиных полетов, подобно грозовой туче раскинув полы своего черного плаща, спланировал вниз, туда, где ополоумевший Треллис пытался кое-как собраться с мыслями, поскольку только такие мелочи и могли послужить ему защитой от обрушившейся на него беды; далее следует краткий пересказ этой полунемой сцены.
— Чертов боров, чтоб тебя кондрашка хватила! — произнес он изменившимся голосом, глухо пробивавшимся сквозь прикрывавшую рот окровавленную руку. Он лежал, раскинувшись на грязной мостовой, и яркое пятно крови расползалось вокруг него. — Чтоб ты собственной блевотиной подавился!
Улица в лучах рассветного солнца безмятежно уходила вдаль, ночь и день спешили поделиться друг с другом своими маленькими секретами. Поднеся два пальца к носу, Пука деликатно обонял утренние запахи — явный признак того, что он собирался высказаться насчет прогноза погоды.
— Чтоб тебе света белого не взвидеть! — сказать Треллис.
— Весьма неосмотрительно было с вашей стороны, — учтиво произнес Пука, — покидать свое теплое ложе, не утеплившись вашим превосходным зимним пальто из голуэйского бобрика, за что вы можете поплатиться неприятностями легочного характера. Простите, но сейчас, наверное, не самый подходящий момент поинтересоваться, не слишком ли вы ушиблись.
— Грязный ублюдок, — сказал Треллис.
— Ваши речи не только не радуют слух, но и ведут к разжиганию классовой розни, — отвечал Пука. — Ласковое, утешительное слово, сказанное в час суровых испытаний, учтивость перед лицом скорбей и горестей человеческих — вот к чему призываю я вас, мой друг. А чтобы избежать непонятного для меня, но тем не менее оскорбительного отношения к проблеме четных и нечетных чисел, я добавляю вам еще один о-очень неприятный гнойничок слева на груди.
— Похоже, ваше последнее замечание заинтересовало меня, — сказал Треллис, — и в то же время я не могу обойти вниманием тот факт, что последняя нанесенная мне рана совпадает...
— Постойте-ка минутку, — прервал автора Шанахэн, — вы забыли одну вещь. У нас остался еще один кот в мешке.
— Какой же именно? — поинтересовался Орлик.
— Наш приятель у себя в спальне. Отлично. Появляется этот молодчик и начинает выделывать свои штучки. Отлично. Стены ходят ходуном. Шум, вонь. Отлично. Все блестяще, кроме одного. А это одно, между прочим, очень немаловажная часть обстановки. Господа, я имею в виду потолок. Неужто его высокоблагородие такой жалостливый — не захотел, чтобы ему потолок на башку рухнул?
— О, это страшное дело, — сказал Ламонт. — Моему приятелю как-то кусок штукатурки прямо на шею свалился. Потом целый год в гипсе ходил.
— Что я вам говорил? Отличная штука.
— Чуть не убило, чуть мозги не вышибло.
— Вот-вот, чтобы потолком его хорошенько прихлопнуло, большего не прошу, — сказал Шанахэн. — Как вы на это посмотрите, сэр? Этак тонну штукатурки ему на макушку.
— Боюсь, не поздновато ли? — ответил Орлик, задумчиво и с сомнением постукивая пальцем по столу.
— Да еще полгода в больнице провалялся, — продолжал Ламонт. — Вся шея была в струпьях, даже рубашку не застегнуть.
— Значит, надо опять переносить действие в дом, — сказал Орлик.
— Оно того стоит! — воскликнул Ферриски, хлопая себя по обтянутому светлой, как солнце, саржей колену. — Клянусь Богом, стоит!
— Засуньте его обратно, дружище, — взмолился Шанахэн. — Поменьше бы болтали, уже давно успели бы все обделать.
