Но я все-таки скажу: польский крестьянин не на твоей, а на моей стороне. Что вы для него сделали? Ничего. Ваши геройства стоят ему расстрелов, отобранных урожаев, стертых с лица земли деревень. И если ему удается сохранить немного зерна или картошки, это лишь благодаря мне, а не вам. Потому что я не взрываю мостов: я просто слежу за тем, чтобы мои крестьяне не умирали с голоду. Я встал между ними и немцами, я забочусь о том, чтобы они не голодали и чтобы их не угоняли на запад, как паршивый скот. У поляков не будет своего государства? Ну и что из этого! Это все же лучше, чем государство, населенное мертвецами, где любой гражданин кажется долгожителем. Безнадежная борьба – очень красиво, но задача нации в том, чтобы выжить, а не красиво умереть… – Он топнул ногой. – Если бы мне показали десять польских ребятишек, и для того, чтобы их спасти, мне нужно было бы облизать сапоги десяти немецким солдатам, я сказал бы: «К вашим услугам, господа!»
– Это все равно, что подружиться с туберкулезом, – сказал Тадек. – Ты словно говоришь мне: «Не борись с туберкулезом, Тадек! Будь хитрее! Договорись с ним! Попытайся завоевать его дружбу! Тебе нужны мои легкие, дорогой? Так возьми же их, они твои, дружище! Заходи, устраивайся поудобнее, чувствуй себя, как дома». Не сомневаюсь, что после этого я смогу спать спокойно: туберкулез будет так любезен, что пощадит меня.
– Rany boskie! – переспугался Валентий. – Экие речи…
Хмура повернулся к Добранскому.
– Вы погубили моего сына, – сказал он. – Вы прячетесь в лесу и ждете у моря погоды: вы никогда не смотрели немцу в лицо. Вам проще разыгрывать из себя робин-гудов. Но мой сын болен туберкулезом. Здесь он расстанется со своей жизнью, расстанется глупо и напрасно. Ему нужны горы и солнце. Вы упрекаете немцев в том, что они берут заложников, а сами взяли в заложники моего сына. Вы словно бы говорите: «Откажитесь помогать немцам, и мы вернем вам сына». Я хочу его спасти. Я хочу спасти своего сына. Но, наверно, уже слишком поздно…
– Барин! – испуганно закричал Валентий. – Что вы такое говорите… Тьфу! тьфу! тьфу! – сплюнул он. – Sila nieczysta !
Хмура на мгновение задержал взгляд на сыне.
– Вернись, – сказал он.
– Сколько ты заработал на поставках зерна немецкой армии?
– Пане Тадек! – вздохнул Валентий.
– Если бы я не продал его немцам, они бы его отобрали, и мои крестьяне не получили бы ни гроша…
– Ты мог бы сжечь урожай!
– Тогда, – холодно сказал Хмура, – моих крестьян расстреляли бы, а их деревню сожгли… Да здравствует бунт, господин сын! – Он немного понизил голос: – Я больше не хочу, чтобы мои деревни стирали с лица земли, я не хочу больше горя. Ну, а ты поступай, как знаешь. – Он продолжил с горечью: – Каков отец, таков и сын… Nie daleko pada jablko ed jabloni . Если у тебя хватает мужества погибнуть во имя своих идей, я готов потерять сына во имя своих.
– Барин! – закричал Валентий. – А сердце, сердце-то что вам велит?
– Поступай, как считаешь нужным, Тадек. Но помни, что в наше время во всех странах Европы зрелые люди думают так же, как я, а их сыновья бросаются под пули, чтобы иметь удовольствие написать на стенах уборной: «Да здравствует свобода!» В каждой стране старики защищают свою нацию. Они умнее. Самое главное – это не флаг, не граница и не правительство, а плоть и кровь, пот и материнская грудь. Запомни, мертвецы не поют «Jeszcze Polska nie zginiela !». – Он сказал: – Я ухожу. Ты пойдешь со мной? Завтра я отправлю тебя в Швейцарию.
