— Нет, это выше моего понимания, — сказал он. Бринсли ответил вежливым смешком.
— Все мы с ленцой, — добродушно произнес он, щеголяя широтой взглядов. — Таково уж наследие наших праотцев. Лень сидит в каждом из нас. Нужно специальное усилие, чтобы ее преодолеть.
В знак одобрения дядя легко ударил ребром ладони по умывальнику.
— Лень сидит в каждом из нас, — громко повторил он. — Лень пронизывает наше общество сверху донизу и снизу доверху. Это факт. Но скажите мне, мистер Бринсли, делаем ли мы это усилие?
— Думаю, да, — ответил Бринсли.
— Именно, — откликнулся дядя, — иначе во что бы превратился мир, в котором мы живем, если бы мы его не делали.
— Совершенно с вами согласен, — сказал Бринсли.
— Мы имеем право сказать себе, — продолжал дядя. — Вот я отдохнул. Ибо потрудился в поте лица. И ныне восстаю, дабы использовать данные мне свыше силы в меру моих возможностей и согласно обязанностям, каковые накладывает на меня мое положение. А плоть надо держать в узде.
— Разумеется, — кивнул Бринсли.
— Праздность — Господь да упаси нас от нее — это страшный крест, который человеку приходится нести в этой жизни. Предаваясь праздности, вы становитесь обузой для самого себя... для ваших друзей... для каждого, будь то мужчина, женщина или ребенок, с кем вы столкнетесь на жизненном пути и с кем, возможно, свяжете свою судьбу. Вне всякого сомнения, праздность — один из самых тяжких смертных грехов.
— Я бы даже сказал — самый тяжкий, — согласился Бринсли.
— Самый тяжкий? О, вы правы.
— Скажи мне, ты хоть раз заглядывал в книжку? — спросил дядя, поворачиваясь ко мне.
— Между прочим, я заглядываю в книжку не раз и не два на дню, — ответил я с некоторой запальчивостью. — А занимаюсь я в спальне, потому что здесь тихо и мне удобно здесь заниматься. Экзамены же, насколько помнится, я всегда сдавал без труда. Еще вопросы есть?
— Согласен, и нечего горячиться, — сказал дядя. — Совершенно незачем горячиться. А дружеским советом ни один умный человек не побрезгует, думаю, тебе приходилось это слышать.
— Ах, не будьте так строги к нему, — сказал Бринсли, — особенно насчет занятий. Дело в том, что он у нас больше теоретик, чем практик. Мэнс сана ин корпорэ сано, не так ли?
— Несомненно, — категорическим тоном ответил дядя, совершенно не разумевший латыни.
— Я имею в виду, что прежде всего надо физически чувствовать себя в форме, тогда и мысль будет работать нормально. Думается мне, немного физкультуры и побольше упорства в занятиях, и все проблемы решатся сами собой.
— Конечно, — согласился дядя. — Я уже устал ему об этом твердить. До смерти устал.
В разглагольствованиях Бринсли я узрел брешь и воспользовался этим для нанесения коварного контрудара.
— Тебе все это, может быть, очень и по вкусу, — сказал я, оборачиваясь к нему. — Ты любишь физические упражнения, а я нет. Ты каждый вечер подолгу гуляешь, потому что тебе это нравится. Для меня это повинность.
— Очень приятно слышать, что вы любитель прогулок, мистер Бринсли, — сказал дядя.
— О да, конечно, — обеспокоенно произнес Бринсли.
— По всему видно, что вы человек неглупый, — сказал дядя. — Я сам каждый вечер прохожу мили четыре, не меньше. Каждый вечер, и в дождь и в снег. И знаете, что я вам скажу, мне это тоже здорово помогает. Нет, в самом деле. Просто не знаю, что бы я делал без моих ежедневных прогулок.
— Похоже, сегодня ты что-то не торопишься, — заметил я.
— Не беспокойся, про это я никогда не забуду, — ответил дядя. — Надеюсь, вы составите мне компанию, мистер Бринсли?
Оба вышли. В меркнущем свете дня я вновь откинулся на подушку, устраиваясь поудобнее. Конец вышеизложенного.
Синопсис, или краткое изложение успевших совершиться событий для удобства тех, кто только приступает к чтению. ОРЛИК ТРЕЛЛИС, пройдя курс обучения в резиденции Пуки Мак Феллими, вступает в общественную жизнь, поселившись в качестве жильца у
ФЕРРИСКИ, чья семейная жизнь вот-вот должна быть облагодетельствована появлением маленького незнакомца. Тем временем
ШАНАХЭН и ЛАМОНТ, опасаясь, что Треллис скоро станет нечувствительным к действию их снадобий и восстановит свою дееспособность настолько, что в конце концов откроет истинное положение дел и обрушит на преступников чудовищные наказания, без устали разрабатывают некий ПЛАН. Однажды в комнате Ферриски они наталкиваются на то, что при ближайшем рассмотрении оказывается разрозненными страницами рукописи, в которой имена художников и названия французских вин используются со знанием дела и весьма авторитетно. В дальнейшем им удается установить, что Орлик в значительной степени унаследовал литературное дарование своего папаши. Обуреваемые вполне понятным волнением, они предлагают Орлику использовать свой дар, чтобы отплатить их мучителю той же монетой и сочинить историю о самом Треллисе, что стало бы подобающим наказанием за то обращение, которому он подвергал героев своих произведений. Пылая негодованием и уязвленный собственной незаконнорожденностью, бесчестьем и смертью матери, а также подстрекаемый пагубными наставлениями Пуки, Орлик принимает предложение. Однажды вечером, вернувшись домой, он застает всех своих приятелей в сборе и, не откладывая дела в долгий ящик, приступает к работе над рукописью в присутствии заинтересованных лиц. А теперь прошу читать дальше.