— Хорошая мысля приходит опосля, — произнес Пука, учтивым жестом протягивая Треллису свою табакерку. — А посему я думаю, что будет крайне мудро с нашей стороны вновь вернуться в вашу уютную спальню. Мы забыли, что потолки иногда обладают свойством рушиться.
— На сей раз, — сказал Треллис, — мягкий тон ваших слов помешал мне уловить смысл, который вы в них вложили.
— Суть в том, — пояснил Пука, — что нам обоим необходимо вернуться в вашу спальню, чтобы несколько усовершенствовать наши развлечения.
— Соблазнительная мысль, — согласился Треллис. — Только каким же путем мы туда вернемся?
— Тем же, что и пришли.
— От этого ваша мысль становится еще соблазнительнее, — сказал Треллис, и выкатившаяся из глаза слезинка ровнехонько по прямой скатилась на подбородок, а по позвоночнику пробежала такая дрожь, что жалко было смотреть.
Пука не мешкая взвился в воздух, изящно подобрав ноги, как парящий в небе баклан, и устремился к окну Треллисовой спальни, прихватив за компанию и Треллиса, крепко впившись ему в волосы; а теперь о предметах, составивших их краткую беседу во время полета, а именно: о том, что если смотреть на трамвайные провода сверху и под определенным углом, то они выглядят странно, придавая улице вид клетки; о нечетном совершенстве трехколесных велосипедов; о том забавном обстоятельстве, что собака, пока она просто бежит по улице, может показаться злой и порочной, однако стоит ей задрать лапу, на морде у нее появляется благостное выражение.
— Что до меня, — шепнул Пука на ухо Треллису, — то я намерен пристроиться здесь, на подоконнике, а вам я бы порекомендовал вернуться в ваше мирное, хоть и несколько замусоренное прибежище, что было бы поистине приятной уступкой моим эксцентричным утренним желаниям.
— Нет ничего проще, — ответил Треллис, вползая в своей пурпурной, как кардинальская мантия, рубахе в еще совсем недавно такую уютную спальню, — но только дайте мне время, так как сломанная нога — слабое подспорье, да и плечо у меня вывихнуто.
Едва он вполз на четвереньках в комнату, как на голову ему обрушился потолок, нанеся ему множество тяжелых ран и в наиболее уязвимых местах проломив череп. Так и лежал бы он там, заживо похороненный известковой лавиной, если бы Пука не ссудил ему ненадолго некоторое количество сверхъестественной силы, исполнившись которой Треллис смог подняться на ноги, держа на плечах тонну штукатурки, стряхнул ее и, получив таким образом желанную свободу действий, со всего разбегу бросился в запорошенный известковой пылью оконный проем, вновь грохнувшись на булыжную мостовую, причем половина циркулировавшей в нем крови выплеснулась наружу и разлилась кругом преизрядной лужей.
В этом месте Ферриски прервал течение рассказа, предостерегающим жестом подняв руку.
— Не слишком ли мы сурово с ним обошлись, — произнес он предостерегающим тоном. — Тут ведь легко не рассчитать и задать парню такую порку, что он может и не сдюжить.
— Это еще только начало, дружище, — возразил Шанахэн.
— Прошу вас, джентльмены, доверьтесь мне, — сказал Орлик, и в голосе его прозвучали гневные нотки. — Ручаюсь вам, что все уготованные этому человеку муки будут строго дозированы.
— Никакой мокрухи, — заметил Ламонт.
— По-моему, мы поступаем совершенно правильно, — сказал Шанахэн.
— Хорошо, сэр, продолжайте, но не забудьте, что у него слабое сердце. Не перегибайте палку.
— Все будет в полном порядке, — ответил Орлик.
