«Неужели чувствовать вот эту горько-сладкую боль и означает иметь душу? И все же память об этом времени я буду лелеять всегда. Те, кто живет вечно, кому нечего поставить на кон в извечной игре против смерти, никогда не смогут оценить святость жизни».
Сначала записка показалась Эми напыщенной, точно высокопарная цитата, но потом она поняла, что никогда не слышала слов Катрины, звука ее голоса, его тембра, ее выговора.
И никогда уже не услышит.

На следующий день Мэтт нашел Эми там, куда, по словам ее брата Пита, она направилась. Она была рядом со статуей русалочки на Волчьем острове, просто сидела на скамейке и смотрела на озеро. Ее лицо осунулось от недосыпа.
– Куда ты вчера подевалась? – спросил он.
Она пожала плечами:
– Так, прокатиться захотелось.
Мэтт кивнул, как будто понял, хотя на самом деле представления не имел, о чем она толкует. Клубок противоречий, называемый человеческой личностью, всегда оставался для него загадкой.
Он сел с ней рядом.
– Катрину видела? – спросил он. – Я был у Люсии, спрашивал о ней, но та вела себя как-то странно («как, впрочем, и всегда», – добавил он про себя) и велела спросить у тебя.
– Ее больше нет, – сказала Эми. – Может быть, она вернулась в озеро, а может, ушла на небо. Не знаю точно.
Мэтт долго смотрел на нее.
– Не понял? – сказал он наконец.
И Эми рассказала ему обо всем, и о том, что она видела позапрошлым вечером возле старой лесопилки, и о том, что случилось прошлой ночью.
– Все как в той легенде о русалочке, – добавила она под конец. Бросила взгляд на статую. – Я имею в виду настоящую легенду, а не то, что пишут в детских книжках с картинками.
Мэтт тряхнул головой.
– "Русалочка" – это не легенда, – сказал он. – Это просто сказка, и придумал ее Ганс Христиан Андерсен, который написал «Новый наряд короля» и «Гадкого утенка». Можешь быть уверена, ничего такого никогда не случалось на самом деле.
– Я рассказала тебе только то, что видела своими глазами.
– Господи, Эми. Да ты сама-то слышишь, что говоришь?
Когда она посмотрела ему в глаза, ее лицо выражало неподдельную боль.
– Ничего не поделаешь, – сказала она. – Все именно так и было.
Мэтт заспорил было, но потом только тряхнул головой. Что это на нее нашло, непонятно. Добро бы еще на ее месте был брат Джорди, он себе на жизнь зарабатывает всякими фантастическими историями, которые высасывает из пальца, но чтобы Эми?
– Она на нее похожа, правда ведь? – спросила Эми.
Мэтт проследил ее устремленный на статую взгляд. Ему вспомнился его последний приезд на остров, в тот вечер, когда он сбежал от Катрины, когда все вокруг напоминало ему о ней. Он поднялся со скамьи и подошел ближе к статуе. Ее бронзовые черты лучились в солнечном свете.
– Да, – сказал он. – Что-то общее есть.
И пошел прочь.

Поведение Эми его порядком взбесило, а ее дурацкая история всю обратную дорогу крутилась у него в голове. Дома у него лежал том сказок Ганса Андерсена. Едва войдя в квартиру, он снял его с книжной полки и перечитал «Русалочку».
– О, черт, – сказал он и захлопнул книгу.
Обыкновенная сказка. А Катрина скоро объявится снова. И они вместе посмеются над тем, как Эми пыталась его провести.
Но Катрина так и не появилась. Ни в тот день, ни на следующий, ни к концу недели. Она исчезла из его жизни так же таинственно, как и вошла в нее.
«Вот поэтому-то я и не связываюсь с людьми, – хотелось ему сказать Эми. – Потому что, если ты не делаешь то, чего они хотят, они тебя просто бросают».
Именно так все произошло и на этот раз, а вовсе не так, как говорила Эми. И все же время от времени он ловил себя на том, что задумывается, каково это – жить без души, и даже задает себе вопрос, а есть ли она у него самого.
На той же неделе в пятницу он снова приехал на остров и подошел к статуе русалочки. На камне у ее ног лежали два потрепанных шелковых цветка. Он долго всматривался в ее черты, потом вернулся домой и начал обзванивать музыкантов «Кулаков».

