Я мельница.
Я дыра в стене.
На заду его зеленых штанов оставили хитро сплетенный узор горные травы из Слив-ан-Иаранн, что в центре Эрина; ибо там он охотился часть года со своими людьми, пронзая копьем черные кабаньи загривки, собирая птичьи гнезда, выгоняя зверей из нор, исчезая в тумане неглубоких лощин, сидя на зеленых пригорках вместе с Фергусом и наблюдая за тем, как юноши перебрасываются мячом.
На спине кашемир его куртки был густо забрызган соком плодов дикой сливы цвета слоновой кости, усеян пятнами крыжовника, красноватыми, как выделения девичьего лона, и черники, в изобилии растущей вдоль рек и речушек Восточного Эрина; ибо там проводил он часть года со своими людьми, ухаживая за благородными дамами и производя тщательный досмотр их прелестей, поражая трепещущими быстролетящими дротиками старого вожака оленьей стаи в Слив-Гуллане, травя вепрей в лесных чащобах и ведя задушевные диалектические беседы с оплывшими от неумеренных возлияний брехонами.
Икры и колени его, обмотанные и перетянутые стеблями дикорастущих растений и кустарников, были запачканы в угольной пыли и навозе, отливая всеми цветами радуги, покрытые заскорузлой коркой стекавшего на них пьяного и пряного меда, ибо в обычае Финна было пировать по ночам со своими людьми.
И тогда молвил Финн:
— Я грудь юной королевы.
Я кровля, укрывающая от дождя.
Я темный замок, где снуют, хлопая крыльями,
летучие мыши.
Я ухо жителя Коннахта.
Я струна арфы.
Я мошка.
Нос на его белом, как мука, лице был подобен мысу, возвышающемуся над белопенной пучиной, ровно десять воинов, вставших на плечи друг друга, равнялись длине его, а шириной он был с Эрин. В тенистых пещерах ноздрей его вполне могли разместиться стоя двадцать воинов в полном вооружении, со священными баранами и голубями, а за ними — почетная свита ученых судей и бардов со сводами законов и свитками стихов, с пучками целебных трав и алебастровыми горшочками для мазей и притираний.
— О, говори же дальше, — молвил Диармид Донн, — продолжай, ради Бога.
— Кто сей? — вопросил Финн.
— Это Диармид Донн, — сказал Конан, — тот самый Диармид О’Дивни из Уи-Фали и из Круахана Коналах на западе Эрина, прозванный Коричневым Дермотом из Голуэя.
— Воистину, не скажу более ни слова, — ответил Финн.
Рот на его белом, как мука, лице был в длину и ширину величиной с Ольстер, обнесенный стеной красных губ, скрывавших невидимое, но зоркое войско его медово-желтых зубов, каждый размером со стог; в темном дупле каждого зуба мог устроить себе конуру клыкастый пес или улечься сраженный дротиком барсук. Брови нависали над глазами, как молодой лес, а глазные яблоки были точь-в-точь окропленный кровью воинов снег. Веки, скрывавшие глаза, были нежные коричневато-серые, как сырная корка, как паруса у вечерней пристани, и хватило бы их закрыть весь Эрин.
— Сладки мне звуки твоего голоса, — сказал Каолкроха Мак Морна, брат сладкоречивого сладкоежки Голла из Слиав-Риах и Броснах-Блама, — расскажи о том, чем славны люди Финна.
— Кто сей? — вопросил Финн.
— Каолкроха Мак Морна из Слиав-Риаха, — отвечал Конан, — Кэйлкро Мак Морни из Болтингласса.