Тогда Пука сложил вместе кривые и твердые, как рога, большие пальцы, вывернул их под необычным углом, колдовским манером потер о роскошный кашемир своих в обтяжку сидящих штанов, и в тот же миг обстали Треллиса гнев и тьма, и охватила тело его беспокойная неутолимая дрожь, и исполнился он отвращения к местам, которые знал, и повлекло его туда, где никогда не был, и свело его ноги и руки судорогой, и с безумным взором, с сердцем, готовым выскочить из груди, в помешательстве безумном взмыл он высоко в воздух; Пука же, тяжело хлопая полами плаща, петляя, как летучая крыса, устремился вслед за Треллисом, за его ярко алевшей в небе, пропитанной кровью рубахой.
— Лететь на восток, — заметил Пука, — вслед за той ускользающей гранью, где смыкаются ночь и день, доставляет истинно эстетическое наслаждение. Вы снова забыли свое прекрасное пальто из голуэйского бобрика, то самое, с подкладкой цвета хаки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
— К сожалению, я никак не могу принять вашего любезного приветствия, — ответил Пука, — по той причине, что, говоря «здравствуй», вы на самом деле хотите сказать «прощай». Между тем я явился сюда сегодня утром для того, чтобы ознакомить вас с набором самых разнообразных физических пыток и мук, от которых человека прошибает кровавый пот. Полнота ваших страданий, таким образом, станет мерилом того, насколько совершенно справился я со своей задачей. А что касается окна, в которое никогда не залетали летучие крысы, то это все равно что задний двор, при котором нет дома.
— Ваши речи поистине изумляют меня, — сказал Треллис. — Будьте добры, приведите три примера.
— Пожалуйста, хоть все четыре: нарывы на спине, вытекший глаз, сухотка и колит ушных мочек.
— Слава тебе, Господи, наконец-то до дела дошло! — воскликнул Ферриски, громко хлопая рукой по колену. — Наконец-то. Отныне — война до победного конца, все по-честному, и никаких телячьих нежностей.
— Бритвы наголо, ребята! — ухмыльнулся Шанахэн. — Мистер Ламонт, будьте так добры, положите кочергу в огонь, чтоб получше раскалилась.
Слова его заглушил злорадный пронзительный гогот.
— Тише, тише, друзья, — сказал Орлик. — Терпение.
— Мне кажется, мы на правильном пути, — заявил Ферриски. — Шкуру с него сдерем, это точно. То-то жалкий у него будет видок.
— Прискорбный перечень, — сказал Треллис. — Еще пять примеров, пожалуйста.
С легким поклоном Пука привел свою когтистую левую пятерню в вертикальное положение, а другой рукой стал загибать пальцы по числу называемых им смертных мук.
— Медленное введение иголок под ногти, перерезание бритвенным лезвием подколенных сухожилий, прободение грудной клетки, подвешивание за ноздрю, вырезание ремней из кожи на спине, проникновение бешеной крысы в задний проход, рагу из толченого стекла и компот из кабаньей мочи— всего восемь.
— Такие муки я ни за какие пироги терпеть не собираюсь, — ответил Треллис. — Если начнешь думать, какая из них хуже, мозги свихнешь. Разрешите предложить вам стакан превосходного молока, прежде чем удалитесь.
— Не только эти, но и другие тяжкие страдания придется вам претерпеть, — сказал Пука, — ну а когда решите, какое из них самое страшное, шепнете мне на ушко. С вашей стороны было бы очень любезно, если бы вы разрешили мне присутствовать при том, как вы встаете и одеваетесь, смело глядя в лицо страшным испытаниям. Молоко же вредно для моего пищеварения. Желуди и пирог из чресел — вот мои любимые лакомства на завтрак. Поднимитесь, сэр, чтобы мне удобней было вонзить вам в грудь мои коготки.
По оживленному шевелению в задней части штанов из приличного флотского сукна можно было понять, что природный хвост злого духа, равно как и его подшивные хвосты, напряглись и радостно завиляли, выдавая недвусмысленные намерения своего хозяина. Лицо Пуки посерело.
Цвет лица Треллиса, исключая зрелые головки прыщей, был белым.