– Вообще-то я давно уже чувствовала, что к этому все идет, – сказала Эми, когда он сообщил ей, что распускает группу, – только я думала, что первым уйдет Джонни или Ники.
Она сидела на диванчике в углублении оконной ниши, прислонясь спиной к одной стене, уперев ноги в другую. С воскресенья, когда она видела его в последний раз, ей полегчало, но ощущение странности происходящего не проходило. Она точно потерялась в этом мире, который внезапно утратил устойчивость, изменив правила игры.
– И что же ты собираешься делать? – спросила она, не дождавшись ответа.
– Подамся куда-нибудь ненадолго.
– Играть или просто путешествовать?
– Всего понемногу, наверное.
Снова повисла пауза, и Эми показалось, что он ждет, не попросит ли она взять ее с собой. Но теперь она точно знала, что переболела им. И давно. Никакого желания становится чьим-либо психоаналитиком или матерью у нее не было. Сводней тоже.
Ну пока, – сказал он.
– Бон вояж, – ответила она.
Она положила трубку. Вспомнила, как он говорил с ней в тот вечер на мысе Гарнетта, раскрывался перед ней, по-настоящему рассказывал ей о том, что было для него важно. А теперь... Ей стало понятно, что история с Катриной затронула его куда глубже, чем обычно.
Ну что ж, придется кому-то другому потрудиться над стенами, которыми он себя окружил. И она даже знала, кто будет этим другим: парень по имени Мэтт Кейси.
Она снова посмотрела в окно.
– Удачи, – сказала она.

Мэтт отсутствовал год. Вернувшись, он первым делом отправился на Волчий остров. Долго стоял у статуи, не говоря ни слова и пытаясь разобраться, что привело его к ней. В тот год, как, впрочем, и в следующие, ему не особенно везло. Наконец, почти через десять лет после того как исчезла Катрина – просто сбежала, или растеклась лужицей озерной воды, или взлетела с ангелами на небо, или что там еще с ней произошло, – он решил остаться на острове после заката, как будто ожидая, что ночное бдение поможет ему разглядеть ответ, скрывающийся от глаз при свете дня.
– Пречистая Дева, – сказал он, стоя против бронзовой фигуры в густой тишине ночи.
Никакого подношения статуе, или Пречистой Деве озера, как называла ее старуха кошелочница, у него не было. Просто он пришел к ней в поисках недосягаемого. Он не пытался больше понять Катрину или истолковать историю, рассказанную Эми. Давно не пытался.
– Почему у меня внутри так пусто? – спросил он.

– Просто поверить не могу, что ты собираешься играть с ним снова, – заявила Люсия, когда Эми рассказала ей о своей новой группе «Плясовая Джонни».
Эми пожала плечами:
– Нас будет всего трое – я, он и Джорди на скрипке.
– Но ведь он нисколько не изменился. Все такой же холодный.
– Только не на сцене.
– Ну, может, и не на сцене, – ответила Люсия. – Похоже, для него в жизни не существует ничего, кроме музыки.
Эми печально кивнула.
– Знаю, – сказала она.

Бумажный джек

Если вы полагаете, что образование слишком дорого стоит, попробуйте невежество.
Дерек Бок

Церкви вовсе не убежища для просвещенного духа; в них души томятся в плену. Если верить Джилли, то всякая попытка подчинить Таинство определенным правилам извращает саму его суть. Не знаю, права она или нет, но ведь я ничего в таких вещах не смыслю. Стоит мне столкнуться с чем-то, что не поддается логическому объяснению, как я просто отхожу в сторону и уступаю дорогу Джилли и своему брату Кристи – их хлебом не корми, дай о чем-нибудь этаком порассуждать. Если бы мне пришлось выбирать между какой-нибудь церковью или духовным орденом, я наверняка отдал бы предпочтение тому, в котором любовь к обычному человеку важнее всего. Меня интересуют настоящие люди, живущие здесь и сейчас; Бог, феи или метафизический Потусторонний мир ничего не меняют в моем представлении о жизни.
Только...
Вы, конечно, уже поняли, что какое-нибудь «только» наверняка найдется, иначе зачем бы я стал все это писать.
Дело не в том, что мне нечего сказать. Средствами искусства можно передать все, что угодно, но моя привычная среда – музыка. Я не рисую, как Джилли, и не пишу рассказы, как Кристи. А для того чтобы описать то, что случилось со мной, обычной мелодии на скрипке мало – хотя это не совсем верно. Я могу вложить в мелодию все, что угодно, но при этом у меня не будет уверенности в том, что слушатели услышат именно то, что мне нужно.
С инструментальной музыкой всегда так, вот почему она и живет так долго: каждый берет из нее именно то, что хочет. Предположим, композитор хотел рассказать нам о том, как выглядит земля после какой-нибудь великой битвы. А мы, слушая его музыку, вспоминаем покойного отца или мать, друга, который борется со смертельным недугом, оленя, виденного как-то на заре на опушке леса, или множество других совершенно не связанных друг с другом вещей.
Искусство Джилли реалистическое – или по крайней мере реалистически переданное; сюжеты ее картин вполне тянут на иллюстрации к осовремененным версиям сказок Эндрю Лэнга о феях, которые мы все читали в детстве и где полно цветовой символики, – легенды о жизни города и рассказы, которые сочиняет мой брат Кристи, из той же оперы. То, что нарисовано на холсте или напечатано на бумаге, не дает слишком большой свободы истолкования, каково бы ни было искусство того, кто это создал.
Вот потому я и решил все это записать: может, хоть так смогу разобраться, что же со мной произошло.
Всю прошлую неделю я, отыграв у торгового центра на Вильямсон-стрит и собрав с полуденных толп свою мзду, укладывал скрипку в футляр и направлялся через весь город сюда, к собору Святого Павла. Здесь я садился на ступеньки почти у самого входа, вытаскивал блокнот и пытался писать. Загвоздка в том, что я так и не решил, с чего начинать рассказ.
Мне нравится сидеть тут на ступеньках. Я даже играл в соборе – всего один раз, на свадьбе у друга. Свадьба прошла как надо, но я помню, какое впечатление произвел на меня собор, когда я зашел в него один, чтобы проверить звучание перед началом церемонии; с тех самых пор я не уверен, что Джилли права, когда говорит о церквах такие вещи. Моя скрипка звучала вовсе не так, как если бы собор заточил ее в себе. Наоборот, стены, казалось, помогали музыке раскрыться; простой рил, который я играл, обогатился в соборе величественными трелями, одухотворенными трелями, каких я никогда не слышал в нем прежде. Наверное, все дело было в замысле архитектора, а не в присутствии Бога, но я все равно мог бы играть в соборе хоть всю ночь, только...
Ну вот, опять я отвлекаюсь. Две страницы исписал – больше, чем за всю прошлую неделю, – а теперь перечитываю все это и не знаю, годится оно куда-нибудь или нет.
Может, лучше взять да и рассказать вам про Бумажного Джека. Я, правда, не уверен, что вся эта история началась именно с него, ну да ладно, с чего бы ни начать.

