Книга, опубликованная в 1821 году шевалье Деларю, вводит нас в клуб улицы Клиши.
Дом, в котором проходили заседания клуба, принадлежал Жильберу Демольеру.
Именно из этого дома исходили все планы контрреволюционеров, которые доказывают, что переворот 18 фрюктидора отнюдь не был обыкновенным превышением власти и жестоким капризом Директории.
Клуб Клиши был застигнут врасплох приближением войск и союзом Гоша с Баррасом.
Члены клуба немедленно собрались там, где обычно проходили их заседания. Все столпились вокруг Пишегрю и принялись спрашивать его, как он думает сопротивляться.
Захваченный врасплох, как Помпеи, Пишегрю не мог предложить реального средства. Он уповал лишь на возмущение партий.
Затем они заговорили о планах Директории; по изменениям в составе правительства и передвижению войск было сделано заключение, что члены Директории готовят государственный переворот, чтобы распустить Законодательный корпус.
Были предложены самые крайние меры: приостановить деятельность Директории, возбудить против нее судебное дело и даже объявить ее вне закона.
Но не хватало сил, чтобы осуществить это решение: в их распоряжении были только тысяча двести гренадеров, составлявших гвардию Законодательного корпуса, и часть 21-го драгунского полка во главе с полковником Мало; наконец, отчаявшись, они предложили отправить в каждый из округов столицы взводы гренадер, чтобы сплотить вокруг них граждан, взявшихся во время вандемьера за оружие.
На сей раз члены Законодательного корпуса, в отличие от Конвента, поднимали Париж на борьбу с правительством.
Они много говорили, но так и не пришли к согласию, как это всегда случается с теми, кто слаб.
Пишегрю, к которому обратились за советом, заявил, что он, со своими незначительными средствами, не сможет выдержать никакого сражения.
Смятение достигло предела, когда принесли послание Директории, содержавшее сведения о передвижении войск.
В послании говорилось, что войска Гоша, направлявшиеся из Намюра в Брест, чтобы отплыть в Ирландию, должны были пройти поблизости от Парижа.
Тут раздались громкие заявления, что Конституция III года запрещает войскам приближаться к Парижу в радиусе двенадцати льё.
Посланец Директории показал жестом, что у него есть ответ на это возражение. Военный комиссар, пояснил он, вернее, пояснило послание, не знал об этой статье Конституции. Закон был нарушен исключительно по ошибке. К тому же войска, по утверждению Директории, получили приказ немедленно отступить.
Пришлось довольствоваться этим объяснением за неимением другого, но оно никого не удовлетворило, и волнение, которое охватило клуб Клиши и оба Совета, передалось всему Парижу, где каждый стал ждать не менее важных событий, чем те, что произошли 13 вандемьера.
XVII. МИГРЕНЬ МАДЕМУАЗЕЛЬ ДЕ СЕНТ-АМУР
Каждый из членов Директории поселился в Люксембургском дворце, исходя скорее из своих привычек и вкусов, нежели в соответствии со своими потребностями.
Баррас, предприимчивый человек и любитель роскоши, возомнив себя важным вельможей или индийским набобом, занял целое крыло, где ныне располагается картинная галерея со своими пристройками.
Ребель и Ларевельер-Лепо поделили между собой другое крыло.
Карно занял вместе с братом часть первого этажа, где оборудовал огромный кабинет для себя и своих карт.
Бартелеми, который был избран последним и враждебно встречен коллегами как представитель контрреволюции, вынужден был довольствоваться оставшимися апартаментами.
В тот вечер, когда состоялось бурное заседание в клубе Клиши, Баррас вернулся домой в довольно посредственном настроении. Он никого к себе не пригласил и рассчитывал провести вечер у мадемуазель Орелии де Сент-Амур; на его послание, написанное в два часа, она ответила любезным письмом, сообщив, что, как всегда, будет рада его видеть.
Но когда он явился к ней в девять часов, мадемуазель Сюзетта открыла ему, подойдя к двери на цыпочках, приложила палец к губам, призывая к тишине, и сказала, что у ее хозяйки приступ мигрени, против которой медицинский факультет, при всех своих выдающихся знаниях, еще не нашел лечебного средства, ввиду того что этот недуг коренится не в теле, а в воле больного.
Член Директории последовал за Сюзеттой, ступая столь же осторожно, как если бы, завязав глаза, играл в жмурки.
Проходя по коридору, Баррас недоверчиво взглянул на плотно закрытую дверь туалетной комнаты. Его провели в известную нам спальню, которая была освещена одной лишь алебастровой лампой с душистым маслом, подвешенной к потолку.
Комментарии были излишни: мадемуазель Орелия де Сент-Амур лежала в кровати розового дерева, инкрустированной севрским фарфором, в кружевном чепчике, который она надевала в дни болезни. Она промолвила жалобным голосом, как бы превозмогая себя:
– Ах, дорогой генерал, как мило с вашей стороны, что вы пришли, и до чего мне нужно было вас видеть!
