– Наверное, трудно писать.
– Сейчас все трудно. Но это не так трудно, как оставаться в живых, продолжать верить…
– О чем она?
– О людях, которые страдают, борются и сходятся друг с другом…
– И о немцах?
Добранский не ответил.
– Почему немцы так поступают?
– От отчаяния. Ты слышал, что сегодня сказал Пех? Люди рассказывают друг другу красивые истории, а потом погибают за них, полагая, что тем самым претворяют свою мечту в жизнь… Он тоже близок к отчаянию. На свете есть одни только немцы. Испокон веку они рыщут повсюду… Если подходят близко, если проникают в тебя, ты становишься немцем… даже если ты польский патриот. Главное – знать, немец человек или нет… бывает ли он хоть иногда немцем. Об этом я пытаюсь рассказать в своей книге. Ты не спросил меня, как она называется.
– Как?
– «Европейское воспитание». Это название подсказал мне Тадек Хмура. Правда, он придает ему иронический смысл. По его мнению, европейское воспитание – это бомбы, кровавая бойня, расстрелянные заложники, люди, вынужденные жить в норах, как дикие звери… Но я принимаю этот вызов. Пусть мне сколько угодно говорят о свободе, достоинстве, чести быть человеком – все это, в конечном счете, бабушкины сказки, за которые погибают люди. На самом деле существуют такие моменты в истории, один из которых мы сейчас переживаем, когда все то, что не дает человеку отчаяться, все то, что помогает ему верить и жить дальше, нуждается в укрытии, в убежище. Этим убежищем иногда становится песня, стихотворение, музыка или книга. Мне хотелось бы, чтобы моя книга стала таким убежищем, чтобы, открыв ее после войны, когда все кончится, люди нашли в ней нетронутым свое добро, чтобы они узнали, что нас можно было заставить жить, как зверей, но нельзя было довести до отчаяния. Не существует искусства отчаиваться, отчаяние – лишь недостаток таланта. Внезапно на болоте завыл волк.
– У Тадека Хмуры туберкулез, – сказал Янек. – Здесь он умрет.
– Он знает об этом. Мы не раз убеждали его уехать. Он должен был перебраться в Швейцарию, в сана… Он бы мог – у его отца хорошие отношения с немцами. Именно поэтому…
– Что ты хочешь сказать?
– Именно поэтому он остался с нами и решил умереть среди нас: потому что у его отца хорошие отношения с немцами.
– Сталинградская битва все еще идет?
– Да. От этой битвы зависит все. Но если даже немцы выиграют войну, это будет означать лишь то, что когда-нибудь им придется приложить гораздо больше усилий, чем если бы они ее проиграли. Они ничем не отличаются от нас, они никогда не отчаиваются. Они добьются успеха. Когда люди сплочены, они редко терпят поражение. – Он на мгновение умолк и остановился. – Я тебе кое-что расскажу. Я покажу тебе, насколько мы с ними схожи. Примерно год назад немцев охватила паника. Они сжигали деревни одну за другой, а жителей… Нет, лучше я умолчу о том, что они делали с жителями.
– Я знаю.
– Тогда я спрашивал себя: как немецкий народ все это терпит? Почему не восстанет? Почему смирился с этой ролью палача? Я был уверен, что немецкая совесть, оскорбленная, поруганная в элементарных человеческих чувствах, восстанет и откажется повиноваться. Но когда мы увидим признаки этого восстания? И вот к нам в лес пришел немецкий солдат. Он дезертировал. Он присоединился к нам, искренне, смело встал на нашу сторону. В этом не было никаких сомнений: он был кристально честен. Он не был представителем Herrenvolk'a : он был человеком. Он откликнулся на зов самого человеческого, что в нем было, и сорвал с себя ярлык немецкого солдата. Но мы видели только этот ярлык. Все мы знали, что он честный человек. Мы ощущали эту его честность, как только с ним сталкивались. Она слишком бросалась в глаза в этой кромешной ночи. Тот парень был одним из нас. Но на нем был ярлык.
– И чем это кончилось?