— Что ж, расскажу, — молвил Финн. — Пока человек не напишет двенадцать книг стихов, не возьмут его, как негодного поэта, и силой прогонят прочь. Не возьмут никого, пока не выкопают черную яму в земле и не посадят его туда, да так, чтобы края доставали ему до подмышек, и только голова его была видна, и чтобы не было у него ничего, кроме щита его и ореховой ветви. Тогда девять воинов по команде начнут метать в него свои дротики. Если он не сумеет защититься и будет убит, то и этого не возьмут за неумение владеть щитом. Затем человек, преследуемый воинами, должен пробежать, распустив волосы, сквозь чащи Эрина, сквозь вересковые заросли. Если волосы его запутаются в густых ветвях, то его не возьмут и ранят тяжко. Не возьмут и того, у кого дрожит рука, держащая меч, или спотыкающегося на бегу. Если преграда окажется в рост человеческий, он должен одолеть ее с разбегу, если до колен — проскользнуть под нею. Затем с зашитыми веками, подгоняемый людьми Финна, он должен бежать по болотам и топям Эрина с двумя пахучими и колючими кабанами, связанными и спящими в его полотняных штанах. Если он увязнет в трясине или потеряет одного из кабанов, люди Финна не примут его. Пять дней должен он просидеть на продуваемом ветрами выступе холма, на двенадцатиконечных оленьих рогах, без пищи, музыки и соперника, с которым можно сразиться в шахматы. И если он возопит, или станет пожирать траву, или хоть на миг прекратит вслух читать напевные стихи на благозвучном ирландском языке, то он также будет отвергнут и ранен тяжко. Когда вражеское войско преследует его по пятам, он должен воткнуть в землю копье и укрыться за ним так, чтобы узкое древко служило ему защитой, или же он не будет взят, как несведущий в волшебстве. Он должен уметь спрятаться за самой тонкой веточкой, или прикинуться опавшим листом, или красным камнем, или на всем бегу исчезнуть в своих полотняных штанах, не сбившись с пути, не умеряя шагу и не гневя людей Эрина. Двух юных воспитанников должен он пронести под мышками через весь Эрин и еще шестерых воинов в полном вооружении, спрятав их в своих штанах. Если же он по дороге потеряет хоть одного воина или один синий дрот, то не быть ему приняту. Сотню голов скота должен он мудро разместить на себе, проходя через Эрин: половину под мышками, а половину в своих клетчатых штатах, и, ни на миг не смыкая уст, распевать звучные стихи. Тысячу баранов должен он тайком пронести на себе, не оскорбляя людей Эрина, или скажет Финн: «Ступай, не знаю тебя». Ласково должен он подоить жирную корову, а затем двадцать лет носить корову и удой в своих штанах. Когда воины Эрина преследуют его на колесницах, он должен спешиться, засунуть лошадь вместе с колесницей в свои штаны и укрыться в тени копья, отвесно вонзенного в землю Эрина. До тех пор, пока он не свершит сих славных дел, он не угоден Финну. Но если он умело проделает все, быть ему одним из людей Финна.
— А что за польза быть человеком из клана Финна? — спросил Лаган Луанах О Луахар-Гехед.
— Кто сей? — молвил Финн.
— Это Лаган Луанах О Луахар-Гехед, — пояснил Конан, — третий из трех двоюродных братьев из Кнок-Снехта, Лаган Ламли О Лаутер-Дэй из Эльфин-Бега.
— Я поведаю только о трех вещах, — сказал Финн. — Сам я могу высосать мудрый совет из своего большого пальца, другой (хоть он этого и не ведает) может повергнуть врага, глядя на него сквозь пальцы, третий же может излечить больного воина по дыму над крышей дома, где тот лежит.
— Дивные и правдивые вещи слышим мы от тебя, — сказал Конан. — Поведай нам потом историю о празднестве у Брикриу.
— Не могу, — ответил Финн.
— Тогда историю о Быке из Кули.
— Это выше моих сил, — ответил Финн. — И не проси.
— Тогда историю о Голле Декаре и его старом верном коне, — сказал Герр Мак Инхерда.
— Кто сей? — спросил Финн.
— Кто же, как не Герр Мак Инхерда, — ответил Конан, — средний из трех братьев из Круах-Конита, Гар Мак Энкарти О’Хасси из Филлипстауна.
— Не могу, — молвил Финн.
— Расскажи тогда снова, — произнес Конан, — историю о Зачарованном Замке в Салли-Три или поведай, что слышно о Малой Битве при Аллене.
— Эти слухи и вести роятся вокруг меня и во мне, и я не могу рассказать о них, — молвил Финн.
— Тогда, — сказал Конан, — развесели нас историей о Мужлане в красно-коричневом плаще.
— Дурная история, — молвил Финн, — и веселого в ней мало, а потому не стану и рассказывать ее. Это путаная и позорная история о том, будто бы Финн обратился с медовыми и заискивающими речами к незнакомцу, который пришел требовать высшей власти и всех доходов этого королевства и угрожал скорым, скорбным и смертным жребием многим из нас, если в его требованиях будет отказано. Воистину никогда не доводилось мне ни слышать, ни видеть человека, который явился бы в Эрин с подобными речами и не встретил достойного отпора. Кто и когда слышал о том, чтобы Финн соловьем разливался бы перед незнакомцами, Финн, быстрый как ветер, Финн богоподобный? Кто видел подобного Финну или живому обличью его в мире, Финну, божественному в играх с мечом, в борьбе и выслеживании кабанов, в сладкоречивой беседе и дарах — жемчугах и золоте, — которыми он осыпал бардов, Финну, слушающему далекое пение арф в черной дыре вечера? Кто из живущих может превзойти Финна в приготовлении благородного сыра, в умении зарезать гуся, в волшебной мудрости его большого пальца, в стрижке щетины, в том, как в разгар охоты он спускает свору длиннотелых борзых с золотой цепи, нежноперстного желтокудрого Финна, который может пронести вооруженное войско из Алви в Слив-Луахра, засунув его за помочи и пояс своих штанов?
— Славно сказано, — молвил Конан.
— Кто сей? — спросил Финн.
— Это я, — отвечал Конан.
— Верю, верю, что это ты, — сказал Финн.
— Так продолжай свой рассказ.
И молвил Финн:
— Я из Ольстера, я из Коннахта, я грек.
Я Кухулин, и я Патрик.
Я Карбери-Кэтхед, Я Голл.
Я мой отец и мой сын.
Я любой герой, выходящий из бреши времен.
