— спросил Анцыферов от двери.— Убийством при угоне машины.— Вроде, среди них какой-то смугловатый парень есть?— Есть.— Ты на него вышел?— Вышел, — кивнул Пафнутьев и почувствовал, как тяжело дрогнуло его сердце. Слукавил он, слукавил перед начальством, но что-то подсказало ему, что так будет лучше. Потом, побродив по городу, придя домой, забравшись под одеяло, он, может быть, поймет, почему слукавил, но в таких вот случаях слова произносились раньше, чем он успевал подумать. И чаще всего таким вот необдуманные, вроде бы случайно выскочившие слова, оказывались точнее, неотразимее, нежели слова многократно выверенные и подготовленные.— Вышел? — Анцыферов, казалось, даже вздрогнул. — Как?— Секрет фирмы.— От кого секрет?— Я от себя любовь таю, а от тебя тем более, — пропел Пафнутьев. И ответил, вроде бы, и ничего не сказал, и намекнул — он уверен, спокоен, он не врет.— Я серьезно спрашиваю, — Анцыферов подпустил в свой голос холода и даже подбородок вскинул, давая понять, что не намерен объясняться с подчиненным с помощью песен.— А я серьезно отвечаю. Я не готов дать сейчас полную картину всех моих поисков и находок. Буду готов — сам приду и доложу. А если ты, Леонард, хочешь мне что-то сказать серьезное — скажи. Я пойму.— Ты уверен, что поймешь? — усмехнулся прокурор.— Не уверен, что пойму — не говори. Перебьюсь. Оботрусь.— Мне кажется... — Анцыферов вернулся к столу — я сел, — мне кажется, ты можешь совершить ошибку. Мне рассказывали весьма уважаемые люди, что те ребята, на которых ты вышел... Вполне нормальные люди.— Я тоже так думаю.— Да? — обрадовался Анцыферов, — Вполне. И руки на месте, и ноги . Один нос, два уха и между ног болтается все, чем природой положено болтаться.— Как бы, Паша, не вышло недоразумения... Разберись.— Леонард, — Пафнутьев исподлобья посмотрел на Анцыферова, — они угоняют машины, они убивают людей...— Ну! Убивают! Это еще доказать надо.— Если таково твое указание, — Пафнутьев не отводил усмешливого взгляда от Анцыферова.— Мое указание — разобраться.— И отпустить?— Да. И отпустить, — Анцыферов раздраженно встал — Если задерживать дольше нет оснований.Анцыферов стоял, а Пафнутьев все так же сидел в своем кресле и не торопился подниматься, хотя понимал неловкость положения. Но решил, что, в конце концов, он находится в своем кабинете, а Анцыферов вроде бы как гость.— Если в этом заключается твоя личная просьба... — начал было Пафнутьев, но прокурор резко его перебил.— Не личная! Не моя! И не просьба! — с силой выкрикнул Анцыферов и вышел, бросив за собой дверь.Пафнутьев озадаченно смотрел некоторое время в дверь, будто видел на ней гневное изображение прокурора. Потом вздохнул, потрогал телефонную трубку, опять вздохнул, ослабил узел галстука, порылся в ящике стола, передвигая с места на место скрепки, кнопки, ручки, леденцы в замусоленных обертках... И неожиданно набрал номер Анцыферова.— Леонард, — сказал он примирительно, — может быть, мне самому позвонить тому человеку на потолке?— Ни в коем случае! — тонким голосом вскрикнул Анцыферов — Ни в коем случае! Это нарушение всех правил! Паша, ты с ума сошел. Это была деликатная просьба, даже не просьба, а так, вопрос. Он просто посоветовался со мной!— И я с ним посоветуюсь .— Нет! Пойми, его слова были совершенно необязательны...— Нечто вроде намека?— Можно и так сказать.— А ты, Леонард, уверен, что намек понял правильно? Может быть, его желание противоположно?— Я все понял правильно, Паша. И ты тоже все понял правильно, — Тяжело тебе живется, Леонард.