Шел он по улице — и прямиком на фонарный столб. И буквально несколько шагов оставалось, как он эдак ловко свернул, обогнул столб и дальше пошел.
— Ну конечно, он знал, что там стоит столб, — сказал Ферриски, — конечно, знал, как же иначе. У слепых, у них особое чутье.
— Это называется закон природной компенсации, — пояснил Шанахэн. — Препространная материя. Пусть вы не можете говорить, зато слышать будете вдвое лучше, чем тот, кто может. За одного битого двух небитых дают.
— Забавно, — промолвила миссис Ферриски. С любопытством разглядывая картинку из прошлого, она аккуратно поместила ее на прежнее место.
— Зато все слепые — великие арфисты, — сказал Ламонт, — великие. Знавал я однажды человека по фамилии Сирсон, горбатенький такой, который на улице этим делом себе на жизнь зарабатывал. Так вот он всегда черные очки носил.
— Так он что, слепой был, мистер Ламонт?
— Разумеется, слепой. С самого того дня, как появился на свет, света Божьего не видел. Но не волнуйтесь, это ему ничуточки не мешало. Молодчага был парень, знал, как из своей старой арфы выжать все, что можно. Клянусь Богом. Чудный был арфист, что и говорить. Эх, жаль, что вы его не слышали. А как он гаммы наяривал!
— Да что вы говорите?
— Богом клянусь, заслушаться можно было.
— Если задуматься всерьез, музыка — дивная вещь, — произнесла миссис Ферриски, поднимая свое миловидное лицо так, чтобы вся компания могла должным образом рассмотреть его.
— Да, вот о чем я давно собирался спросить, — сказал Шанахэн, — есть ли какое-нибудь хорошее средство от угрей?
— Серы, больше серы, — сказала миссис Ферриски.
— Вы имеете в виду прыщики? — живо поинтересовался Ламонт. — С прыщиками, знаете ли, возни не оберешься. Так просто за одну ночь не выведешь.
— Сера — это, конечно, прекрасно, миссис Ферриски, но, если я не ошибаюсь, серу принимают, когда слабит или крепит.
— Чтобы все прыщики враз исчезли, — продолжал Ламонт, — надо вставать рано утром. Даже очень рано, я полагаю.
— Мне говорили, что, если подержать лицо над паром, поры расширятся, — сказал Шанахэн, — и угри сами повылезут. Главное — хорошенько распарить.
— Я вам сейчас объясню, в чем дело, — наставительно произнес Ламонт, — все дело в дурной крови. Если с кровью у вас порядок, то — прощай прыщики! Природа предупреждает нас, мистер Шанахэн. Можете парить лицо, пока сопли не потекут, но от прыщиков вам не избавиться, если вы не будете следить за своим организмом.
— Мне всегда говорили, что серой можно вылечить все, — сказала миссис Ферриски, — серой и хорошим слабительным.
— В этой стране было бы куда меньше чахоточных, — продолжал развивать свою мысль Ламонт, — если бы люди обращали больше внимания на анализы крови. Кровь у народа что ни год становится все хуже, это вам любой доктор скажет. Кровь у людей наполовину отравленная.
— Угри и прыщики — это все чепуха, — сказал Ферриски, — а вот если у вас чирей с грецкий орех на шее вскочит, вот тогда вы всех святых разом помянете. Чирей — настоящая напасть.
— Ну, это напасть, если он вскочит не там, где надо.
— С утра до вечера шею так и ломит, сопли в три ручья текут. Знавал я человека, который из-за этого пять лет воротничка не носил. Пять лет, вы только представьте!
— Так вот сера при таких недомоганиях очень хорошо помогает, — сказала миссис Ферриски. — Люди, подверженные таким недомоганиям, всегда держат дома баночку серы.
— Разумеется, потому что сера охлаждает кровь, — поддержал хозяйку дома Ламонт.
— Была у меня однажды знакомая девушка, — сказала миссис Ферриски, снова перерывая запасники своей памяти. — Работала она в доме, где было много серебра, горшочков там разных и прочего. Так вот, она полировала их серой.
— Да, но хуже чирьев все равно ничего нет! — с чувством произнес Ферриски, хлопая себя по колену. — На карачках от боли будешь ползать.
— Скажу я вам про одну вещь, которая еще похуже чирьев будет, — заявил Шанахзн. — Больные колени. Говорят, лучше вообще без коленей, чем с больными коленями. Если колени болят, значит, скоро ноги протянешь.
— Вы имеете в виду водянку на колене?
— Именно, водянку. Так мне говорили. А еще бывает, раздробишь ненароком коленную чашечку. Поверьте, это вам не шутка.
— Хорошо еще, если одну. А если обе?
— Знал я одного человека, умер он недавно, Бартли Мадиган, — сказал Шанахэн. — Бартли Мадиганом его звали. Свой был в доску парень. Слова дурного о нем никто никогда не слышал, о нашем Бартли.
— Знавала я когда-то Питера Мадигана, — сказала миссис Ферриски. — Высокий был такой, статный мужчина, откуда-то из деревни. Десять лет с тех пор прошло.