– Янек, проводи его!
Хмура повернулся к нему спиной и зашагал быстро, не оборачиваясь. Старик Валентий семенил следом, поминутно останавливаясь, оглядываясь на Тадека и в отчаянии разводя руками.
– Барин, вы не можете его там оставить… Езус, мальчик болен. Просто сердце кровью обливается!
Хмура остановился.
– Довольно! – приказал он. – Ничего не поделаешь. Ты думаешь, что я изверг, что я ничего не чувствую? Что я могу тебе сказать? Ничего не поделаешь. Он узнал все, что хотел. Он упрям. Моя порода. Он будет идти до конца. И потом, я уже говорил тебе, лучше иметь мертвого сына, но своего, чем целый выводок живых ублюдков…
Внезапно терпение старого слуги лопнуло.
– Убийца! – вдруг закричал он тоненьким голоском. – И тебе не стыдно? Будь жив твой отец, он бы плюнул тебе в лицо. Наверное, мать родила тебя от пьяного конюха!
– Можешь остаться с ним, – процедил Хмура сквозь зубы.
– Zeby ci sie krew zalala! Чтоб ты кровью залился! Ты думаешь, я бы не остался, если бы был моложе лет на пятьдесят? Давно уж я не плевал тебе под ноги… Так говорить со мной! Давно я тебя не колотил, paskudo .
Они еще долго слышали его голос, выкрикивавший проклятия, удаляясь в ночи.
18
Вслед за первым снегом пришли сильные морозы. Янек и Зося почти не выходили из землянки. Отныне их жизнь сводилась к немногому: дрова, огонь, кипяток, пара картофелин, сон. Янек заявил Черву:
– Зося больше не пойдет в Вильно.
Черв как раз чинил сапог. Он сказал, не поднимая головы:
– Я знаю.
– Она живет со мной.
– Хорошо.
Вот и все. Ни удивления, ни досады. Добранский дал Янеку несколько книг: Гоголя, Сельму Лагерлёф. Янек часто читал Зосе вслух. Потом спрашивал:
– Тебе нравится?
– Мне нравится твой голос.
Ложились они рано. Иногда, запасшись дровами на несколько дней, вставали только затем, чтобы подбросить их в огонь. День был похож на ночь, и время перестало для них существовать. Бывало, проснувшись и выглянув наружу, они обнаруживали, что на дворе ночь.
– Сколько сейчас времени?
– Не знаю. Иди сюда. Давай ляжем.
Оставалось еще четыре больших мешка картошки: на зиму должно было хватить. Беспокоил их только огонь. Обернув руки тряпьем, они ходили за хворостом, приносили его в землянку и уходили снова. По девственному снегу ползали взад-вперед два черных муравья, волоча свои смешные веточки… Потом они возвращались в нору, разжигали огонь и грелись. Говорили мало. Их тела, укутанные в груду одеял, прижимались друг к дружке и выражали чувства красноречивее слов. Иногда Зося спрашивала:
– Ты думаешь, это когда-нибудь кончится?
– Не знаю. Отец говорил, все зависит от исхода битвы.
– Какой битвы?
– Сталинградской.
– О ней все говорят. Даже немцы в Вильно.
– Да, все.
– Она все еще продолжается?
– Днем и ночью.
– А что сделают наши друзья, когда выиграют эту битву?
– Построят новый мир.
– Мы не сможем им помочь. Мы еще маленькие. А жаль.
– Дело не в возрасте, а в мужестве.
– Каким он будет, этот новый мир?
– Это будет мир без ненависти.
– Тогда нужно будет убить много людей…
– Да, нужно будет убить много людей.
– А ненависть все равно останется… Ее станет даже больше, чем раньше…
– Тогда их не будут убивать. Их будут лечить. И кормить. Для них построят дома. Им подарят музыку и книги. Их научат доброте. Если они научились ненависти, их можно будет научить доброте.
– Ненависти не разучиваются. Это как любовь.