— А ну-ка лапы прочь! — проревел он. — Христом Богом клянусь, я из тебя всю требуху повытрясу, если не уберешь от меня свои ручищи!
— И не думайте, что эти страшные кары будут посещать вас поочередно, одна за другой, — вежливо заметил Пука, — или, скажем, триадами. Они будут настигать вас по двое, вчетвером или вшестером, и все это потому, что истина — одна.
Вот тогда-то Пука Мак Феллими и продемонстрировал во всем блеске свои удивительные способности, единым движением корявого большого пальца заставив застыть, замереть естественный ход вещей и приведя в удивительное движение неисчислимое множество непредсказуемых сил, доселе пребывавших в бездействии. Было так, словно на спальню Треллиса обрушился шквал чудес. Тело человека, лежащего на кровати, его соски, поджилки, живот, полосовали острия бритв. Лоб и виски опутала ветвящаяся сеть свинцово вздувшихся жил, глазницы сочились кровью, а по всей спине прихотливым узором высыпали отвратительные нарывы и чирьи, придав ей сходство с богато изукрашенным самоцветами щитом; при точном подсчете можно было убедиться, что их ровно шестьдесят четыре. Страдальцу так скрутило все внутренности, что полупереваренное содержимое желудка и кишок было исторгнуто на кровать, точнее говоря, забрызгало все покрывало. И не только живая плоть обитателя спальни, но и сама спальня подверглась метаморфозам, не объяснимым никакими, даже самыми дерзкими физическими теориями или действиями механических приспособлений, как-то: лебедки, тали и складные механические полиспасты германского производства; содрогания спальни не соответствовали действию ни одного из ныне известных законов, определяющих траекторию полета снарядов и исходящих из влияния силы земного тяготения и расчетов, основанных на постулатах баллистической науки. Напротив, стены раздвигались, увеличиваясь и уменьшаясь, и снова смыкались с оглушительным грохотом, вздымая облака удушливой известковой пыли, причем часто образовывали почему-то не квадраты, а шестиугольники. Спальня то и дело неожиданно и мгновенно погружалась в кромешную тьму, а в воздухе, не смолкая, стоял звук, напоминающий оглушительную отрыжку, способную покоробить любой мало-мальски деликатный слух. Ночные горшки носились в воздухе, вычерчивая бесцельные круги и петли, подобно трупным мухам, а тяжелые предметы обстановки, к примеру платяной шкаф, зависли в воздухе без какой бы то ни было видимой опоры. Часы били без умолку — явный признак того, что плавное течение времени также было нарушено; среди этих звуков чуткое ухо могло бы уловить голос Пуки, бормочущего богохульные молитвы, и стенания и вопли корчащегося на постели страдальца. Темный воздух был пропитан неизъяснимым зловонием.
Эта весьма примечательная часть нашей истории закончилась тем, что Треллис, с безумным взором, весь усеянный бесчисленными чирьями, покрывавшими не только его спину, но и прочие части его персоны, как был — в насквозь мокрой от пота ночной рубашке и кальсонах — молнией метнулся к окну и, разбив стекло, еле живой рухнул на булыжную мостовую. Непредвиденное падение стоило ему разбитого глаза, расквашенного уха и двух переломов. Пука, постигший науку крысиных полетов, подобно грозовой туче раскинув полы своего черного плаща, спланировал вниз, туда, где ополоумевший Треллис пытался кое-как собраться с мыслями, поскольку только такие мелочи и могли послужить ему защитой от обрушившейся на него беды; далее следует краткий пересказ этой полунемой сцены.
— Чертов боров, чтоб тебя кондрашка хватила! — произнес он изменившимся голосом, глухо пробивавшимся сквозь прикрывавшую рот окровавленную руку. Он лежал, раскинувшись на грязной мостовой, и яркое пятно крови расползалось вокруг него. — Чтоб ты собственной блевотиной подавился!
