Оставшись без лошади посреди чудовищной схватки, он подвергался неимоверной опасности, но Фалу, тот самый егерь, которого молодые люди расспрашивали об Айземберге за два дня до сражения, привел ему лошадь только что убитого им офицера. В подобных случаях некогда рассыпаться в благодарностях: Аббатуччи вскочил на лошадь, держась одной рукой за седло, а другой протянул егерю свой кошелек. Тот оттолкнул офицера, и, подхваченный потоком сражавшихся, Аббатуччи крикнул ему на прощанье:
– Мы еще увидимся!
Вот почему, придя в мэрию, он приказал повсюду разыскивать Фалу.
Егерй под командованием молодого адъютанта убили почти двести человек и захватили вражеское знамя. Аббатуччи лично вывел из строя восемь-десять человек.
Макдональд ждал, пока адъютант Пишегрю отчитается, прежде чем начать свой доклад.
Именно он, Макдональд, нанес сегодня решающий удар во главе эндрского батальона; преодолев полосу укреплений, невзирая на яростный огонь противника, он вступил в селение. Здесь уже было сказано, как его здесь встретили. Каждый дом пылал, подобно вулкану; град пуль опустошал ряды его солдат, а он продолжал продвигаться вперед; но, когда эти солдаты вышли на главную улицу, два артиллерийских орудия, стоявшие там, обстреляли их с расстояния в пятьсот шагов.
И тут эндрский батальон отступил и вышел за пределы селения.
Сдержав слово, Макдональд дал своим людям отдышаться, а затем снова пошел в атаку; воодушевленный трубачами восьмого егерского полка, которые трубили атаку на другом конце селения, он дошел до главной площади, намереваясь заставить пушки замолчать, но егеря уже захватили их.
С этого момента селение Дауэндорф перешло к нам.
Помимо двух пушек, в наши руки, как уже было сказано, попал фургон, украшенный гербом с королевскими лилиями.
Как мы знаем, генерал предположил, что в нем хранится казна принца де Конде, и приказал открыть фургон только в присутствии штаба.
Последним прибыл Либер; при поддержке егерей Аббатуччи он преследовал неприятеля на протяжении более одного льё и захватил в плен триста человек.
День был удачным: враг потерял тысячу человек убитыми и пятьсот-шестьсот пленными.
Ларрей вправил вывихнутое плечо Аббатуччи.
Штаб был в полном составе; офицеры спустились во двор и послали за слесарем.
В мэрии нашелся слесарь, который явился со своим инструментом.
В мгновение ока верх фургона был снят; одно из его отделений было забито свертками цилиндрической формы. Один из них раскрыли; в упаковке оказалось чистое золото.
В каждом свертке лежало сто гиней (две тысячи пятьсот франков) с изображением короля Георга. Всего было триста десять свертков – семьсот семьдесят пять тысяч франков.
– Клянусь честью, – сказал Пишегрю, – это как нельзя кстати, мы наконец-то выплатим жалованье. Вы здесь, Эстев?
Эстев был кассиром Рейнской армии.
– Вы слышали? Сколько причитается нашим солдатам?
– Около пятисот тысяч; впрочем, я передам вам мои расчеты.
– Возьми пятьсот тысяч франков, гражданин Эстев, – засмеялся Пишегрю, – ибо я чувствую, что один лишь вид золота превращает меня в плохого гражданина, ведь я должен называть тебя не на «вы», на «ты». Раздай жалованье немедленно и устрой себе кабинет на первом этаже, я займу второй этаж.
Гражданину Эстеву отсчитали пятьсот тысяч франков.
– Теперь, – сказал Пишегрю, – нужно раздать двадцать пять тысяч франков в эндрском батальоне, который пострадал больше всех.
– Это примерно по тридцать девять франков на душу, – сказал гражданин Эстев.
– Пятьдесят тысяч франков оставишь на нужды армии.
– А оставшиеся двести тысяч?
– Аббатуччи доставит их в Конвент вместе с захваченным знаменем: пусть весь мир видит, что республиканцы сражаются вовсе не ради золота. Пойдемте наверх, граждане, – продолжал Пишегрю, – и пусть Эстев занимается своим делом!
XXIV. ГРАЖДАНИН ФЕНУЙО, РАЗЪЕЗДНОЙ ТОРГОВЕЦ ШАМПАНСКИМИ ВИНАМИ
Тем временем камердинер Пишегрю (ему хватило ума не менять свое звание камердинера на служащего и свою фамилию Леблан на Леруж), накрыл стол к обеду и уставил ещ привезенными с собой кушаньями; эта предусмотрительность была отнюдь не лишней в подобных довольно частых случаях, когда сразу после сражения садились за стол.
Усталые, голодные, терзаемые жаждой молодые люди, некоторые из которых даже были ранены, отнюдь не остались безучастными при виде еды: они в ней чрезвычайно нуждались. Когда же они заметили, что среди расставленных на столе бутылок, незатейливый вид которых свидетельствовал об их демократическом происхождении, стояло шесть бутылок с серебряным горлышком – свидетельство их принадлежности к лучшим сортам шампанских вин, – грянули радостные возгласы.