– Разве мы не условились, – отвечал Баррас, – что я приду провести вечер вместе с вами?
– Да, и поэтому, невзирая на гнусную мигрень, терзающую меня, я ничего вам не сказала, настолько велико было мое желание видеть вас. Когда мы страдаем, мы особенно ценим присутствие тех, кого любим.
Вялым движением она вынула горячую и влажную руку из-под одеяла и протянула ее Баррасу; тот галантно поцеловал ее и сел в ногах у Орелии.
От боли у Орелии вырвался стон.
– Вот как! – воскликнул Баррас, – значит, вы больны не на шутку.
– И да и нет, – отвечала Орелия, – стоит немного отдохнуть, и это пройдет… Ах! Если бы я могла уснуть!
Эти слова сопровождались таким жалобным вздохом, что сам бог сна позавидовал бы прекрасной куртизанке.
Возможно, неделю спустя после ухода из земного рая Ева разыграла перед Адамом ту же комедию с мигренью, которая вот уже шесть тысячелетий продолжается с неизменным успехом. Мужчины над ней насмехаются, женщины потешаются, но при случае мигрень приходит на помощь каждому, кто ее призывает, и ей всегда удается прогнать гостя, появляющегося некстати.
Баррас оставался возле больной красавицы десять минут – ровно столько времени потребовалось, чтобы, когда она сомкнула свои печальные и в то же время смеющиеся глаза, ее дыхание стало ровным и спокойным, что свидетельствовало о том, что душа, возможно, еще бодрствует, но тело уже пустилось в плавание по безмятежному океану сна.
Баррас бережно положил на кружевной плед руку, которую он держал, запечатлел на белом челе спящей отеческий поцелуй и поручил Сюзетте предупредить хозяйку о том, что из-за множества дел, он, вероятно, не сможет навестить ее в течение трех-четырех дней.
Затем он вышел из спальни на цыпочках, как вошел, и снова, проходя мимо туалетной комнаты, испытал сильное желание толкнуть дверь локтем, ибо что-то подсказывало ему: за ней таится причина мигрени прекрасной Орелии де Сен-Амур.
Сюзетта заботливо проводила его до порога и тщательно закрыла за ним дверь на два оборота ключа.
Когда он вернулся в Люксембургский дворец, камердинер доложил ему, что его дожидается какая-то дама.
Баррас, как обычно, спросил:
– Молодая или старая?
– Должно быть, она молода, сударь, – отвечал камердинер, – но я не смог разглядеть ее лица из-за вуали.
– Как она одета?
– Как благородная женщина, в черном атласном платье, на манер вдовы.
– Вы ее впустили?
– В розовый будуар. Если монсеньер не захочет ее принять, не составит труда выпроводить ее, минуя кабинет. Угодно ли монсеньеру принять ее здесь или он пройдет в розовый будуар?
– Хорошо, – сказал Баррас, – я иду.
Но тут же он подумал, что, возможно, это светская женщина и ему даже в Люксембургском дворце следует соблюдать приличия.
– Доложите обо мне, – сказал он камердинеру. Камердинер прошел первым, открыл дверь будуара и объявил:
– Гражданин генерал Баррас, член Директории.
Он тотчас же удалился, уступая место человеку, о котором доложил. Баррас вошел с внушительным видом, присущим людям аристократического общества: он все еще принадлежал ему, несмотря на три года Революции и два года Директории.
В одном из уголков будуара, где находился диван, стояла женщина в черном, как и говорил камердинер; по ее манере держаться Баррас тотчас же понял, что это отнюдь не искательница приключений.
Он положил шляпу на стол и подошел к ней со словами:
– Вы желали меня видеть, сударыня, вот и я. Молодая женщина величественным жестом приподняла вуаль и явила взору лицо поразительной красоты.
Красота – это самая могущественная из фей и самая надежная из всех рекомендаций.
На миг Баррас застыл в восхищении.
– Ах, сударыня, – промолвил он, – я должен был провести часть ночи вне дома и счастлив, что непредвиденные обстоятельства заставили меня вернуться в Люксембургский дворец, где меня ждала такая удача. Будьте добры, сударыня, садитесь, пожалуйста, и скажите, чему я обязан счастью видеть вас.
Он попытался взять ее за руку и усадить на диван, с которого она встала, когда камердинер доложил о его приходе.
Но незнакомка, пряча руки под складками длинного покрывала, сказала:
– Простите, сударь! Я останусь стоять, как подобает просительнице.
– Просительница!.. Вы, сударыня!.. Такая женщина, как вы, не просит, а приказывает… или, по крайней мере, требует.
– Что ж, сударь, это именно так. От имени города, где мы оба увидели свет, от имени моего отца, который был другом вашего, во имя оскорбленной человечности и попранной справедливости я пришла потребовать возмездия!