– Я знаю, что такое ненависть. Меня научили немцы. Я научился ей, когда потерял родителей, когда мерз и голодал, жил в землянке и знал, что, если меня встретит немец, он не предложит мне своего котелка, не уступит мне места возле костра и угостить меня сможет только пулей. Ведь у немцев есть пули для всего. Для груди и для надежды, для красоты и для любви… Я ненавижу их!
– Не надо. Когда у нас будут дети, мы научим их любить, а не ненавидеть.
– Мы научим их и ненавидеть тоже. Мы научим их ненавидеть низость, зависть, насилие, фашизм…
– Что такое фашизм?
– Я точно не знаю. Это особый вид ненависти.
– Наши дети никогда не будут голодать. Они никогда не будут замерзать.
– Никогда.
– Обещай мне.
– Обещаю тебе. Я сделаю все, что смогу.
По ночам они часто просыпались от неумолчного воя: по лесу рыскали голодные волки, и утром Янек находил их следы возле землянки. Лес обнажился и побелел. По снегу блуждали вороны и подолгу каркали. Снег полностью завладел лесом, и на его белизне люди все больше походили на черных муравьев, волочащих в свои норы смешные веточки, – настойчивых, шатающихся, измученных холодом. Отныне вся их жизнь была направлена к единственной цели: поддержать огонь. В городах захватчики ждали лета, чтобы отправиться на новые завоевания, а в лесах человеческая надежда слабее луча зимнего солнца упорно не хотела умирать. Люди больше не интересовались городскими новостями и не разговаривали, их лица морщились от холода и становились такими же заскорузлыми, как старые деревья. Только изредка из деревни возвращались братья Зборовские, подносили к огню свои руки с задубевшими от холода пальцами и говорили кратко:
– Они еще держатся.
19
В один из таких морозных дней, когда сердца людей и зверей понемногу цепенели, а жизнь ждала лишь таинственного знака, чтобы остановиться, умер Тадек. Он умер ночью, во сне, лежа у огня, и даже молодая женщина, сжимавшая его в объятиях, не заметила его ухода. Накануне он почувствовал себя лучше. Он перестал кашлять, температура у него спала. Он попросил Добранского прочитать ему отрывок из книги.
– Не стоит, – сказал Добранский. – Попробуй немного поспать.
– Сегодня я хорошо себя чувствую. Кто знает, Адам, может, я скоро смогу совершать вылазки на дороги?
– Вполне возможно.
– Весной мы будем делать налеты на немецкие колонны… Правда?
– Да. Весной.
– Нужно изо всех сил помогать людям, сражающимся под Сталинградом.
– Изо всех сил. Не двигайся, Тадек.
– Мне хорошо. Адам, почитай мне что-нибудь.
– Что же ты хочешь, чтобы я тебе прочел?
– Сказку.
– Хорошо. Не говори много. А то начнешь кашлять.
– Сказку, героем которой буду я. Волшебную сказку, в конце которой я умру, но не от туберкулеза, а в бою.
– С удовольствием. Только лежи спокойно. Положи голову сюда… вот. Я расскажу тебе одну историю.
– Начинай…
– Сейчас, сейчас…
Польский летчик-истребитель Тадек Хмура умирает. Он лежит на спине в траве, в глубине густой английской рощи. Его разбитый самолет валяется в нескольких шагах от него: крылья сломаны, а винт глубоко вошел в землю, словно меч. Его сломанный позвоночник не чувствует боли, и тело кажется ему чужим. «Проклятое тело!» – печально думает он с любовью хозяина к своему верному псу. Его взгляд начинает туманиться…
– Это называется волнующей минутой, – прошептал Тадек.
Но вдруг он замечает, что кусты перед ним шевелятся, и из-за шелковицы высовывается глупая физиономия Пеха. Пех смотрит на Тадека с отвращением, язвительно гогочет и выходит из кустов с бутылкой виски в руке…
– Если бы это было правдой! – пробормотал Пех.
