– Вы уверены?
– Можете на меня положиться, пане Йозефе! У меня-то уж глаз наметан, уж я-то не прогадаю! Никаких сомнений… мы к вам весьма хорошо расположены.
– Дорогой друг, дорогой мой друг! – сказал пан Йозеф.
Они долго пожимали друг другу руки, заглядывая в глаза.
– Я никогда не упускаю случая замолвить о вас словечко! – заверил пан Ромуальд. – Маленькое словечко, то тут, то там… Так надо: мы не любим, когда нам докучают.
– Я пришлю вам сыра! – растроганно сказал пан Йозеф. – Или, может, вам больше нравится сало?
– Сало, сало! – сказал пан Ромуальд. – Но с другой стороны, в наше время, сыр…
– Я пришлю вам того и другого, – решил пан Йозеф.
Его провели в кабинет. Немецкий полицейский делал себе маникюр, насвистывая: «Kleine, entzuckende Frau» .
– У нас превосходное настроение! – прошептал пан Ромуальд.
Немец поднял голову.
– Ach! дорогой герр Йозеф! – сказал он добродушно. – Ромуальд передал мне твое приглашение. Очень любезно с твоей стороны. Прекрасная идея, герр Йозеф. Ты так стремишься наладить отношения между властями и населением, ха-ха-ха! Я сделаю все, что в моих силах… Сегодня вечером я приду к тебе на обед!
Когда пан Йозеф вышел, полицейский мигнул глазом и щелкнул языком, а пан Ромуальд разразился громким смехом, неоднократно охватывавшим его весь этот день: он закрывал глаза, обнажал клыки и тряс головой в приступе бурного веселья… Вечером пан Йозеф принял гостя по всем правилам крестьянского гостеприимства. Полицейский наелся кроличьего паштета, который приготовила своими красивыми ручками пани Франя, сырой ветчины, домашней птицы, сыра с молоком и выпил изрядное количество водки. Затем выпил чаю с отменным маковым пирогом. Столовую скупо освещали две свечи, стоявшие на столе: в деревне не было электричества, и хотя в глубине погребка у пана Йозефа еще было довольно много керосина, расходовал он его очень экономно. Сидя с краю стола, пан Ромуальд поглощал еду и переводил с полным ртом.
– А где же пани Франя? – спросил полицейский.
Кабатчик принял опечаленный вид.
– У жены бронхит! – заявил он. – Я поставил ей банки!
Полицейский маленькими глотками попивал чай.
– У тебя есть дети? – спросил он.
– Н-н-нет! – сказал пан Йозеф, забеспокоившись.
– So, – сказал полицейский, – so…
Он закурил толстую сигару и доброжелательно посмотрел на хозяина, слегка сощурив глаза.
– Посмотрим, что я смогу для тебя сделать, – сказал он, выдохнув дым.
Пан Йозеф решил, что немец имеет в виду перевозку зерна, о которой он мимоходом упоминал за ужином, – славно все получается! – и поблагодарил его.
– Я бы с удовольствием, – серьезно сказал полицейский.
Пан Ромуальд прыснул в салфетку. Полицейский подлил себе водки.
– Я уже далеко не молод! – пояснил он. – Нужно разогнать кровь!
Он ухмыльнулся. Пан Ромуальд задыхался от смеха, а пан Йозеф, ни о чем не подозревая, тоже пару раз из вежливости усмехнулся. Полицейский осушил свою рюмку, сжал в зубах сигару и тяжело поднялся.
– Я хочу засвидетельствовать свое почтение пани Фране! – заявил он.
Кабатчик сошел с лица. Открыл рот, но ничего не сказал, да так и остался сидеть с разинутым ртом.
– Пойдем, – сказал полицейский. Он взял свечу со стола. – Покажи дорогу.
Пан Йозеф встал. Он хватал воздух ртом, словно рыба, вынутая из воды. У лестницы он обрел дар речи.
– М… моя жена уже легла! – хрипло пролепетал он.