— Так вот Бартли раздробил себе коленную чашечку дверной ручкой...
— Ого! Это ж надо такому случиться. Чтобы по колену и дверной ручкой. Лихо! Но погодите, какого ж он был роста?
— Именно этот вопрос, дамы и господа, мне всегда задают, и именно на него я никогда не могу ответить. Но что случилось, то случилось. Бедняга Бартли... Говорят, дело там было нечисто. Вышло-то все это в пивной.
— Вы об этом не упомянули, — сказал Ламонт.
— Так что же все-таки произошло? — спросил Ферриски.
— Постойте, сейчас расскажу. Когда грохнулся Бартли коленом об ручку, он и виду не подал, крутой был парень. А по дороге домой, в трамвае, пожаловался, что, мол, болит немного. К ночи все решили, что бедняга помирать собрался.
— Господи, помилуй!
— Истинная правда, господа. Но у Бартли был еще порох в пороховницах, он-то сам помирать и не думал.
— Как так?
— И не думал помирать. Буду жить, говорит, даже если помру. Плевать я на все хотел. И ведь выжил. Прожил с тех пор еще двадцать лет.
— Неужели это правда?
— Прожил двадцать лет, и все двадцать лет пролежал пластом на кровати. Парализовало его всего от колена и выше. Вот такие дела.
— Ну, в таком случае лучше бы уж он умер, — сурово заявил Ферриски, неколебимый в правоте своего убеждения.
— Паралич — это вам не фунт изюма, — заметил Ламонт. — Двадцать лет... черт побери, двадцать лет пролежать в постели! И каждое Рождество брат на руках относил его в ванну.
— Двадцать лет — срок немалый, — сказала миссис Ферриски.
— То-то и оно, — сказал Шанахэн. — Двадцать весен и двадцать зим. И все тело в пролежнях. Поглядели бы вы на его ноги, так вас бы наизнанку вывернуло.
— Господи, спаси и помилуй, — сказал Ферриски, морщась как от боли. — И все из-за того, что ударился человек коленом. Ну, а если бы он головой трахнулся, трещина в черепе и все такое. Небось вдвое дольше бы пришлось проваляться.
— А вот я знал человека, — сказал Ламонт, — который по чистой случайности получил молотком по тому месту, на котором сидят, по... словом, называйте как знаете, и так понятно. И сколько, вы думаете, он после этого прожил?
— А я его знала? — спросила миссис Ферриски.
— И секунды не прожил, упал замертво прямо у себя в прихожей. Ясное дело, само собой такое не случается. Что-то у него внутри лопнуло — запамятовал, как называется, — врачи сказали, которые его осматривали.
— Молоток — опасная штука, настоящее оружие, если держать его не на месте, — сказал Шанахэн. — Опаснейший инструмент.
— Ирония судьбы в том, — продолжал Ламонт, — что молоток этот он получил утром в день своего рождения. В подарок.
— Бедняга, — сочувственно произнес Ферриски.
Шанахэн, прикрыв рот сбоку своей негнущейся ладонью, прошептал нечто предназначавшееся только для мужских ушей, и сдержанный, негромкий смех прозвучал заслуженной наградой его шутке.
— Умер от удара молотком — нет, вы когда-нибудь слыхали нечто подобное? — воскликнула миссис Ферриски и, приложив изумленный пальчик к губам, стала поворачивать свое встревоженно-вопрошающее лицо от одного к другому.
— Никогда ничего подобного не слыхал, мэм, — ответил Ферриски.
— Может быть, я как-то иначе это себе представляю, — задумчиво произнесла миссис Ферриски. — Умер от удара молотком . Знаете, я видела такие огромные молотки — уголь колоть — в одном магазине на Бэггот-стрит, по шиллингу и девять пенсов за штуку.
— Шиллинг — красная цена такому молотку, — сказал Ферриски.
— Кстати, есть еще один господин, с которым лично я не советовал бы вам встречаться, — предостерег Шанахэн. — Лучше вообще не пускать его на порог. А зовут нашего старого друга, если по буквам: гэ-е-эм-о-эр-эр-о-и краткое.
— Интересно, кто бы это мог быть? — полюбопытствовала миссис Ферриски.
— О, он из таких, которые если уж проберутся к вам, вы это сразу глубоко прочувствуете, — объяснил Ферриски, игриво подмигивая своим приятелям. — Верно, мистер Шанахэн?
— Просто злодей, — ответствовал Шанахэн. — Как-то раз пришлось нам с ним повстречаться, но я живенько от него отделался. И след простыл.
— Все это от плохой крови, — повторил Ламонт.
В этот момент до слуха собравшихся донесся громкий стук в дверь. Миссис Ферриски встала и не спеша пошла открывать.
— Думаю, это мистер Орлик, — сказал Шанахэн. — Я говорил с ним сегодня. Вечером, насколько могу судить, он собирается заняться литературным творчеством. Конец вышеизложенного.
