И помогли отбить нашествие, помогли построить панцирные машины, и зеркала, и катапульты… Неудивительно, что мы им покорились — сами просили, чтобы взяли наши земли под крыло… Тогда, согласно официальной истории, и началась эра воссоединения. К обоюдному процветанию…— Если я скажу об этом… даже родителю… Он ведь арестует Адама — сразу же арестует. Знаешь, что сейчас в высших сферах творится? А как я Бучко в глаза смотреть буду? Особенно если окажется, что он не виноват — Адам!— Ты что же, предлагаешь мне выяснить, виноват он или нет? Так я прямо подойду к нему и спрошу: «Адам, скажи мне по старой дружбе — не ты Пассаж взорвал?» А он мне так прямо и ответит…— Но мне-то уж наверняка не ответит, — возразил Себастиан.Он порылся в кармане и вытащил пластиковый квадратик.— Это еще что?— Это пропуск. В Нижний Город теперь нужен пропуск. Я его на твое имя выписал.Бланк наверняка спер у родителя, подумал я. Ох, наплачется с ним его родитель, как пить дать, наплачется.— Ты меня намерен впутать в какую-то очень неприятную историю, Себастиан.— Пожалуйста, Лесь! Пожалуйста! Иначе — что мне остается?Да он меня шантажирует, дошло до меня. Не пойду, он донесет на Адама — и на всех остальных тоже.— Только руки на себя наложить…— Хорошо, — устало сказал я, — хорошо. И откуда ты только взялся на мою голову!
* * *
Подол и впрямь был оцеплен — ничего серьезного, но взъезд перекрыт шлагбаумом, и у шлагбаума стоят патрульные. Не мажоры, люди — видно, власти все же боялись обострять обстановку, — но все вооружены, все в касках и бронежилетах, при полном параде.Я предъявил свой пропуск и удостоверение личности. Сказал, что представлял наверху картину из галереи «Човен» и теперь хочу известить владельца, что она пострадала при взрыве.Меня пропустили. Правда, предварительно обыскали — на предмет оружия, я полагаю.Бучко, пригорюнившись, сидел за застеленным газетами столом.— Тебе самогону? — сходу спросил он.— Лучше вина, если осталось.— Зачем — осталось? Целая канистра есть. Недавно заправил.Я отхлебнул теплого вина, оно показалось мне чересчур кислым.— Слыхал, чего творится? — вздохнул Бучко. — Говорят, постоянные кордоны поставят — теперь так просто не пройдешь… Хотел бы я знать, какие гады…— Я там был, — сказал я. — Этот твой… ученичок… потащил твой подарок в салон в Пассаже, хотел выставить…Бучко слегка оживился.— И что?— Нет больше того салона…Он вновь протяжно вздохнул.— Еще бы немного, и у меня начали их брать, — грустно сказал он, — а, впрочем, хрен с ними… разве они чего понимают. Ладно, будь здоров.— Тебе того же. — Я поднял стакан.— Малый хоть цел?— В шоке…— Нежные они, — он осуждающе покачал головой, — кишки слабые.— Брось, не такие уж они нежные. Вон, как нас в свое время скрутили — и по сю пору оправиться не можем… А что до малого — так он там сидел с убитым родственником посреди этой кровищи… Я чего пришел? Худо дело, Игорь… Шум поднялся… Малый сказал, Шевчук у тебя держал что-то… Оборудование какое-то…— Донести хочет, — спокойно проговорил Бучко.— Хотел бы — уже донес. Неспокойно ему, понимаешь? Сам-то ты хоть знаешь, что это?— Так, мелочи это, — буркнул Бучко. — Он лабораторию хотел организовать… фармацевтическую… пока у мажоров допросишься… А я заодно попросил его фильтры мне на змеевик поставить. Он и поставил. А остальное забрал.— Все равно… Подсудное же дело…— А мне-то что? Да и потом, Лесь, хотели бы, так давно бы взяли Адама… А ты что, думал, он взрывчатку делает? Нет, он не стал бы. Он же врач, Адась, понимаешь? Он людей жалеет.— Мажоров-то он не жалеет.— А чего их жалеть, соколиков? Но Адась никогда не стал бы своих на клочки разносить. Не такой он человек…Я встал.— Спасибо, Игорь. Пойду я… Погляжу на эту его… лабораторию…— Он что, дурак, по-твоему? — удивился Бучко. — А впрочем, может, и дурак. Иди, взгляни. Он на Петра-реформатора десять живет, Адась-то.С Днепра дул сырой ветер, небо было серым, с розовыми переливами, точно распахнутая створка раковины-жемчужницы. Начал накрапывать мелкий дождик — теплый, совсем летний.Домики по улице Петра-реформатора были низенькие, большей частью одноэтажные, окна начинались чуть не от земли, но за занавесками вполне можно было различить приличную модную мебель, а порою — и хрустальные люстры, которых не постыдился бы концертный зал среднего размера. Зарабатывали в Нижнем Городе не так уж плохо.Но к дому номер десять это не относилось. Дверь обшарпана, звонок вырван с мясом. На стене надпись углем «бей мажоров!», поспешно затертая, но все равно различимая. Откуда-то сверху доносилось приглушенное воркование — я задрал голову: на крыше громоздилась шаткая, покосившаяся голубятня.Шевчука я застал дома.Он даже не удивился, увидев меня.— Проходи, — сказал он торопливо, — в кухню проходи. Я сейчас.