Полицейский подтолкнул его вперед.
– Пошел!
Перед дверьми спальни кабатчик снова остановился. Поджилки у него тряслись. Он посмотрел на полицейского, как побитая собака.
– Открой дверь!
Пан Йозеф повиновался. В темноте они услышали вскрик… Полицейский вошел и поднял над собой свечу… Пани Франя спросонья смотрела на них большими голубыми глазами, распахнутыми от ужаса. Ее белокурые волосы двумя волнами ниспадали на грудь… Она подтянула одеяло под самый подбородок. Полицейский посмотрел на пана Йозефа с отвращением.
– Нет детей! – прохрипел он. – Mein Gott! Такая женщина – и нет детей!
Он выплюнул сигару и затушил ее сапогом. Потом повернулся к пану Йозефу и протянул руку…
– Держи свечу! – приказал он.
На следующее утро кучер пана Йозефа сдался на уговоры пани Франи и отвез ее к партизанам. С мертвенно-бледным лицом, сотрясаясь от нервных судорог, она пересказала эту историю Черву.
– Можно мне у вас остаться?
Черв смотрел на нее, мигая глазом и злясь на свой тик: он был искренне взволнован.
– Можешь остаться на пару дней. Где твои родители?
– В Муравах…
– Мы отвезем тебя к ним, как только все уляжется.
Вечером пан Йозеф приехал к партизанам в плачевном состоянии. Его усы и czub жалобно обвисли. Лицо печально искривилось, как у человека, страдающего зубной болью: так и хотелось приложить к его щеке компресс. Он смотрел исподлобья. Очень слабым голосом он сказал:
– Я хочу поговорить со своей женой.
– Уходи, – просто сказал Черв.
Пан Йозеф совершенно неожиданно расплакался. Он ушел, но вернулся на следующий день и еще через день. Пани Франи в лесу уже не было: Черв отвез ее к родителям в Муравы. Две недели пан Йозеф приходил ежедневно. Он просил о свидании с женой, с болью выслушивал оскорбления и уходил, не осмеливаясь смотреть никому в глаза. Но одна сомнительная шутка Крыленко привела к неожиданной развязке. Пан Йозеф пришел в лес и, по укоренившейся привычке, попросил о свидании. Крыленко посмотрел на него долгим взглядом, сплюнул и сказал:
– Мои поздравления, трактирщик! У меня для тебя хорошая новость. Ты стал отцом!
Присутствовавшие при этом партизаны, которым доводилось видеть многочасовые страдания и агонию людей, в один голос утверждали, что «еще никогда не видали парня, который был бы настолько потрясен». Пан Йозеф не проронил ни слова. Только лицо его осунулось и побелело, а глаза приняли выражение большого человеческого страдания. «Он стал почти на человека похож», – рассказывал потом Крыленко, стыдившийся прочих последствий своей шутки. Дело в том, что пан Йозеф развернулся и ушел. Но ушел недалеко. Добравшись до первого же одиноко стоявшего поодаль дерева, он снял с себя помочи и со знанием дела повесился на самой крепкой ветке. Партизаны решили, что этот поступок был не лишен благородства и сердце пана Йозефа не целиком состояло из сала, как они предполагали, а поэтому предали его тело земле и сверху поставили деревянный крест, как подобает христианину.
25
Захваченный грузовик принес им несчастье. Черв решил спрятать его до весны на заброшенной лесопилке, по дороге на Верки. Крыленко выступил категорически против такого плана.
– Зачем он нам нужен, этот грузовик? – спрашивал он. – Я решил его сжечь… бензина как раз хватит, чтобы устроить хороший костер!
И он вызывающе смотрел на Черва. Но однажды утром Черв залез в кабину и сел за руль.
– Кто здесь командует? – возмутился Крыленко. – Я же сказал: грузовик сжечь.
– Никто, – ответил Черв, – никто здесь не командует. И завел мотор.