Отрывок из рукописи О. Треллиса. Часть первая. Глава первая.
Утро вторника, пришедшее со стороны Дандрама и Фостер-авеню, было солоноватым и свежим после своего долгого путешествия над морями и океанами; золотистый солнечный проливень в неурочный час пробудил пчел, которые, жужжа, отправились по своим каждодневным делам. Маленькие комнатные мушки устроили в амбразурах окон блистательное цирковое представление, бесстрашно взлетая на невидимых трапециях в косых лучах солнца, как в огнях рампы.
Дермот Треллис лежал в своей кровати на грани сна и яви, и глаза его загадочно мерцали. Руки безвольно покоились вдоль тела, а ноги, словно лишенные суставов, тяжело раскинутые, были вытянуты и упирались в изножье кровати. Диафрагма, с ритмичностью метронома сокращавшаяся в такт его дыханию, мерно приподнимала ворох стеганых одеял. Иными словами, он пребывал в умиротворенном состоянии.
А с другой стороны оконного стекла в комнату с безмятежным любопытством заглядывал священник, взобравшийся наверх по крепкой, ладно сработанной деревянной приставной лестнице. Пучок солнечных лучей, запутавшийся в его белокурых волосах, заставил их вспыхнуть светозарным нимбом. Просунув лезвие перочинного ножа между рам, он аккуратным движением отодвинул медную щеколду. Затем сильной рукой он поднял раму и с такой же естественностью, словно входил в собственный дом, проник в комнату, переступив через подоконник сначала одной запутавшейся в полах рясы ногой, затем другой. Движения его были мягкими и бережными, и только очень чуткое ухо могло бы уловить щелчок вновь захлопнувшейся рамы. Кожа его лица была испещрена морщинами и рябинками, как пораженная болезнью листва, но даже эти памятки великопостных дней не могли умалить красоту его высокого светлого чела. Впалые щеки заливала бледность, и черты казались безжизненными — слишком вяло текла кровь в этих жилах, — однако общий облик, такой, каким он был замыслен Творцом, был овеян тихим достоинством и покоем, похожим на печальный покой старого кладбища.
Незнакомец был воплощенная кротость. Края рукавов и ворот его стихаря были расшиты замысловатым узором из звезд, цветов и треугольников, прихотливо сплетенных в белоснежное кружево. Его бледные, как воск, просвечивающие пальцы крепко обхватили ручку посоха из рябины — дерева, которое можно встретить почти в каждом уголке этой земли. Виски его были надушены тонкими духами.
Он тактично и вместе с тем необычайно внимательно осмотрел спальню, так как это была первая комната подобного рода, в которой ему пришлось оказаться. Легонько ударив своим посохом по фаянсовому умывальному кувшину, он извлек из него низкий басовый звук, а стук деревянных сандалий вызывал эхо, похожее на приглушенные удары колокола.
Треллис приподнялся на постели, перенеся на локти весь вес прогнувшегося гипотенузой тела. Голова его глубоко, по самые ключицы ушла в плечи, а глаза вперились в незнакомца, как два потревоженных часовых, выглядывающих со своих сторожевых вышек.
— Кто ты? — спросил он. Из-за густой мокроты, комом стоявшей у него в глотке, голос его звучал неважнецки. Задав свой вопрос, Треллис незамедлительно произвел отхаркивающий звук, предположительно с тем, чтобы подправить свою не вполне членораздельную артикуляцию.
— Зовут меня Молингом, — ответил клирик. Моментальная улыбка пробежала по его лицу. — Я священник и служу Господу. Немного погодя мы вместе сотворим молитву.
Облако изумления, клубившееся в душе Треллиса, вскипало черным гневом. Он опустил веки, оставив своему взгляду лишь узенькую щелку, не шире той, до которой сужается глаз мошки, летящей навстречу яркому солнцу, иными словами составляющей одну тысячную дюйма. Опробовав действие своей носоглотки и убедившись в том, что достаточно прочистил ее, он громко вопросил:
— Как ты попал сюда и что тебе нужно?