Автобиографическое отступление, часть девятая . Стоял конец лета, влажная удушливая пора, отнюдь не располагающая к комфорту и сугубо враждебная ощущению бодрящей свежести. Я возлежал на своей кровати и вел тягучую, ленивую беседу с Бринсли, который занял стойку у окна. По искаженному звуку его голоса я понял, что он стоит ко мне спиной, машинально наблюдая, как за вечереющим окном мальчишки гоняют по улице мяч. Мы обсуждали писательское ремесло и пришли к выводу о превосходстве ирландских и американских авторов в мире высшего литературного пилотажа. Внимательно изучив рукопись, отрывки из которой были представлены на страницах данной книги, Бринсли заявил, что решительно не видит никакой разницы между Ферриски, Ламонтом и Шанахэном, посетовал на то, что он назвал их «духовным и физическим тождеством», стал утверждать, что хороший диалог строится скорее на несходстве, чем на сходстве точек зрения и сослался на важность создания ярких характеров, каковое умение проявляется во всех высококлассных современных, передовых литературных произведениях.
— А у тебя, — сказал он, — все они похожи как две капли воды.
— Крайне поверхностное замечание, — ответил я. — Эти джентльмены могут смотреть на вещи и судить о них одинаково, однако на самом деле между ними существуют глубокие различия. Ну, скажем, Ферриски относится к брахицефальному типу, а Шанахэн — к прогнатическому.
— Прогнатическому?
Я продолжал беседу в той же манере, лениво и небрежно отвечая на наскоки Бринсли, отыскивая в потаенных уголках памяти слова, которые обычно редко пускал в ход. Впоследствии я подробно разработал эту тему, прибегая к помощи словарей и справочников и воплотив результаты своих изысканий в подобие меморандума, который и считаю своевременным предложить вниманию пытливого читателя.
Меморандум о соответствующих диакритических чертах, или качествах, г. г. Ферриски, Ламонта и Шанахэна .
Голова: брахицефальная; круглая; прогнатическая.
Зрение: склонность к близорукости; косоглазию; никталопии.
Носы: римский, курносый; сосцевидный.
Второстепенные физические недостатки: пальпебральный птоз; несварение желудка; французский насморк.
Манеры: склонность чопорно отряхивать пальцы, препроводив в рот кусок хлеба или иной крошащейся субстанции; склонность прищелкивать языком и теребить узел галстука; склонность ковыряться в ухе булавкой или спичкой, а также кусать губы.
Верхняя одежда: костюмы из шерстяных тканей цвета индиго; костюмы из коричневой саржи с пиджаками на двух пуговицах; то же, на трех пуговицах.
Нижнее, или исподнее, белье: шерстяная рубашка и кальсоны с застежкой спереди; ширпотребное белье из плотной полушерстяной или хлопчатобумажной ткани (в зависимости от времени года), набрюшник на специальных помочах.
Материал для рубашек: шелк; лен; тарлатан.
Особые приметы на нижних конечностях: плоскостопие; не имеются; мозоли.
Особые приметы на верхних конечностях (ладони): заскорузлость; мозолистость; не имеются.
Любимый цветок: ромашка; маргаритка; буквица.
Любимое растение: букс; фукс; лавровишня.
Любимое блюдо: голец; гоголь-моголь; жюльен. Конец меморандума.
Дверь без стука распахнулась, и вошел дядя. По виду его было ясно, что он успел заметить внизу, в прихожей, книжки Бринсли. Лицо его расплывалось в радушной, гостеприимной улыбке. Его портсигар — пучок пятачок — был уже наготове. Дядя застыл с приличествующим удивленным восклицанием при виде стоящего у окна гостя.
— Мистер Бринсли! — произнес он.
Бринсли ответил, как то и принято в приличном обществе, используя для этой цели официальное «добрый вечер». Дядя тепло пожал ему руку и немедля предложил всем присутствующим воспользоваться содержимым своего портсигара.
— Что-то не часто вы нас навещаете, — сказал он.
Предупредив намерение Бринсли вытащить спички, дядя поспешно извлек свои. Я принял сидячее положение и неловко пристроился на краешке кровати.
— Ну-с, дружок, а мы как поживаем сегодня вечером? — спросил дядя, подходя ко мне с зажженной спичкой. — Экий все же ты у нас лежебока. Мистер Бринсли, что нам делать с этим молодым человеком? Говоря начистоту, просто ума не приложу, что с ним делать.
Глядя поверх дядиной головы, я сообщил, что в комнате, между прочим, всего один стул.
— Вы хотите сказать, что нехорошо днем валяться в постели? — самым невинным тоном спросил Бринсли. Он явно намеревался держаться покровительственно, обсуждая с дядей мои привычки, чтобы унизить меня.
— Именно, мистер Бринсли! — с откровенным жаром откликнулся дядя. — Именно. Поверьте моему слову, это очень дурной признак, когда речь идет о молодом человеке. Никак не возьму в толк. В чем тут смысл, скажите мне на милость? Насколько я вижу, наш друг совершенно здоров. Понимаю, если бы мы имели дело со стариком или инвалидом. Но у парня же цветущий вид.
Поднеся руку с сигаретой к голове, он закрыл правый глаз и с недоуменным видом потер веко согнутым большим пальцем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34