– Черт возьми! – выругался Крыленко. – Я сказал…
Грузовик тронулся: украинец едва успел запрыгнуть на подножку. Машина медленно поехала по рыхлому снегу между сосен. За ней, каркая, летели вороны: видимо, надеялись, что это чудище оставит за собой лакомый навоз. Крыленко дулся. Черв посматривал на него и мигал глазом.
– Ты что, издеваешься надо мной? – заорал старик.
– Нет, конечно, – простодушно ответил Черв. – Ты же прекрасно знаешь, что это нервный тик!
Вороны каркали; наверное, от разочарования. Партизаны ехали по пихтовому лесу, между заснеженных лап. Внезапно раздался выстрел. Ветровое стекло разлетелось на куски.
– Измена! – закричал Крыленко.
Грузовик занесло, и он врезался в дерево.
– Черв!
Черв распластался на руле. Крыленко приподнял его, встряхнул. Черв стиснул зубы. Он был еще жив. Он пытался что-то сказать.
– X… х… – хрипел он.
Изо рта у него потекла кровь. Его лицо побелело. Внезапно он выпрямился, улыбнулся и мигнул глазом.
– Черв, черт тебя дери! Ты притворяешься, да? Ты издеваешься надо мной, да? Ты в порядке? Говори, Черв!
– Н… нет! – прохрипел Черв. – Я же т… тебе сказал, это н… нервы!
Он грузно повалился на руль. Крыленко приподнял ему голову: один его глаз был широко раскрыт, второй – закрыт.
– Черв!
Но Черв был мертв. Пуля попала ему прямо в грудь. Крыленко выпрыгнул из грузовика.
– Ну? – завопил он. – Чего же вы ждете? – Он обнажил грудь картинным жестом. – Стреляйте, стреляйте же!
Три человека, подбежавших к грузовику, смотрели на него с изумлением. Крыленко их сразу же узнал: это были партизаны-одиночки из соседнего леса. Они смущенно выслушивали проклятия Крыленко.
– Мы увидели грузовик с немецкими крестами… Мы же не знали… Мы только успели прицелиться и выстрелить… Tfou, kurwa go mac !
Трудно было сказать, кому адресовалось это проклятие: Черву, грузовику, судьбе или миру в целом.
– Мы не знали… Вот незадача… Kurwa go mac…
Это все, что они могли сказать. Некоторое время они стояли, сплевывая, глухо ругаясь и с виноватым видом качая головой.
– Помогите мне толкнуть грузовик! – попросил Крыленко, от горя переставший на них реагировать.
Они помогли ему и положили тело Черва в машину.
– Смотри-ка, – сказал один из них, – вроде как мигает глазом…
– Это нервное… – с грустью сказал Крыленко.
Он завел двигатель. Трое человек смотрели ему вслед.
– Не поминай лихом! – крикнули они вдогонку.
Крыленко выругался сквозь зубы. Ему на усы скатились две больших слезы. Изредка он поглядывал на тело своего друга и принимался горько рыдать, как несчастное дитя.
26
Несколько дней Янек мучился, сообщать ли эту страшную новость старому сапожнику из Вильно. Его сомнения разрешил Крыленко.
– Иди, – кратко сказал он, не уточняя, куда и зачем.
Но Янек понял. Он взял с собой в дорогу несколько картошек и пошел. Он попал в настоящую метель: белые хлопья залепляли глаза, а от ветра перехватывало дыхание. Он спустился в мастерскую, толкнул дверь… Старый сапожник, как всегда, работал. Он поднял голову и бросил на Янека беглый взгляд…
– Его взяли в плен? – внезапно спросил он хриплым голосом.
– Ваш сын… Он погиб.
– Тем лучше, – сказал старик. И взялся за иголку. – Я ждал этого. Каждый день и каждую ночь. Ничем другим это и не могло закончиться. Каждый раз, когда ты приходил… Это не могло закончиться по-другому. Все именно так и заканчивается. Мы рождены, чтобы страдать.