— Путь мне указывали ангелы, — ответил священник, — лестница же, по которой я добрался до твоего окна, была сработана в ангельских мастерских из наилучшего ясеня и доставлена мне на небесной колеснице прошлой ночью, для пущей точности — в два часа. Я явился сюда сегодня утром, чтобы заключить некую сделку.
— Так, значит, сделку.
— Да, сделку между тобой и мной. Кстати, эта штука на полу дивно сработана. Округлость ее ручки радует глаз.
— Что? — переспросил Треллис. — Как ты там себя называл? И что это еще за шум, за трезвон такой?
— Это колокольчики моих псаломщиков, — ответил клирик. Однако в голосе его звучала рассеянность, поскольку большая часть его мыслей была сосредоточена на прекрасных округлостях стоящего на полу сосуда, его белизне, вспыхивающей яркими звездочками.
— Так что же?
— Это мои псаломщики звонят в твоем саду. По утрам они обходят вокруг залитой солнцем церкви и звонят в колокольчики.
— Прошу прощения, сэр, — вмешался Шанахэн, — чтой-то это больно высоковатые материи для нас. Я хочу сказать, тут у вас немножко растянуто. Забавно, конечно, но не могли бы вы чуток подсократить, сэр? Не могли бы вы подсыпать ему чего-нибудь или устроить ему закупорку сердечной аорты, так чтоб покончить все разом?
Орлик уперся кончиком пера в середину верхней губы и легким движением то ли руки, то ли головы, то ли обеих вместе приподнял ее.
Результат произведенного действия . Приподнятая губа обнажила десну и зубы.
— Вы переоцениваете мое мастерство, — ответил он. — Чтобы дать человеку упасть, надо сначала помочь ему подняться. Улавливаете суть?
— Ну конечно, не без этого, — сказал Шанахэн.
— Варикозное расширение вен или инсульт, — посоветовал Ферриски. — Дело верное.
— Я как-то видел фотографию, — сказал Шанахэн. — Бетономешалка, понимаете, мистер Орлик, и трое рабочих туда свалились, когда эта бетономешалка работала на полном ходу...
— А потом это месиво три раза в день после еды по чайной ложке, — со смехом произнес Ламонт.
— Терпение, господа, — призвал Орлик, предупреждающим жестом подняв свою тонкую белую руку.
— Бетономешалка, — повторил Шанахэн.
— Кажется, мне пришло в голову кое-что очень неплохое, хотя, может быть, я и ошибаюсь, — оживленно вмешался Ферриски, который даже лицом потемнел от умственного напряжения. — Когда вытащите нашего героя из бетономешалки, уложите его на дорогу и пустите по ней паровой каток, которыми асфальт укатывают...
— А что, очень недурная мысль, — поддержал его Шанахэн.
— Мысль очень недурная, мистер Шанахэн. Но когда каток наедет на его хладный труп, одну вещь, черт побери, он не сможет сокрушить, одну вещь, от которой он слетит в кювет, как пушинка... и это десятитонный каток, только представьте!..
— И что же это такое? — Брови Орлика от удивления поползли вверх.
— Одна вещь, — сказал Ферриски, для вящей убедительности поднимая указательный палец. — Его черное сердце, живым-живехонькое, прямо посреди мокрого места, которое от него осталось. Им не сокрушить его сердца!
— Вот это действительно здорово! — восхищенно выдохнул Ламонт. — Нет, а каков наш Ферриски, всех победил! Лучше не придумаешь.
— Восхитительно, — признал Орлик. — Думаю, никто не станет спорить.
— Они не смогли сокрушить его сердце!
— Однако паровые катки — дорогое удовольствие, — заметил Шанахэн. — А как насчет иглы в колено? Натыкается он случайно на иглу, а та ломается, и уже не вытащишь. Тут все сгодится — и швейная иголка, и шляпная булавка.
— Поджилки бритвой перерезать, — подмигнул Ламонт с видом знатока. — Испытанное средство.
Орлик между тем хладнокровно готовил про себя мудреный монолог, с которым он и поспешил вмешаться в дискуссию, как только в ней возник малейший намек на паузу.
— Изощренность физических мук, — возгласил он, — ограничена искусным взаимодействием между мозговым аппаратом и нервной системой, которые препятствуют фиксации любых эмоций и чувств, несовместимых с неусыпной властью Разума над способностями и функциями человеческого тела. Разум не дает возможности воспринимать ощущения неоправданные и чрезмерные в своей интенсивности. Покажите мне мучения, но в пределах разумного, говорит нам Разум, — тогда я буду готов рассмотреть их и должным образом гласно заявить о своем согласии; я смогу примириться с ними, не отвлекаясь от своих основных занятий. Ясно я выражаюсь?
— Отлично сказано, сэр, — одобрил Шанахэн.
— Но преступите пределы дозволенного, продолжает Разум, и я умываю руки. Гашу свет и запираю ставни. Короче, прикрываю лавочку. Я вернусь только тогда, когда мне предложат нечто, что я готов буду принять. Вы следите за моей мыслью?
— Вернется, непременно вернется. Повеселимся вдоволь, он и вернется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34