Пишегрю также обратил на это внимание и, повернувшись к своему камердинеру, спросил с военной прямотой:
– Послушай-ка, Леблан, разве сегодня мои или твои именины? Или я вижу на своем столе все эти роскошные вина лишь по случаю одержанной нами победы? Ты разве не знаешь, что достаточно сообщить об этом в Комитет общественного спасения, чтобы мне отрубили голову!
– Гражданин генерал, – ответил камердинер, – дело совсем не в этом, хотя в конечном итоге ваша победа заслуживает того, чтобы ее отметили и в день, когда вы взяли у неприятеля семьсот пятьдесят тысяч франков, вы могли бы потратить франков двадцать на шампанское без ущерба для правительства. Однако пусть ваша совесть будет спокойна, гражданин генерал: шампанское, которое вы сегодня будете пить, ничего не стоит ни вам, ни Республике.
– Я надеюсь, плут ты этакий, – сказал Пишегрю со смехом, – что его не украли у какого-нибудь торговца или не конфисковали в чьем-нибудь погребе?
– Нет, генерал, это дар патриота.
– Дар патриота?
– Да, гражданина Фенуйо.
– Что это еще за гражданин Фенуйо? Не адвокат ли это из Безансона: в Безансоне живет один адвокат по имени Фенуйо, не так ли, Шарль?
– Да, – ответил юноша, – к тому же это большой друг моего отца.
– Ни Безансон, ни адвокат тут ни при чем, – сказал Леблан, также разговаривавший с генералом без обиняков, – речь идет о гражданине Фенуйо, торговом агенте фирмы Фрессине из Шалона; в благодарность за услугу, что вы ему оказали, вырвав его из рук неприятеля, он посылает, или, скорее, вручает, вам через меня эти шесть бутылок вина, чтобы вы выпили их за свое здоровье, а также в честь Республики.
– Значит, он был здесь одновременно с неприятелем, твой гражданин Фенуйо?
– Разумеется, ведь вместе с образцами своего товара он был в плену.
– Вы слышите, генерал? – спросил Аббатуччи.
– Вероятно, он мог бы представить нам полезные сведения, – сказал Думерк.
– А где живет твой гражданин Фенуйо? – спросил Пишегрю у Леблана.
– В гостинице рядом с мэрией.
– Поставь еще один прибор вот здесь, прямо напротив меня, и пойди скажи гражданину Фенуйо, что я прошу его оказать мне честь отобедать со мной. А пока занимайте свои обычные места, господа.
Офицеры расселись как обычно; Пишегрю посадил Шарля по левую руку от себя.
Леблан поставил прибор и пошел исполнять распоряжение генерала.
Через пять минут камердинер вернулся; он пришел к гражданину Фенуйо, когда тот как раз собирался садиться за стол, повязав на шею салфетку; торговец тотчас же принял приглашение, которым удостоил его генерал, и последовал за посланцем Пишегрю. Вскоре после возвращения Леблана в дверь постучали на манер масонов.
Леблан поспешил открыть дверь.
На пороге стоял мужчина лет тридцати – тридцати пяти в штатском костюме того времени, лишенном каких-либо ярких примет, свойственных наряду аристократа или санкюлота; на нем были остроконечная шляпа с широкими полями, жилет с большими лацканами и приспущенным галстуком, коричневый длиннополый сюртук, короткие узкие брюки светлого цвета и сапоги с отворотами. У него были белокурые от природы вьющиеся волосы, темные брови и бакенбарды, уходящие под галстук, необычайно дерзкие глаза, широкий нос и тонкие губы.
Входя в столовую, гость немного замешкался на пороге.
– Да входи же, гражданин Фенуйо! – проговорил, смеясь, Пишегрю, от которого не ускользнуло это мимолетное замешательство.
– Право, генерал, – непринужденно отвечал тот, – дело не стоит выеденного яйца, так что я не решался поверить, что ваше любезное приглашение касается именно меня.
– Как это не стоит? Разве вы не знаете, что с моим ежедневным жалованьем в сто пятьдесят франков ассигнатами мне пришлось бы поститься три дня, если бы я позволил себе устроить подобный пир? Садитесь же напротив меня, гражданин, вот ваше место.
Два офицера, которым предстояло сидеть рядом с коммивояжером, отодвинули свои стулья и указали гостю на его место.
Когда гражданин Фенуйо уселся, генерал бросил взгляд на его белоснежную сорочку и холеные руки.
– Вы говорите, что вас держали в плену, когда мы вошли в Дауэндорф?
– В плену или вроде того, генерал; я не знал, что дорога в Агно захвачена врагом, когда меня остановил отряд пруссаков; они решили вылить содержимое моих пробных экземпляров на дорогу; к счастью, появился какой-то офицер и отвел меня к главнокомандующему; я полагал, что мне угрожает лишь утрата ста пятидесяти бутылок, и уже успокоился, но тут прозвучало слово «шпион», и при звуке его, генерал, как вы понимаете, я насторожился и, отнюдь не желая, чтобы меня расстреляли, потребовал встречи с главой эмигрантов.
– С принцем де Конде?