Улица в лучах рассветного солнца безмятежно уходила вдаль, ночь и день спешили поделиться друг с другом своими маленькими секретами. Поднеся два пальца к носу, Пука деликатно обонял утренние запахи — явный признак того, что он собирался высказаться насчет прогноза погоды.
— Чтоб тебе света белого не взвидеть! — сказать Треллис.
— Весьма неосмотрительно было с вашей стороны, — учтиво произнес Пука, — покидать свое теплое ложе, не утеплившись вашим превосходным зимним пальто из голуэйского бобрика, за что вы можете поплатиться неприятностями легочного характера. Простите, но сейчас, наверное, не самый подходящий момент поинтересоваться, не слишком ли вы ушиблись.
— Грязный ублюдок, — сказал Треллис.
— Ваши речи не только не радуют слух, но и ведут к разжиганию классовой розни, — отвечал Пука. — Ласковое, утешительное слово, сказанное в час суровых испытаний, учтивость перед лицом скорбей и горестей человеческих — вот к чему призываю я вас, мой друг. А чтобы избежать непонятного для меня, но тем не менее оскорбительного отношения к проблеме четных и нечетных чисел, я добавляю вам еще один о-очень неприятный гнойничок слева на груди.
— Похоже, ваше последнее замечание заинтересовало меня, — сказал Треллис, — и в то же время я не могу обойти вниманием тот факт, что последняя нанесенная мне рана совпадает...
— Постойте-ка минутку, — прервал автора Шанахэн, — вы забыли одну вещь. У нас остался еще один кот в мешке.
— Какой же именно? — поинтересовался Орлик.
— Наш приятель у себя в спальне. Отлично. Появляется этот молодчик и начинает выделывать свои штучки. Отлично. Стены ходят ходуном. Шум, вонь. Отлично. Все блестяще, кроме одного. А это одно, между прочим, очень немаловажная часть обстановки. Господа, я имею в виду потолок. Неужто его высокоблагородие такой жалостливый — не захотел, чтобы ему потолок на башку рухнул?
— О, это страшное дело, — сказал Ламонт. — Моему приятелю как-то кусок штукатурки прямо на шею свалился. Потом целый год в гипсе ходил.
— Что я вам говорил? Отличная штука.
— Чуть не убило, чуть мозги не вышибло.
— Вот-вот, чтобы потолком его хорошенько прихлопнуло, большего не прошу, — сказал Шанахэн. — Как вы на это посмотрите, сэр? Этак тонну штукатурки ему на макушку.
— Боюсь, не поздновато ли? — ответил Орлик, задумчиво и с сомнением постукивая пальцем по столу.
— Да еще полгода в больнице провалялся, — продолжал Ламонт. — Вся шея была в струпьях, даже рубашку не застегнуть.
— Значит, надо опять переносить действие в дом, — сказал Орлик.
— Оно того стоит! — воскликнул Ферриски, хлопая себя по обтянутому светлой, как солнце, саржей колену. — Клянусь Богом, стоит!
— Засуньте его обратно, дружище, — взмолился Шанахэн. — Поменьше бы болтали, уже давно успели бы все обделать.
— Хорошая мысля приходит опосля, — произнес Пука, учтивым жестом протягивая Треллису свою табакерку. — А посему я думаю, что будет крайне мудро с нашей стороны вновь вернуться в вашу уютную спальню. Мы забыли, что потолки иногда обладают свойством рушиться.
— На сей раз, — сказал Треллис, — мягкий тон ваших слов помешал мне уловить смысл, который вы в них вложили.
— Суть в том, — пояснил Пука, — что нам обоим необходимо вернуться в вашу спальню, чтобы несколько усовершенствовать наши развлечения.
— Соблазнительная мысль, — согласился Треллис. — Только каким же путем мы туда вернемся?
— Тем же, что и пришли.