– Мы его расстреляли. Потому что у него был ярлык на спине: «Немец». Потому что у нас был другой: «Поляк». И потому что наши сердца были переполнены ненавистью…
Кто-то сказал ему, уж не знаю, в качестве ли объяснения или извинения: «Слишком поздно». Но он ошибался. Было не поздно. Было слишком рано…
Он сказал:
– Теперь я тебя оставлю. Пока!
И ушел в ночь.
15
Зося возвратилась на следующий день вечером. Весь день она бродила по лесу и вернулась в отряд только после захода солнца. Янек нашел Зосю у Черва. Наверное, она принесла хорошие новости: Черв, волновавшийся последние несколько дней, теперь, похоже, успокоился.
– Ты придешь вечером?
– Да. Жди.
Чуть позже она пришла к нему в землянку. В руках у нее был пакет.
– Что это?
Она улыбнулась.
– Увидишь.
Янек разжег огонь. Дрова были сухими и быстро разгорелись. Стало почти тепло. Дерево весело трещало. Зося разделась и залезла под одеяла.
– Ты не голодна? Я могу бросить в воду пару картошек: они быстро сварятся.
– Меня накормили в городе.
Янек вздохнул. Она положила руку ему на плечо.
– Не думай об… Не надо. Это не важно.
– Я ненавижу их. Мне хочется их всех убить.
– Их нельзя всех убить.
– Но я хочу попытаться. Для начала мне хочется убить хотя бы одного.
– Не стоит труда. Все они когда-нибудь умрут.
– Да, но они не узнают, почему. Я хочу, чтобы они знали, почему умирают. Я скажу им, почему они умирают, а потом убью.
– Не думай об этом. Разденься. Иди ко мне. Вот так… Тебе хорошо?
– Да.
– Ты думал обо мне?
– Да.
– Много?
– Много.
– Все время?
– Все время.
– Я тоже о тебе думала.
– Все время?
– Нет. Когда я спала с ними, я о тебе не думала. Я не думала ни о ком и ни о чем.
– На что это похоже, Зося?
– Это как голод или холод. Как будто идешь по грязи под дождем, не знаешь, куда идти, а тебе холодно и хочется есть… Поначалу я плакала, а потом привыкла.
– Они грубые?
– Они очень спешат.
– Они бьют тебя?
– Редко. Только когда пьяные. И когда очень несчастные.
– Отчего?
– Не знаю. Откуда мне знать?
– Не будем об этом.
– Не будем об этом. Янек…
– Да?
– Я не противна тебе?
– Нет, что ты!
– Придвинься ближе.
– Я ближе не могу.
– Еще ближе.
– Еще ближе…
– Вот так.
– Зося!
– Не бойся.
– Я не боюсь.
– Может, ты не хочешь меня?
– Нет. Да.
– Не дрожи.
– Не могу.
– Дай мне тебя укрыть. Вот…
– Мне не холодно. Это не от холода.
– Отчего же тогда?
– Не знаю.
– А я знаю…
– Скажи мне, прошу тебя.
– Нет.
– Почему?
– Ты еще маленький.
– Нет.
– Скажу, когда подрастешь.
– Я уже взрослый.
– Нет.
– Я страдаю и борюсь.
– Ты еще ребенок.
– Я не ребенок. Я мужчина.
– Ты прав. Не сердись.
– Почему ты смеешься надо мной?
– Я не смеюсь над тобой. Ты мужчина. Поэтому и дрожишь.
– Объясни.
– Я не могу объяснить.
– Почему?
– Мне стыдно. Из-за слов. Они плохие.
– Ничего страшного. Расскажи мне все.
– Мне стыдно. Но ты поймешь. Побудь рядом со мной. Совсем рядом. Ты поймешь, почему дрожал… перед этим.
– После этого я не буду больше дрожать?
– Нет. Ты станешь спокойным и счастливым. Очень спокойным и очень счастливым.
– Я и так счастлив.
– Но ты дрожишь. И сердце так бешено стучит. И в горле пересохло: у тебя даже голос изменился, Янек… Наверное, я могу тебе это сказать. Наверное, ты достаточно взрослый. Наверное, я могу.