— Сладки твои речи, — сказал Конан.
— Диво ли, — отвечал Финн, — что Финн не в почете на просторах синей, как море, книги, Финн, которого мучают и терзают за то, что он помогает плести паутину повествования его автору? Кто, как не поэт-книжник, станет бесчестить большого, как Бог, Финна ради истории, состоящей из прорех слов? Кому еще могло прийти в голову, чтобы святого Келлаха, изможденного и слабого после Великого поста, четыре прислужника положили в утлую ладью и сокрыли на ночь в дупле дуба, а утром он был безжалостно зарезан, и его ссохшееся, морщинистое тело разодрали в клочья волки и лесная неясыть из Клуан-Эо? Кто еще мог додуматься до того, чтобы обратить детей короля в белых лебедей и заставить их, утратив человеческий облик, переплыть два моря Эрина под ледяным дождем и снегом, без бардов и шахмат, с устами, умолкшими для сладкозвучных ирландских песен, чтобы полные и белые девичьи бедра обросли перьями, а утроба ее была опозорена несением яиц? Кто еще мог наслать чудовищное безумие на голову Суини и всего-навсего из-за убийства одного-единственного заморенного постом священника заставить жить на вершинах деревьев, сидеть, как на шестке, на ветвях тиса, не имея даже рогожки, чтобы прикрыть свою безумную голову в зимнюю сырость и стужу, продрогнуть до мозга костей, не имея рядом даже женщины или арфы, струн которой он мог бы коснуться, не имея иного пропитания, кроме оленьего мха и зеленых стеблей? Кто, кроме сочинителя? Но и то сказать: не на пользу людям Эрина пошли книги сочинителей, поносящих Финна, ибо в книгах этих не было знания о близкой опале, о смертной тоске, о неведомом часе, когда выпадет человеку плыть как лебедю, трусить рысцой как пони, реветь как оленю, квакать как лягушке, или сочиться гноем, как тело раненого воина.
— Воистину так, — промолвил Конан.
Конец вышеизложенного.
Автобиографическое отступление. Часть первая. Всего за несколько месяцев до сочинения вышеизложенного я впервые испытал на себе отравляющее действие некоторых напитков и странные химические процессы, которые они вызывают в кишечнике. Стоял летний вечер, и я шел по Стивенс-Грин, ведя беседу с неким молодым человеком по имени Келли, в ту пору студентом, впоследствии фермером, а ныне рядовым вооруженных сил Его Величества. В разговоре он питал пристрастие к разного рода непристойностям и постоянно сплевывал направо и налево, пятная цветочные клумбы по всей улице слизью, которую с низким хрипящим звуком скапливал во рту. Не стану отрицать, человек он был грубоватый, но зато в характере его начисто отсутствовали злорадство и злонамеренность. Он хотел поступать в медицинский, но уже не раз успел провалиться, чем-то не угодив экзаменационной комиссии, на которую была возложена обязанность регулировать приток поступающих. Келли предложил пропустить по паре кружечек, или пинт, портера в пабе у Трогана. Я испытал немалое удовольствие от простодушной манеры, в какой было сделано это предложение, и счел нужным заметить, что, пожалуй, вреда от этого не будет, тем самым чистосердечно присоединившись к избранной моим приятелем фигуре речи.
Название фигуры речи : литота (или мейозис).
Келли обернулся ко мне с искаженным весельем лицом и, разжав кулак, показал пенни и шестипенсовик, покоившиеся на его мозолистой ладони.
— Пить хочется, — сказал он. — Тут семь пенсов. На пинту хватит.
Я мгновенно усмотрел в этом глубоко интимное признание, из коего следовало, что за свой портер я должен заплатить сам.
— Вывод из твоего силлогизма ложен, — небрежно произнес я, — так как исходит из лицензионных посылок.
— Лицензионных — это точно, — ответил Келли, смачно сплюнув.
Увидев, что стрела моего остроумия пролетела мимо цели, я со спокойной душой вернул ее в сокровищницу моей мысли.
Мы уселись у Трогана, побросав на стулья наши пальто, раскинувшиеся в живописном и уютном беспорядке. Я вручил официанту шиллинг и два пенни, на которые он принес нам два стакана — каждый по имперской пинте — черного как смоль портера. Я поставил перед каждым из нас по стакану и углубился в размышления о торжественности момента. Впервые предстояло мне изведать вкус портера. Бесчисленное множество людей, с которыми мне приходилось разговаривать на эту тему, стремились внушить мне, что спиртные напитки и прочие интоксиканты отрицательно сказываются на чувствах и физиологии и что те, кто с ранних лет привыкает к стимуляторам, обречены влачить несчастную жизнь, пока ее не оборвет пьяное падение с лестницы, на нижних ступеньках которой пьянчуга и скончается, бесславно пуская пузыри в луже крови и блевотины. Один пожилой человек советовал мне тонизирующие прохладительные напитки как несравненное средство утоления жажды. Школьный учебник, который я прочел в двенадцать лет, лишь усугубил в моем представлении важность проблемы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34