Прибытие этих двух молодых людей означало повышенную опасность; как только они появлялись, словно птицы, предвещающие беду, лица людей мрачнели; в одном месте их обычно терпели не дольше нескольких часов. У них в сумке лежала маленькая тетрадка, которая служила им тайным шифром; ее страницы были исписаны фразами, казалось бы, лишенными всякого смысла, и одна особенно поразила Янека, когда он сидел на корточках в землянке Черва, как раз ждавшего передачи. Фраза гласила: «Завтра будет петь Надежда».
– Что здесь подразумевается? – спросил Янек.
– Только то, что сказано, – ответил Черв.
Янек рассердился. Его принимали за ребенка, ему не доверяли.
– Наверное, это шифр, – сказал он. – Эта фраза, наверно, имеет какой-то тайный смысл.
Черв чуть было не улыбнулся. Но он никогда не улыбался. На несколько секунд его лицо словно бы потемнело – и только.
– Здесь нет никакой тайны, – сказал он. – Все говорится открытым текстом. Завтра будет петь Надежда. Надежда – прозвище нашего главнокомандующего, а у него очень красивый голос. Он все время поет. Скоро ты сам его услышишь. Он часто дает концерты в нашем лесу.
Янек нередко слышал рассказы о подвигах этого таинственного партизана, который называл себя «Партизаном Надеждой». Никто не знал, кто он такой; никто никогда его не видел; но всякий раз, когда взрывался мост, совершалась диверсия на железной дороге или нападение на немецкую колонну и просто если их ушей достигало эхо дальнего взрыва, «зеленые» переглядывались, покачивали головами, улыбались с понимающим видом и говорили: «Партизан Надежда снова принялся за старое».
Немцы знали о его существовании; крупное вознаграждение было обещано тому, кто поможет им взять этого неуловимого «бандита». Он стал подлинным наваждением для местной Kommandatur , потратившей уйму времени и сил на то, чтобы поймать этого неуловимого врага, но так и не сумевшей установить его личность.
Янек часто лежал на спине в своей землянке, не смыкая глаз в безмолвной ночи, и думал о Партизане Надежде, пытаясь его себе представить. Действительно, как-то обнадеживала одна мысль об этом таинственном присутствии в лесу, рассказы о его подвигах и спокойные улыбки партизан, говоривших об этом легендарном герое, который досаждал немцам и вечно выходил сухим из воды. Часто, если дела шли худо, когда убивали или брали в плен товарищей и подвергали их пыткам, кто-нибудь из «зеленых» вздыхал, качал головой и спрашивал: «Куда смотрит Надежда? Что-то давно о нем не слышно».
Однажды ночью в землянке, когда Янек мечтал об этом, одна догадка, мало-помалу ставшая уверенностью, внезапно настолько поразила его своей очевидностью, что он приподнялся на матрасе с улыбкой на губах и с бьющимся сердцем: таинственным Партизаном Надеждой не мог быть никто, кроме его отца. Вот почему когда он говорил об отце и пытался разузнать о его судьбе, «зеленые» умолкали и так странно смотрели на него, с явной симпатией и даже с уважением. Эта надежда, о которой он никогда никому не говорил, поселилась в нем давно. Он был уверен в своей правоте, а когда закрадывались сомнения, знал, что это лишь потому, что ему холодно, что он голоден или устал. Он уже понял, что истина познается не холодным рассудком, а через пылкие душевные порывы.
В отряде был Цукер, еврей-мясник из Свечан. Это был набожный хасид, сложенный, как ярмарочный борец. В пятницу вечером он вместе с другими евреями, прятавшимися в лесу, ходил молиться на развалины старого порохового склада в Антоколе. Каждый вечер он накидывал на голову черно-белый шелковый талес , бил себя в грудь и плакал. Остальные молча и с уважением смотрели на него. Был еще «пан меценат», адвокат из Вильно. Партизаны называли его «panie mecenasie»; никто не обращался к нему на «ты». Это был пожилой, упитанный человек с лицом печального Пьеро, который никак не мог привыкнуть к жизни в лесу. Его фамилия была Стахевич. Однажды, когда он жаловался на холод и голод, Янек услышал, как Яблонский сказал ему:
– Хватит ныть. Вас никто здесь не держит.
Пан меценат печально покачал головой:
– Вы не знаете, Яблонский, что значит любить женщину, которая моложе вас на тридцать лет…
Позже Янек узнал, что пан меценат был женат на очень молодой женщине, брат которой будто бы ушел к партизанам и был убит. «Никто здесь об этом не помнит, но нельзя же знать всех, живущих в лесу…» Пан меценат ушел в подполье, чтобы отомстить за юношу. Когда Янек смотрел на дрожащего беднягу в разорванной шубе, ему часто хотелось сказать: «Перестаньте же вы, будьте мужчиной».
В отряде был еще Махорка, православный крестьянин-грек из Барановичей. Он сравнивал лес с катакомбами, а партизан – с ранними христианами. Он ждал Воскресения. «Час близок!» – говаривал он. И жил его ожиданием. Всякий раз, когда в округе рожала какая-нибудь крестьянка, он бродил вокруг хутора и бормотал молитвы. Потом возвращался, весь сгорбленный, печально покачивал головой и говорил:
– Знака не было.