– Говори же скорее.
– Ты хочешь меня…
– Не надо так говорить. Это грязное слово. Мужчины им ругаются. Пожалуйста, больше никогда не говори его.
– Но другого нет.
– Есть. Наверняка, есть. Я спрошу. Завтра я спрошу у Добранского. Он должен знать.
– Теперь ты расстроился. Ты несчастен. Ты больше не любишь меня.
– Люблю. Я люблю тебя. Не плачь, Зося. Не надо. У нас есть время. Время учить и время забывать. Мы выучим красивые слова и забудем все плохие.
– У людей нет для этого красивого слова.
– Я его придумаю. Мы вместе его придумаем. Ты и я. Мы одни будем его знать. Мы одни будем его понимать. Мы никому его не скажем. Мы будем хранить его в тайне. Не плачь, Зося. Когда-нибудь немцев не будет. Когда-нибудь запретят голодать и мерзнуть. Не плачь. Я так люблю тебя.
– Повтори еще.
– Сколько угодно раз. Мне нравится это повторять. Я люблю тебя. Я люблю тебя…
– Красивое слово.
– Так не плачь же.
– Я уже не плачу. Огонь погас.
– Ну и пусть.
– Янек.
– Я люблю тебя…
– Ты милый. Ты не такой, как другие.
– Как другие?
– Мне приятно, когда ты прикасаешься ко мне. Прикасайся ко мне. Положи руку сюда, на грудь. Подержи ее здесь, пожалуйста.
– Я буду держать ее здесь всю ночь.
– Янек!
– Я буду держать ее здесь всю ночь…
– Янек, Янек…
– Иди сюда, Зося.
– Иду.
– Еще ближе. Как можно ближе. Вот так, да, вот так!
– Янек!
– Не плачь, не…
– О нет, я не плачу, о нет, нет…
– Не дрожи.
– Я не могу, я не…
– Зося!
– О, мой мальчик, если б ты знал, как…
– Зося…
– О, не уходи, останься, не шевелись… мой мальчик. Вот так, не двигайся, не шевелись. Пускай твое сердце стучит, оно так счастливо.
– Твое сердце тоже стучит.
– Оно тоже счастливо.
– Они оба стучат. Они разговаривают.
– Они оба счастливы.
– Нет, они не разговаривают, они поют. Зося, знаешь…
– Да?
– Это как музыка.
– Это прекраснее музыки.
– Это прекрасно, как музыка.
– Я не встречала ничего прекраснее. Если б ты знал, как я счастлива.
– Ты все еще дрожишь.
– Наверно, теперь я буду дрожать всегда. А ты стал таким спокойным, таким тихим.
– Я счастлив.
– Не оставляй меня, Янек. И прости меня… за город.
– Я прощаю тебе все. Я прощу тебе все.
– Я не знала, что это было. Я не ведала, что творю. Янек…
– Говори.
– Я больше не хочу заниматься этим с ними.
– Ты больше не будешь этим заниматься.
– Я больше не хочу заниматься этим ни с кем, кроме тебя. Только с тобой. Обещай мне!
– Я обещаю тебе.
– Я знала только это плохое слово и боль. Ты больше не пустишь меня к ним?
– Не пущу.
– Ты скажешь Черву?
– Завтра.
– Он поймет.
– Мне все равно, поймет он или нет.
– Он поймет. Он и раньше не решался смотреть мне в глаза. Можно мне жить вместе с тобой?
– Прошу тебя, живи вместе со мной, Зося.
– Знаешь, ведь я не больна.
– Мне все равно.
– Немецкие врачи регулярно меня осматривали. Это Черв придумал, чтобы меня здесь не трогали.
– Правильно сделал.
– И почему я раньше тебя не встретила?
– Я не сержусь на тебя. Это все равно, что погибнуть или умереть от голода. Это ничем не хуже и не лучше: это то же самое, это немцы.
– Но они не виноваты. Люди не виноваты. У них руки сами тянутся.
– Люди не виноваты. Виноват Бог.
– Не говори так.
– Он суров с нами.