— Меня, Паша, утешает то, что с некоторых пор ты сможешь разделить мои горести и хлопоты Да, Паша, да. Ведь я говорил тебе, что твоя должность в какой-то мере политическая. А политику некоторые называют грязным делом... Что делать, Паша, немного испачкаемся. Куда деваться... Попаримся в баньке, отмоемся, порозовеем... У этого человека на потолке, как ты выразился... Очень хорошая банька.— Уже побывал?— Приходилось.— Отмылся?— Не надо, Паша. Нравится это тебе или нет, но мы с тобой в одной лодке. Какая разница, кто сидит на носу, кто на корме, кто гребет, а кто рулит... Лодку болтает, тучи сгущаются, волны все круче...— Леонард... Но ведь этому не будет конца?— Почему? Время от времени приходится принимать непопулярные решения... Непопулярные для самого себя. И только.— Предлагаешь мне исчезнуть?— Ни в коем случае! Оставайся на своем месте! Со временем вселишься в мой кабинет. Он просторнее, удобнее, обладает большими возможностями... Ты неплохо будешь себя в нем чувствовать.— А ты?— Не думай обо мне... Я тоже куда-нибудь переселюсь...— Метишь в областные прокуроры?— Как знать, Паша, как знать, — уклончиво ответил Анцыферов. — В любом случае ты не исчезнешь.— Ты не понял... Я совсем в другом смысле говорил об исчезновении. Как тело, носитель пиджака и штанов я, может быть, и уцелею. Но исчезнет, растворится нечто другое, что для меня не менее важно... Понимаешь?— С трудом, — холодно ответил Анцыферов, из чего Пафнутьев заключил, что тот прекрасно все понял. Но все-таки решил пояснить, чтобы уж не оставалось недомолвок.— Леонард, мне очень важно, как ты ко мне относишься, как ко мне относится человек на потолке или человек в подвале. Но для меня более всего важно, как я сам к себе отношусь.— По-моему, ты слишком хорошо к себе относишься. С каким-то священным трепетом! — зло рассмеялся Анцыферов.— Я и впредь хочу относиться к себе все с тем же трепетом, — ответил Пафнутьев и положил трубку, прекрасно сознавая, что в этом уже заключалась непростительная дерзость — трубку мог вот так неожиданно положить Анцыферов, но уж никак не он. Все еще испытывая неловкость от слишком уж откровенных слов, которые вырвались у него в разговоре с прокурором, Пафнутьев резко поднялся, прошел в свой бывший кабинетик и, увидев за столом печально-задумчивого Дубовика, сказал:— Забрось мне дело об угоне с убийством.— Появилось что-то новое?— Забрось, — повторил Пафнутьев и вышел. * * * Зомби проснулся необычно рано и без движений, без сна пролежал часа два, наблюдая, как забрезжил рассвет, как он постепенно набирал силу. В палате становилось все светлее, появились предметы — выключатель на стене, кнопка вызова врача, больничная тумбочка, выкрашенная белой масляной краской. Через час, а то и больше на стене напротив окна возник розовый солнечный квадрат. Он медленно перемешался по стене, становился ярче, золотистее... В коридоре слышались первые утренние голоса, шаги, где-то хлопнула дверь, заканючил больной, истомившийся от бессонной ночи, в ординаторской еле слышно прозвенел ранний звонок — кто-то, потеряв терпение, просил, видимо, хоть что-то сказать о здоровье ближнего...