– Вы же понимаете, я потребовал бы встречи с самим чертом; меня отвели к принцу; я показал ему свои документы и откровенно ответил на его вопросы; отведав моего вина, он понял, что такое вино не может принадлежать бесчестному человеку, и заявил своим союзникам, господам пруссакам, что берет меня в плен как француза.
– Вам тяжело пришлось в тюрьме? – спросил Аббатуччи, в то время как Пишегрю столь подозрительно глядел на своего гостя, будто был готов присоединиться к мнению о нем прусского главнокомандующего.
– Вовсе нет, – ответил гражданин Фенуйо, – мое вино понравилось принцу и его сыну, и эти господа отнеслись ко мне почти столь же доброжелательно, как вы, хотя, признаться, когда вчера пришло известие о взятии Тулона и я, как истинный француз, не смог скрыть своей радости, у принца, с которым я как раз имел честь беседовать, испортилось настроение и он отослал меня.
– А! – вскричал Пишегрю. – Значит, Тулон окончательно отвоеван у англичан?
– Да, генерал.
– Какого же числа был взят Тулон?
– Девятнадцатого.
– Сегодня двадцать первое; это невозможно, черт возьми! У принца де Конде нет телеграфа под рукой.
– Нет, – подтвердил коммивояжер, – но у него есть почтовые голуби, летающие со скоростью шестнадцать льё в час; одним словом, это известие пришло из Страсбура, города голубей, и я видел, как принц де Конде отвязал от крыла птицы небольшую записку с новостью; крошечное послание было написано очень мелким почерком, так что в нем могли содержаться некоторые подробности.
– Известны ли вам эти подробности?
– Девятнадцатого город был сдан; в тот же день в него вошла часть наступавшей армии; в тот же вечер по приказу комиссара Конвента расстреляли двести тринадцать человек.
– Это все? Не говорилось ли там о некоем Буонапарте?
– А как же! Город якобы был взят благодаря ему.
– Снова мой кузен! – рассмеялся Аббатуччи.
– И мой ученик, – прибавил Пишегрю. – Тем лучше, клянусь честью! Республика нуждается в талантливых людях, чтобы противостоять мерзавцам вроде этого Фуше.
– Фуше?
– Разве не Фуше вошел в Лион вслед за французскими войсками и приказал расстрелять двести тринадцать человек в первый же день своего назначения?
– Ах да, в Лионе, но в Тулоне это был гражданин Бар-рас.
– Что за гражданин Баррас?
– Некий депутат от Вара, который заседает в Конвенте вместе с монтаньярами; он служил в Индии и приобрел там замашки набоба. Так или иначе, видимо, будут расстреляны все жители и уничтожен город.
– Пусть они уничтожают, пусть расстреливают, – сказал Пишегрю, – чем больше они будут уничтожать и расстреливать, тем быстрее прекратят это! О! Признаться, я предпочел бы, чтобы у нас по-прежнему был наш старый добрый Бог, а не Верховное Существо, которое допускает подобные ужасы.
– А что говорят о моем родственнике Буонапарте?
– Говорят, – продолжал гражданин Фенуйо, – что это молодой офицер артиллерии, друг младшего Робеспьера.
– Видите, генерал, – сказал Аббатуччи, – если он в такой милости у якобинцев, то сделает карьеру и будет нашим покровителем.
– Кстати о покровительстве, – сказал гражданин Фенуйо, – правда ли, гражданин генерал, то, что говорил мне герцог де Бурбон, весьма лестно отзываясь о вас?
– Герцог де Бурбон очень любезен! – проговорил Пишегрю со смехом. – Что же он вам говорил?
– Он говорил, что именно его отец принц де Конде присвоил вам первый чин!
– Это правда! – сказал Пишегрю.
– Как? – спросили три-четыре человека одновременно.
– Я был тогда простым солдатом королевской артиллерии; однажды принц, присутствовавший на учениях на безансонском полигоне, приблизился к орудию, которое, как ему показалось, содержали в наилучшем порядке; однако в тот момент, когда канонир банил орудие, оно выстрелило и оторвало ему руку. Принц приписал мне этот несчастный случай, обвинив меня в том, что я плохо заткнул запальное отверстие большим пальцем. Я дал ему договорить, а затем молча показал свою окровавленную руку с искореженным, растерзанным, висевшим на волоске пальцем. Глядите, – продолжал Пишегрю, протягивая руку, – вот след… После этого принц, в самом деле, произвел меня в сержанты.
Юный Шарль, стоявший рядом с генералом, взял его за руку, словно для того, чтобы рассмотреть ее и тотчас же пылко поцеловал рубец.
– Ну же, что ты делаешь? – вскричал Пишегрю, быстро отдергивая руку.
– Я? Ничего, – ответил Шарль, – я восхищаюсь вами!
XXV. ЕГЕРЬ ФАЛУ И КАПРАЛ ФАРО
В эту минуту дверь распахнулась и появился егерь Фалу, которого вели двое его товарищей.
– Простите, капитан, – обратился к Аббатуччи один из двух солдат, которые привели Фалу, – вы ведь сказали, что хотите его видеть, не так ли?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111