– Нельзя так говорить.
– Он позволил немцам сжечь нашу деревню.
– Может, это не его вина. Может, он просто ничего не мог поделать.
– Он послал нам голод и холод, немцев и войну.
– Может, он очень несчастен. Может, это не от него зависит. Может, он очень слаб, очень стар, очень болен. Не знаю.
– Никто не знает.
– Может, он хотел нам помочь, но кто-то ему помешал. Может, он пытается. Может, у него получится, если мы ему немножечко поможем.
– Может быть. Почему ты вздыхаешь?
– Я не вздыхаю. Я счастлива.
– Положи сюда голову.
– Вот.
– Закрой глаза.
– Вот.
– Спи.
– Сплю… Угадай, что у меня здесь, в бумаге.
– Книга.
– Нет.
– Еда.
– Нет, смотри.
– Плюшевый медвежонок. Такой славный.
– Правда?
– Когда я был маленьким, у меня тоже был такой. Я звал его Владеком.
– А моего зовут Миша. Он у меня уже давно. Я всегда спала с ним, когда была маленькой. Это все, что у меня осталось от родителей. Я всегда сплю с ним… Правда, Миша?
Ее полусонный голос тихо произнес в темноте:
– Это мой талисман.
16
Они собрались в землянке студентов. На огне весело свистел чайник: Пех вызвался заварить чай. Он как раз готовил его, совершая магические жесты и соблюдая волшебный рецепт, который якобы получил от старого, опытного и всеми любимого лесного козла. Впрочем, Пех охотно делился своим рецептом. «Возьмите морковь, – говаривал он, – высушите ее, натрите на терке, бросьте на три-четыре минуты в кипящую воду…» – «И что, вкусно?» – спрашивали его. «Нет, – откровенно признавался Пех, – но зато горячий, и цвет хороший!»
Тадек Хмура лежал на одеяле, подложив под голову спальный мешок, и смотрел на огонь. Его подруга сидела с закрытыми глазами рядом, держа его за руку; Янек видел ее красивое лицо, а за ним – винтовки и автоматы, прислоненные к земляной стене.
Теперь он хорошо знал их. Молодая женщина Ванда и Тадек Хмура познакомились в университете, где ходили на лекции по истории; Пех, молодой партизан, раненный в голову, изучал право. Университет, экзамены, карьера преподавателя, к которой они себя когда-то готовили, – все это было из другого, исчезнувшего мира. И, тем не менее, их берлога была наполнена книгами, и Янек с удивлением узнал, что они проводили долгие часы, склонившись над томами по истории и праву, которые продолжали изучать. Янек взял толстый фолиант по конституционному праву, открыл его на странице, озаглавленной «Декларация прав человека – Французская революция 1789 года», и закрыл книгу с насмешливой ухмылкой.
– Я понимаю, – тихо сказал Тадек Хмура. – Это очень трудно принимать всерьез. Университеты Европы всегда были лучшими и прекраснейшими в мире. Именно в них зарождались наши самые прекрасные идеи, вдохновившие наши самые великие творения: идеи свободы, человеческого достоинства, братства. Европейские университеты стали колыбелью цивилизации. Но есть и другое европейское воспитание, которое мы получаем сейчас: расстрелы, рабство, пытки, изнасилования – уничтожение всего, что делает жизнь прекрасной. Это година мрака.
– Она пройдет, – сказал Добранский.
Он обещал им прочесть отрывок из своей книги. Янек ждал с нетерпением, поставив обжигающий котелок на колени. Он уговорил студентов пригласить Черва, и сейчас Черв скромно сидел в углу, поджав колени и прислонившись спиной к земляной стене. Чтобы лучше слышать, он снял свой платок: Янек впервые видел его с непокрытой головой. У него были темные, вьющиеся, блестящие волосы, и выглядел он дикарем. Он ничего не говорил, пил свой чай, важно мигал глазом и, казалось, был доволен тем, что находится здесь. Тадек Хмура сильно кашлял – тихим, мягким кашлем… И всякий раз, как бы извиняясь, прикладывал руку к губам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23