Зомби смотрел на наливающиеся светом солнечные квадраты на стене, прислушивался к своим болям и шрамам. Ничего не болело и он откровенно наслаждался ощущением жизни. С ним уже было когда-то нечто похожее — тоже был рассвет, какая-то палата, светлая, залитая солнцем, он был не один, рядом на кроватях тоже были люди, очень молодые люди, мальчишки, можно сказать. И он с ними был на равных. Значит, и он был тогда мальчишкой. И вспомнилось ему, все-таки вспомнилось, что в тот день, в то давнее утро, он был наполнен ожиданием чего-то приятного, полузапретного, но вполне осуществимого. Зомби напрягся, пытаясь вспомнить — что же его ожидало? И вспомнил — море. Да, все происходило на берегу моря, их было много, может быть, сотня, может быть несколько сотен девчонок и мальчишек... Это был какой-то лагерь на берегу моря. И были горы, высокие, возвышающиеся над всем. И солнце на закате пряталось за горы. Да, правильно, солнце вставало из моря, а опускалось вечером за горы. И наступали ранние сумерки, когда солнца уже не было видно, а над горами долго еще полыхало красноватое сияние...Это было его первое воспоминание из предыдущей жизни. Наверно, он вспомнил самое счастливое время. И Зомби обрадовался этим давним картинкам своей жизни, как какому-то важному сообщению и доброй примете. Из далекого и жутковатого подсознания пришла радостная весть — восстанавливается память. Она может не восстановиться полностью и все кончится солнечными картинками и он навсегда будет обречен наслаждаться морем, увиденным в детстве. Но как бы там ни было — он не закостенел, в нем идут какие-то процессы.— Подъем, Зомби, подъем! — сказал он себе и, нащупав трость у стены, ухватил рукоять, поднялся. Поднялся легко, почти без усилия, у него еще оставалось силы пройти к двери. В коридоре было тихо и свежо. Недавно прошла уборщица со шваброй и на линолеуме еще кое-где поблескивали лужи. Зомби прошел вдоль всего стометрового коридора, вернулся назад. Ничто не насторожило его, ниоткуда не поступало сигнала тревоги — нигде не кололо, нигде не пронзала боль, сознание было ясным, он понимал, где находится, помнил о том, что сегодня предстояло.Зомби свернул в небольшой холл и сел на клеенчатую кушетку, ощутив ее влажность — видимо уборщица заодно провела шваброй по сидению. Солнце светило прямо ему в лицо и он, откинув голову, прикрыл глаза. Пришло понимание — это хорошо, что он вот так сидит на диванчике, что солнце слепит лучами, что лицо залито солнцем. Это хорошо... Что-то происходит в нем, он не знает что именно, но главное — чтобы в нем не остановилось, чтобы не замер он в этом своем состоянии.— Процесс пошел, — пробормотал он знаменитые слова бестолкового вождя, который получил, кажется, все премии мира за успешный развал собственной страны. — Процесс пошел...Кто-то присел рядом, но Зомби продолжал сидеть, не открывая глаз. Состояние приятного одиночества и сосредоточенности исчезло и он уже хотел было подняться, когда услышал знакомый голос.— Балдеешь? — это был Овсов.— Немного есть... А вам не спится?— Выспался... Ночка была спокойная. Никого, слава Богу, не зарезали, не задавили... А ты как?— Сегодня вспомнил... Было такое время... Солнце, ребята, утро... Я был на море, какой-то пионерский лагерь, нас там много было, несколько сот, как мне кажется... И в этот день мы должны были идти на море... Нам не каждый день позволяли купаться, то ли боялись, как бы кто не утонул, то ли вода казалась им холодной... Но именно в этот день нам обещали купание...— Море — это хорошо, — кивнул Овсов. — Я последние годы в Пицунду ездил... Хорошее место. На целый год хватало сил... А этим летом нигде не был.В Пицунде война... В газете видел снимок... Как куски хлеба раздают... Целая очередь детишек выстроилась... По глазам их понял — боятся не всем хватит... Дом, в котором я останавливался, сгорел, хозяев убили... Дети их потерялись. В газетах пишут — несколько тысяч детей потерялось из тех мест... Рассеялись по вокзалам, притонам, подвалам нашей бескрайней родины.