Никто не знал, какого именно «знака» он ждал; наверное, он и сам этого не знал. Но никогда не отчаивался. Он очень ловко воровал тех немногих цыплят, которых все еще держали в курятниках окрестные селяне… Однажды он спросил у Янека:
– Ты веруешь в Бога?
– Нет.
– Стало быть, у тебя нет матери? – сказал Махорка.
И наконец, было трое братьев Зборовских – молчаливых, решительных, подозрительных. Они никогда не расставались, ели, спали и сражались вместе. Прежде всего они поддерживали связь отряда с внешним миром. Их родители владели хутором в соседней деревне Пяски. Иногда по ночам трое братьев исчезали и уходили к родителям… А возвращались еще более молчаливыми, решительными и подозрительными.
8
Яблонский часто посылала Янека в Вильно договариваться о свидании со своей любовницей. Янек ходил охотно. Когда бы он ни пришел, панна Ядвига давала ему поесть и играла на рояле. На столе стыл чай, а Янек сидел неподвижно, накрыв рукой ломоть хлеба, к которому даже не притрагивался. Женщина никогда ничего не говорила ему. Она играла. Иногда, обернувшись, она замечала, что Янек уже ушел. Порой, наоборот, он еще долго сидел после того, как она заканчивала, застывший, с затуманенным взором… Яблонский все чаще и чаще приходил к своей любовнице. Его здоровье ухудшалось. Впалые щеки пылали болезненным румянцем, а по ночам в землянке его кашель мешал спать остальным. Он знал, что обречен, и спокойно рассуждал о выборе своего преемника.
– Черв, – говорил он, – ты займешь мое место.
Черв нервно мигал глазом.
– Посмотрим.
Однажды вечером Яблонский ушел на свидание с панной Ядвигой и не вернулся. Его с тревогой ждали весь день. На следующее утро Черв отвел Янека в сторону и спросил:
– Ты знаешь дом?
– Да.
– Сходи.
Янек пришел в Вильно в полдень. Шел дождь. Перед домом панны Ядвиги стояли две виселицы: мимо них быстро, не оборачиваясь, проходили люди; некоторые крестились. На веревках висели Яблонский и его любовница. На посту стояли два солдата: они что-то обсуждали и смеялись, один вынул из кармана конверт и показал другому фотографии.
9
Когда наступили октябрьские холода и дожди, положение маленького отряда стало критическим. Крестьяне, истребляемые немцами, отказывались помогать. К тому же некоторые «зеленые», напуганные приближением зимы, нападали на хутора и грабили их… Трое братьев Зборовских поймали виновных и недолго думая повесили их во дворе одного из разграбленных хуторов, но крестьяне все равно относились к партизанам с подозрением. С большим трудом братья Зборовские раздобыли несколько мешков картошки… Но произошло одно событие, которое позволило им встретить зиму с уверенностью. Однажды утром в отряд Черва прибыла делегация пясковских крестьян. В лес въехала телега, запряженная могучей лошадью: позади кучера разместилось шестеро мужиков. Они были одеты в праздничные одежды, их сапоги и волосы блестели, а усы стояли торчком и были тщательно намазаны жиром. У них был важный и даже торжественный вид: сразу же становилось ясно, что важные люди приехали обсудить важные дела. Во главе делегации стоял пан Йозеф Конечный. У пана Йозефа Конечного в Пясках был szynek , которым он сам и заведовал: кроме того, он владел szynk'ами почти во всех окрестных деревнях. Эти szynki представляли собой задымленные, темные погребки, убого снабженные табуретками, шаткими столами и грязной прислугой, куда крестьяне приходили выпивать в базарные дни, а при случае занимали денег под проценты или под залог. Дела у пана Йозефа шли отлично. Он был крестьянин средних лет, с простодушным лицом, большими, слегка навыкате глазами и сzub'ом , красиво закрученным на лбу. С телеги он слез последним. Спутники ждали его с уважением, сняв картузы и время от времени сплевывая для важности.
– Все они должны ему денег, – объяснил Янеку самый младший из Зборовских.
Пан Йозеф вышел вперед и посмотрел в глаза каждому партизану долгим, пронизывающим взглядом.
– Что ж это получается, ребята? – воскликнул он. – У вас что, пороху не хватает? Или вы спите? Уже три года немец сидит в наших деревнях, а вы палец о палец не ударите, чтобы его выгнать! Так кто же должен защищать наших жен и наших детей?
– Он дело говорит, – заметил один из крестьян, удовлетворенно сплюнув.
– Кто должен защищать наших невест и наших матерей? – добавил кабатчик.
Кучер со скучающим видом поигрывал на сиденье кнутом. Он не был должен пану Йозефу; по правде говоря, сам кабатчик взял у него денег под залог на один месяц. Он смотрел в спину пану Йозефу и щелкал кнутом.