Он опустил голову и вернулся к работе. Янек подождал еще немного, сжимая фуражку в руке. Но старик больше ничего не говорил. Склонив голову, он трудился над старым ботинком… Янек ушел. Однако на улице был сильный ветер и снег, и он решил немного переждать непогоду. Зашел в подворотню, сел на корточки и начал есть холодную картошку, вынимая по одной из-под гимнастерки. Он ел ее с кожурой и горько сожалел о том, что не прихватил с собой соли. Внезапно он почувствовал, что на него кто-то смотрит. Он продолжал есть, не оборачиваясь – это мог быть немец-полицейский – и пытался, скосив глаза и не поворачивая головы, заглянуть себе за спину. Он увидел мальчишку лет двенадцати, одетого в мешок, в котором были прорезаны отверстия для головы и рук. Его ноги были обмотаны тряпками, отчего казались бесформенными, и одна выглядела больше другой. На голове у него была фуражка, вроде бы новая, но слишком для него большая. Он носил ее козырьком назад, чтобы прикрыть затылок от снега. Мальчишка не смотрел на Янека. Казалось, Янек для него не существовал. Он смотрел на картошку. Он не мог оторвать от нее взгляд. Картошка гипнотизировала его. Когда Янек вытаскивал из-под гимнастерки картофелину, глаза мальчика загорались, и он следил за тем, как она поднималась к губам, а когда Янек кусал ее, его взгляд выражал мучительную тоску: эта тоска превращалась в отчаяние, как только Янек глотал последний кусочек. Он нервно переминался, глотал слюну и с надеждой глядел на гимнастерку Янека. Осталось ли там еще? Очевидно, это волновало его больше всего. Янек равнодушно продолжал насыщаться. Мальчик стоял не месте, взгляд прикован к картошке. Лишь изредка он вздыхал и глотал слюну. Потом вдруг посмотрел на Янека: похоже, он впервые осознал человеческую сторону проблемы. Подумал одну секунду, затем стянул с себя огромный картуз, осмотрел его, сплюнул от восхищения и заявил:
– Чертов картуз, kurwa pies. Новехонький.
Янек продолжал грызть картошку, не поворачивая головы.
– Я сорвал его с одного прохожего. Вот это картуз!
Он увидел, что Янек роется под гимнастеркой. Мальчишка тревожно наблюдал за ним – может, картошки больше не осталось? – и с облегчением заметил, как появилась новая картофелина. Он быстро сказал:
– Продаю за дюжину картошек! И ни одной меньше!
Янек не ответил.
– За шесть! – с тоской предложил мальчик.
Когда и это предложение не принесло успеха, его губы задрожали, а лицо скривилось. Он готов был вот-вот расплакаться.
– Не реви! – сказал Янек. – Никогда не надо реветь. Это раньше можно было. Сейчас нельзя.
Он бросил мальчику картошку, которую тот моментально слопал. Янек бросил еще одну.
– Надо было взять нож и прыгнуть на меня сверху, – сказал Янек. – Сейчас только так и надо делать. Тогда бы забрал всю.
– У меня нет ножа, – признался мальчик.
– В любом случае ты до меня не добрался бы, – успокоил его Янек. – Я сразу почувствовал, что ты здесь. Людей я сразу чую. В лесу этому быстро учишься…
Мальчик ел картошку. Он сосал ее, лизал, обгладывал, а уж потом глотал. Пытался растянуть удовольствие. Он очистил ее ногтями и, доев мякоть, сожрал кожуру.
– Ты из леса?
Янек ничего не ответил. Тогда мальчик решил чем-нибудь его удивить. Он сказал, небрежно ковыряя ногой мостовую:
– Мой отец был учителем.
– А мой – врачом, – сказал Янек.
– Мой отец, – сказал мальчик, – убил немца. – И с гордостью добавил: – Его повесили.
Он доверчиво ждал, какое впечатление произведут его слова.
– Враки! – спокойно сказал Янек. – Тебе бы стоять на паперти да просить милостыню у старушек… Со мной этот номер не пройдет!
Мальчик торжественно поклялся:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23