— От этого ваша мысль становится еще соблазнительнее, — сказал Треллис, и выкатившаяся из глаза слезинка ровнехонько по прямой скатилась на подбородок, а по позвоночнику пробежала такая дрожь, что жалко было смотреть.
Пука не мешкая взвился в воздух, изящно подобрав ноги, как парящий в небе баклан, и устремился к окну Треллисовой спальни, прихватив за компанию и Треллиса, крепко впившись ему в волосы; а теперь о предметах, составивших их краткую беседу во время полета, а именно: о том, что если смотреть на трамвайные провода сверху и под определенным углом, то они выглядят странно, придавая улице вид клетки; о нечетном совершенстве трехколесных велосипедов; о том забавном обстоятельстве, что собака, пока она просто бежит по улице, может показаться злой и порочной, однако стоит ей задрать лапу, на морде у нее появляется благостное выражение.
— Что до меня, — шепнул Пука на ухо Треллису, — то я намерен пристроиться здесь, на подоконнике, а вам я бы порекомендовал вернуться в ваше мирное, хоть и несколько замусоренное прибежище, что было бы поистине приятной уступкой моим эксцентричным утренним желаниям.
— Нет ничего проще, — ответил Треллис, вползая в своей пурпурной, как кардинальская мантия, рубахе в еще совсем недавно такую уютную спальню, — но только дайте мне время, так как сломанная нога — слабое подспорье, да и плечо у меня вывихнуто.
Едва он вполз на четвереньках в комнату, как на голову ему обрушился потолок, нанеся ему множество тяжелых ран и в наиболее уязвимых местах проломив череп. Так и лежал бы он там, заживо похороненный известковой лавиной, если бы Пука не ссудил ему ненадолго некоторое количество сверхъестественной силы, исполнившись которой Треллис смог подняться на ноги, держа на плечах тонну штукатурки, стряхнул ее и, получив таким образом желанную свободу действий, со всего разбегу бросился в запорошенный известковой пылью оконный проем, вновь грохнувшись на булыжную мостовую, причем половина циркулировавшей в нем крови выплеснулась наружу и разлилась кругом преизрядной лужей.
В этом месте Ферриски прервал течение рассказа, предостерегающим жестом подняв руку.
— Не слишком ли мы сурово с ним обошлись, — произнес он предостерегающим тоном. — Тут ведь легко не рассчитать и задать парню такую порку, что он может и не сдюжить.
— Это еще только начало, дружище, — возразил Шанахэн.
— Прошу вас, джентльмены, доверьтесь мне, — сказал Орлик, и в голосе его прозвучали гневные нотки. — Ручаюсь вам, что все уготованные этому человеку муки будут строго дозированы.
— Никакой мокрухи, — заметил Ламонт.
— По-моему, мы поступаем совершенно правильно, — сказал Шанахэн.
— Хорошо, сэр, продолжайте, но не забудьте, что у него слабое сердце. Не перегибайте палку.
— Все будет в полном порядке, — ответил Орлик.
Тогда Пука сложил вместе кривые и твердые, как рога, большие пальцы, вывернул их под необычным углом, колдовским манером потер о роскошный кашемир своих в обтяжку сидящих штанов, и в тот же миг обстали Треллиса гнев и тьма, и охватила тело его беспокойная неутолимая дрожь, и исполнился он отвращения к местам, которые знал, и повлекло его туда, где никогда не был, и свело его ноги и руки судорогой, и с безумным взором, с сердцем, готовым выскочить из груди, в помешательстве безумном взмыл он высоко в воздух; Пука же, тяжело хлопая полами плаща, петляя, как летучая крыса, устремился вслед за Треллисом, за его ярко алевшей в небе, пропитанной кровью рубахой.
— Лететь на восток, — заметил Пука, — вслед за той ускользающей гранью, где смыкаются ночь и день, доставляет истинно эстетическое наслаждение. Вы снова забыли свое прекрасное пальто из голуэйского бобрика, то самое, с подкладкой цвета хаки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34