– Если бы я был помоложе, – продолжал кабатчик, – если бы мне скинуть годков этак двадцать… я бы сам показал вам, как надо защищать свою землю! – Он вытянул перед собой руки. – Вперед, ребята! Отомстите за наших поруганных дочерей, за наших убитых и взятых в плен сыновей! – Голос его дрогнул. Он вытер слезы кулаком и сказал: – Мы привезли вам продуктов.
– Гм… – произнес Черв, мигнув глазом. – В последнее время на фронте хорошие новости… Гм?
Пан Йозеф посмотрел на него исподлобья.
– Хорошие, – печально согласился он. – Под Сталинградом русские вроде бы пока держатся…
– Возможно, скоро перейдут в наступление… Гм?
– Возможно, – уступил кабатчик.
В порыве отчаяния один из крестьян признался:
– Кто его знает, как дело обернется, psia krew!
Пан Йозеф сразил его взглядом.
– Возможно, – продолжал Черв, – когда-нибудь они дойдут сюда? Гм?
– Вполне возможно, – сказал кабатчик.
– А когда они выгонят немцев…
– Мы этого ждем не дождемся, – быстро вставил пан Йозеф.
– А когда они выгонят немцев, нам, возможно, разрешат повесить всех предателей, спекулянтов и прочую нечисть… Гм?
– Если вам что-то нужно, вы только дайте знак, – как ни в чем не бывало сказал пан Йозеф.
– О чем речь… – забубнили крестьяне.
Черв приказал разгрузить телегу. Пан Йозеф постарался: продуктов отряду должно было хватить, по крайней мере, на месяц… Делегация влезла на телегу, кучер крикнул: «Wiol Wio!», и кортеж тронулся. Мужики не разговаривали. Они старались даже не смотреть друг на друга. Пан Йозеф насупился. Этот Черв не сказал ему ничего путного. Двуличный человек, лицемер. На него нельзя ни положиться, ни разгадать его тайные мысли. «Такие люди, – угрюмо думал пан Йозеф, – сегодня жмут тебе руку, смотрят тебе в глаза, а завтра подсылают партизана, чтобы тот убил тебя из-за угла». Он вздрогнул. Жить все труднее. Никто не платит долги, любое дело опасно начинать, сегодняшний победитель завтра может стать побежденным. Он не знал, какому святому верить. Но многим поколениям его предков удавалось спасать свою шкуру и свои трактиры, невзирая ни на кого – татар ли, шведов, русских ли, немцев. С ними всегда обращались как с гостями, а не завоевателями. «Добро пожаловать всем в наш трактир!» – таков был их девиз. Все дело в хладнокровии, чутье и быстрой перемене взглядов в нужный момент… Пан Йозеф вздохнул. В своих сообщениях немцы утверждали, что якобы заняли пригороды Сталинграда: это означало, что город все еще держался. Предвидеть будущее становилось все труднее… Остальные ездоки не думали ни о чем. У них не было своего мнения: у них были долги. Они безропотно сопровождали пана Йозефа.
10
Так телега добралась до деревни.
– Объезжай! – приказал пан Йозеф кучеру. – Не хочу, чтобы видели, что мы приехали из леса.
Они въехали в Пяски со стороны Вильно. Телега остановилась перед бывшей мэрией, на которой теперь красовался флаг со свастикой и надпись «Kommandatur» большими готическими буквами.
На лестнице их встретил молодой человек с редкими светлыми волосами и сутулой спиной. Он беспрерывно обнажал зубы в заискивающей улыбке. Это был поляк, согласившийся служить немецким властям осведомителем и с тех пор редко выходивший на улицу один после захода солнца. Он извивался всем телом, потирая руки.
– Заждались мы вас, пане Йозефе, заждались!
Он протянул руку. Пан Йозеф оглянулся вокруг, косясь по сторонам, и не подал ему руки. Он прошел вслед за белобрысым молодым человеком в переднюю. Там, вдали от нескромных взоров, он с жаром пожал ему руку.
– Извините меня, пане Ромуальдзе, за то, что не подал вам при всех руки…
– Не стоит, пане Йозефе, я прекрасно все понимаю!
– Поймите, даже теперь мы не одни… Они стояли в передней, горячо пожимали руки и искренне смотрели друг другу в глаза.
– Понимаю, понимаю, – твердил пан Ромуальд, обнажив зубы.
Они продолжали жать руки и смотреть в глаза.
– Я ничего не имею против того, чтобы пожать вам руку, – уточнил пан Йозеф. – Напротив, я весьма польщен, весьма польщен…
– Мой дорогой друг! – сказал пан Ромуальд.
– Никто лучше меня не понимает всей деликатности вашего положения и благородства, мужества, которое требовалось вам для того, чтобы сыграть… согласиться играть…
Он немного запутался.
– Спасибо, большое спасибо! – поспешил ему на помощь пан Ромуальд.
– Я имел в виду, для того чтобы взвалить на свои плечи этот неблагодарный, но необходимый труд… – Он закашлялся. – Когда-нибудь мы узнаем, сколько жизней вам удалось спасти… Кто знает?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23