— Это плохо, — бесстрастно проговорил Зомби.— Иногда ездил в Крым, в Ялту... Там у меня однокурсник... Сейчас это другая страна, в чем-то враждебная... Однокурсник озверел, ходит на митинги и машет желто-голубыми тряпками. Глаза горят, рот перекошен, слюна летит такая, что радуга на солнце возникает. А их толстомордые вожди несут такую же чушь, как и наши... Не менее толстомордые вожди. Сытые у власти.— Это плохо, — так же невозмутимо отозвался Зомби.— Как-то в Прибалтике довелось побывать... Дубулты, Юрмала... Не думаю, что я там так уж много у них съел и выпил... К тому же заплатил им за все выпитое и съеденное столько, сколько они запросили... А сейчас ткнулся" — говорят, хватит нас объедать.— Деньги нужны, Степан Петрович.— Зачем? — повернулся Овсов к Зомби, который все это время сидел, откинув голову и закрыв глаза.— Мороженое, цветы...— Какие цветы? — с интересом спросил Овсов.— Разные... Женщины любят цветы.— Откуда ты знаешь?— Мне так кажется... А что, разве нет?— По всякому бывает, — уклонился от ответа Овсов. — Ты когда-нибудь дарил женщинам цветы?— Кажется, да. Астры. Терпеть не могу гладиолусы. Они кажутся мне не цветами, а какими-то архитектурными сооружениями. Много о себе понимают... Не представляю себе женщины, к которой можно прийти с гладиолусами... Это все равно, что прийти на свидание с кактусом.— Некоторые кактусы цветут очень красиво... А их запах просто валит с ног.— Если в этом цель, — начал было Зомби и замолчал.— Я смотрю, у тебя сложные отношения с цветами, — Овсов озадаченно посмотрел на Зомби.— Сам удивляюсь, Степан Петрович! Секунду назад не думал ни о цветах, ни о деньгах, ни о женщинах.— Пафнутьев прав — жизнь у тебя была довольно насыщенная...— Просто у меня была жизнь, — поправил Зомби.— Ты хочешь куда-то идти?— Ненадолго.— Ночевать вернешься?— Я отлучусь на час... Может быть, на два.— Что-то вспомнил?— Нет... — Зомби помолчал. — Надеюсь вспомнить.— Я могу пойти вместе с тобой... Если хочешь.— Не стоит... Знаете, как бывает... Когда кто-то ведет, дороги не запоминаешь. А когда доберешься сам... Значит, ты уже знаешь дорогу.— Что-то в этом есть, — с сомнением проговорил Овсов и, сунув руку в карман халата, вынул десятитысячную купюру. — Возьми, авось хватит.— Хватит.— Вчера кто-то всучил... Впрочем, прости... Кто-то подарил. Выделил из скудных своих достатков. Даже не знаю за что... Людей приучили давать деньги на каждом шагу. Их убедили в том, что рыночные отношения — это когда ты в каждом кабинете выворачиваешь карманы и отдаешь все, что там еще осталось. Послушание — вот главное, что нам привили. Послушание — это надолго.— На год, на два?— На поколение, на два, на три, — ответил Овсов.— Не думаю, — возразил Зомби, пряча деньги в карман. — Газеты полны сообщениями о том, что наши такие послушные граждане берут в руки ножи, пистолеты, топоры... И крушат все, что попадется под руку — жену, детей, соседний киоск, ненавистный завод...— Это тоже послушание, — повторил Овсов. — И дерзость, и несогласие, и возражение должны быть осмысленными, к ним нужно прийти, их надо принять. А зарезать ближнего... Много ума не надо. Чаще всего на это идут как раз послушные люди, привыкшие подчиняться собственному безрассудству или безрассудству других.— Беру с возвратом, — сказал Зомби.— Бери, пока дают. А там видно будет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73