День выдался просто изумительный, особенно на фоне довольно странной погоды, которая стояла в ту весну. Один день я со своей скрипкой дрожал на каком-нибудь перекрестке, закутавшись в куртку и шарф, натянув на самые уши суконную кепку и напялив перчатки без пальцев, а уже на следующий обливался потом в футболке, и меня бросало в жар от одной мысли о том, чтобы играть на солнцепеке.
На небе не было ни облачка, солнце, пройдя зенит, только-только начинало клониться к западу, мы с Джилли грелись в его лучах, сидя на ступеньках собора. Я даже не сидел, а полулежал на крыльце, опираясь локтем о ступени, футляр со скрипкой под боком, и жалел, что не надел с утра шорты, потому что джинсы облепили ноги как две раскаленные свинцовые трубы. Рядом со мной, подобравшись, точно кошка, которая вот-вот прыгнет на что-то чрезвычайно интересное, только ей одной видимое, сидела Джилли – замарашка, как всегда. Краска мелкими брызгами покрывала ее широкие штаны и блузку с короткими рукавами, еще больше засохло под ногтями и в спутанной гриве. Она повернула ко мне лицо, чудесным образом избежавшее следов утренней работы, и одарила меня неизменной улыбкой.
– А ты хотя бы раз задумывался, откуда он взялся? – спросила она.
Это была ее коронная фраза. За этим «а ты хотя бы раз задумывался?..» могло последовать что угодно: от безобидного вопроса, когда спят рыбы, и спят ли они вообще, или почему люди всегда поднимают взгляд к потолку, когда думают, и до более таинственных материй, таких как существование духов или маленьких человечков, которые живут за стенными панелями, и тому подобного. А еще она любила гадать о прошлом людей. Иной раз, когда я отправлялся играть, она увязывалась за мной, пристраивалась где-нибудь в уголке у меня за спиной и рисовала людей, для которых я играл. И неизменно где-нибудь в середине мелодии – разумеется, сложной и требовавшей всего моего внимания без остатка, – подходила ко мне сзади и шептала на ухо что-нибудь вроде: «Видишь того парня в полиэстеровом костюме? Десять против одного, что по воскресеньям он гоняет на здоровенном „харлее“, в кожаной жилетке, все, как надо».
Так что я уже привык.
Но сегодня она выбрала не какое-нибудь безымянное лицо из толпы. Ее внимание привлек Бумажный Джек, который тоже сидел на ступеньках собора, только намного ниже, так что вряд ли он слышал, что мы о нем говорим.
Такой темной кожи, как у Бумажного Джека, я ни у кого больше не видел – черная, как эбонит, она, казалось, прямо-таки впитывала солнечный свет. Лет ему было хорошо за шестьдесят, я так думаю, – мелкие завитки волос совсем побелели. Одевался он в темные костюмы, ветхие, старомодные, но всегда безупречно чистые. Под пиджаком у него обычно была надета футболка такой белизны, что глазу больно было смотреть, особенно на солнце, – так же сверкали и его зубы, стоило ему улыбнуться кому-нибудь своей кривой ухмылкой.
Никто не знал, как его зовут по-настоящему, а он никогда не говорил. Не знаю, был ли он немым или ему просто сказать было нечего, но я только слышал, как он усмехался или смеялся. Бумажным Джеком его прозвали потому, что он устраивал целые представления с оригами.
Он был мастер складывать разные фигурки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61