– Это слово слишком сурово, – ответил Баррас, – для столь юных и прекрасных уст.
– Сударь, я дочь графа де Фарга, убитого в Авиньоне республиканцами, и сестра виконта де Фарга, который был недавно убит в Буркан-Брес Соратниками Иегу.
– Опять они! – пробормотал Баррас. – Вы уверены в этом, мадемуазель? Протянув руку, девушка показала Баррасу кинжал и бумагу.
– Что это? – спросил Баррас.
– Это доказательство того, о чем я только что рассказала, сударь. Тело моего брата было обнаружено три дня назад на площади Префектуры в Бурке, с этим кинжалом в груди и запиской на рукоятке кинжала.
Баррас с любопытством принялся осматривать оружие.
Кинжал был выкован из цельного куска стали и имел крестообразную форму, подобно старинным кинжалам трибунала святой Феме, если верить их описаниям. Он отличался лишь тем, что на его клинке были выгравированы два слова: «Соратники Иегу».
– Однако, – промолвил Баррас, – один кинжал не может служить доказательством. Возможно, он был украден или выкован специально для того, чтобы направить правосудие по ложному следу.
– Да, это так, – сказала молодая женщина, – но вот что должно вывести правосудие на истинный путь. Прочтите этот постскриптум, сделанный рукой моего брата и подписанный его же рукой. Баррас прочел:
«Я умираю из-за того, что нарушил священную клятву, поэтому я признаю, что заслужил смертный приговор. Если ты хочешь предать мое тело земле, его положат сегодня ночью на базарной площади Бурка. Кинжал в моей груди будет свидетельствовать о том, что я стал жертвой не подлого убийства, а справедливого возмездия.
Виконт де Фарга».
– Этот постскриптум адресован вам, мадемуазель? – спросил Баррас.
– Да, сударь.
– Он действительно написан рукой вашего брата?
– Это его почерк.
– В таком случае, что он имеет в виду, написав, что стал жертвой не подлого убийства, а справедливого возмездия?
– Мой брат тоже был Соратником Иегу и, когда его задержали, нарушил клятву, выдав своих сообщников. Это мне, – со странным смехом прибавила девушка, – мне следовало войти в общество вместо него.
– Постойте, – сказал Баррас, – в моих бумагах, кажется, есть сообщение, имеющее к этому отношение.
XVIII. МИССИЯ МАДЕМУАЗЕЛЬ ДЕ ФАРГА
Баррас ненадолго оставил мадемуазель де Фарга, направился в свой кабинет, нашел и взял в папке, где хранилась его личная переписка, письмо прокурора Республики из Авиньона, в котором тот подробно сообщал ему об этом деле, вплоть до отъезда виконта де Фарга в Нантюа.
Он дал прочесть это письмо мадемуазель де Фарга.
Ознакомившись с ним, она нашла в нем лишь то, что сама знала о процессе, прежде чем уехала из Авиньона.
– Значит, – спросила она у Барраса, – за последние два дня вы не получили новых известий?
– Нет, – отвечал тот.
– Это не делает чести вашей полиции. Но, к счастью, при данных обстоятельствах я смогу ее заменить.
Она рассказала Баррасу о том, как последовала за братом в Нантюа, как по приезде сразу же узнала, что его недавно похитили из тюрьмы, подожгли канцелярию суда и сорвали начало процесса и, наконец, о том, как, проснувшись на следующее утро, она нашла тело брата без одежды с кинжалом Соратников Иегу в груди, на площади перед префектурой Бурка.
Все, что происходило на юге и востоке страны, было окутано тайной, и самые ловкие агенты полиции Директории безуспешно пытались в нее проникнуть.
Сначала Баррас надеялся, что прекрасная мстительница сможет представить ему неизвестные сведения; но из рассказа о ее пребывании в Нантюа и Бурке, которое приблизило ее к центру событий и представило его взору развязку дела, он не узнал ничего нового.
Баррас, со своей стороны, знал и мог сказать ей лишь о том, что эти сведения были связаны с событиями в Бретани и Вандее.
Директории было известно, что грозные грабители дилижансов занимались этим ремеслом не ради личной выгоды, а передавали деньги правительства Шарету, Стофле, аббату Бернье и Жоржу Кадудалю.
Но Шарет и Стофле были схвачены и расстреляны; аббат Бернье сдался властям. Однако он нарушил свое обещание уехать в Англию и вместо этого затаился где-то в стране; в результате период спокойствия, который продолжался год или полтора, внушил Директории такое чувство безопасности, что она отозвала Гоша из Вандеи и направила его в армию Самбры и Мёзы; тем временем распространились слухи о новых грабежах, и членов Директории известили о том, что в провинции появились четверо главарей: Престье, д'Отишан, Сюзанет и Гриньон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111