– Замолчи…
В этом появлении есть что-то неожиданное. Тадек это хорошо чувствует, но в своем нынешнем состоянии не может сосредоточиться и определить, что именно. Впрочем, аэродром находится всего в нескольких милях отсюда, и там должны были видеть, как его самолет упал в лес. Пех склоняется над Тадеком и подносит к его губам горлышко бутылки. Тадек пьет и понимает, что виски, как и прежде, пить приятно. Затем он видит, как из зарослей появляется его товарищ по эскадрилье Адам Добранский. Добранский ведет себя очень некрасиво. Он смотрит на запутавшееся в парашюте тело с глубоким отвращением.
– Как колбаса! – заявляет он, усаживаясь в траву. – Передай мне виски. Ну что, сбили?
Тадек оскорбительно бурчит что-то в его адрес и, в свою очередь, требует бутылку. Он понимает, что никому до него нет дела. И продолжает умирать.
– Тихо! – прошептал Пех. – Он спит.
Тадек открыл глаза.
– Я не сплю. Продолжай.
Он умирает, его жалкое, беспомощное тело лежит на земле, а его лучшие друзья делают вид, что все это – сущие пустяки. Он, конечно, не требует от них, чтобы они рыдали и рвали на себе волосы, но можно было хотя бы не напиваться.
– Могли бы, по крайней мере, обнажить головы, – с достоинством подсказывает он им. – Не стесняйся, Пех. Если устал пить стоя, можешь усесться на меня, – добавляет он трагическим тоном.
К его громадному удивлению, Пех тотчас садится к нему на живот, сжимая в руке бутылку. Но Тадек не чувствует его веса. Напротив, у него такое ощущение, будто он наблюдает за всем со стороны, словно это запутавшееся тело больше не принадлежит ему.
«Все обстоит гораздо хуже, чем я думал», – думает он, впадая в уныние.
– Даже не пытайтесь меня ободрить! – храбрится он. – Я знаю, что со мной!
– А ты думал, у нас еще остались какие-то иллюзии? – говорит Пех. – Cheers ! – Он пьет. – Если ты видел, как гибнет дело всей твой жизни… – декламирует он.
– Я? – стонет Тадек. – Киплинг?
– Да. Если ты видел, как гибнет дело всей твоей жизни… Старина Киплинг! Я дам тебе почитать его стихи о Сталинграде… По его собственному признанию, это лучшее, что ему довелось написать.
Какой пыл! Какое воодушевление! Попался, Ганга Дин? Cheers…
– Cheers, – отвечает Тадек, – превосходное виски. Возвращает любовь к жизни…
Это заявление немедленно вызывает у его товарищей приступ бурной радости. Бутылка быстро обходит еще несколько кругов.
– Как Яблонский? – спрашивает Тадек.
– Так же, как и мы, – говорит Пех. – Ушел из эскадрильи. – Он осушает стакан. – Мы нынче в свободном полете, – поясняет он.
– А Черв? Я видел, как он врезался в одного боша над Северным морем… Я был в двухстах метрах сзади и видел, как оба самолета спикировали в воду.
– Угу, – подтверждает Пех, – Черв упал прямо в ледяную воду и поплыл, как поплавок. «Брр…» – фыркал он на чистейшем польском. «Брр… брр…» – внезапно услышал он за соседней волной. Черв поворачивает голову и видит боша, который плывет рядом с ним и смотрит на него своими идиотскими глазами. Чтобы согреться, они начинают обмениваться оскорблениями: «Т… т… ты утонешь, д… др… дружище! – шепчет Черв по-немецки с ликующим видом. – С… с… спасательный пояс не вечный. Т… т… тебе капут». «Брр…» – печально отвечает ему бош. – «Т… ты… ты стучишь зубами?» – ликует Черв. «Й… й… я? – хрипит бош. – М… м… мне так нравится. Эт… то п… приятно!» – «Оч… чень приятно! – соглашается Черв. – Н… н… ни за что н… н… на свете н… н… не хотел бы оказаться г… г… где-нибудь в д… др… другом месте!» «Брр…» – дрожат они хором, поглядывая друг на друга краем глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23