Он нырнул в полутемную комнату, потом вновь появился. Рукава у него были закатаны по локоть, рубашка в мокрых пятнах.— У жены токсикоз, — пояснил он, — второй раз за сегодня откачиваю… А эти сволочи кордоны поставили.— В скорую звонил?— Не едут. Не до того им. Больницы там забиты. До хрена раненых, слыхал?Я сказал:— Слыхал. Кто это мог сделать, как ты думаешь?— Есть у меня одна идея, — сказал он равнодушно.— Какая?— А поглядим…— Не так уж сложно такую бомбу собрать, верно, Адам? И ты бы мог…Он внимательно посмотрел на меня.— Кто угодно мог бы. При чем тут я?— Себастиан рассказывал, он тебе что-то притащил по твоей просьбе.— Мажор этот? — Он покачал головой. — Так, значит, наш борец за равноправие наложил в штаны и тут же побежал каяться? Так я и думал.— Никуда он не побежал. Это я тебя спрашиваю, Адам. Чем ты занимаешься, скажи на милость?Он внимательно посмотрел мне в глаза.— Что бы я тут ни делал, к взрыву в Пассаже это не имеет никакого отношения. Никакого. Мамой клянусь. Да за кого ты меня принимаешь?— Сам знаешь, как оно бывает. Когда кого-то так сильно ненавидишь, остальное начинает казаться… неважным. А ты же их ненавидишь, разве нет?— Ненавижу… — Он устало потер лицо. — Что с того? Да я в жизни не стал бы… Там ведь женщины были… дети…— Они ж не ваши были. Из Верхнего Города. Ты же и их тоже ненавидишь… нас…— Господь с тобой, Лесь! Ради чего же я все… Нет, это не я. Здоровьем жены клянусь.— Кто же? Я-то думал, они группу Ляшенко тогда всю взяли…— Диссиденты? Подпольщики? Нет. Не верю. Такое мощное устройство — я бы знал… до меня дошли бы хоть какие-то слухи… Нет, Лесь, — он покачал головой, — нет. Говорю тебе, тут совсем другое дело. Ты еще вспомнишь… Лесь, это они. Они сами все устроили. Этот взрыв в Пассаже.— Брось, это на них не похоже. Зачем это им — весь аппарат подавления у них в руках, полиция, армия. Да и кровь они не любят — сам знаешь, они предпочитают тихой сапой… Решиться на такое?— Тому, кто это сделал, вовсе не надо было смотреть на кровь. Ему надо было только подложить эту бомбу, часовой механизм подгадать к часу пик и удалиться.— Но зачем? Своих же!— Чтобы свалить вину на нас. На людей. Чтобы показать, как мы опасны. Мы вырвались из-под контроля, понимаешь? Когда начался технологический бум, мы оказались способнее их — за нами уже трудно уследить. А если мы наберем силу… Вот они и хотят — как в Китае… Они боятся нас. Ненавидят. И боятся. Причина им нужна, чтобы нас прижать. Повод.— Но Америка…— А фиг ли нашим та Америка! Пока они там будут расчухиваться, Евразийский союз подпишет договор с Китаем — и что им тогда Америка? Мы числом возьмем!Столько лет, столько веков гранды держали верх — именно из-за технического превосходства. Но нынешний рывок, похоже, и для них самих оказался неожиданностью. Вот они и испугались — гранды. А человечество, которое традиционно считалось неспособным к технике, освоилось гораздо быстрее. Может быть, даже… До меня вдруг дошло, что все последние достижения техники могли быть вовсе не плодами светлого ума родных наших Попечителей… А вся система лицензирования введена вовсе не для того, чтобы окорачивать особенно бесталанных обезьянок, которые вилку от штепселя втыкают известно куда, а… Чтобы отлавливать все новейшие разработки, которые, точно искры гигантского пожара, вспыхивают то тут, то там… по лицензированным Центрам и полузаконным домашним мастерским…— Так чем ты тут занимаешься, Адась?Шевчук потер лицо.— Лаборатория это. Опытная. Ну, не совсем лаборатория, так… Не хочу я ее лицензировать, понятное дело, — да и не дали бы они мне лицензии, сроду не дали бы. Сам знаешь, как оно… Антибиотики уже полтора десятка лет как известны, а широкого производства так и не наладили — боятся. И чего — мол, дурь мажорская налево будет уплывать? Нет, милый мой… Смертность понизится — в том числе и детская… Больше нас будет, вот чего они боятся. Так что хватит от них зависеть, Лесь. Мы и сами не хуже. Сколько мажор в институте занимается? Восемь лет? А нам до четырех урезали. Так наши за эти четыре… Спохватятся они, так поздно будет — мы уже такое…— Убрал бы ты ее… лабораторию эту свою… свернул… от греха подальше…— Уже, — рассеянно отозвался он.Из комнаты донесся неразборчивый женский возглас. Шевчук насторожился.— Извини… мне не до того сейчас, ладно?Он развернулся и поспешно направился обратно в комнату. Я остался в кухне. Здесь было не то, что грязно, — скудно. Обшарпанные стены осыпаются лоскутами какой-то гнусной зеленой краски, на полке, застеленной газетой, громоздится стопка фаянсовых тарелок с отбитыми краями, из крана ржавой струйкой льется вода. Человечество он облагодетельствовать хочет, подумал я в раздражении, хоть бы раковину дома починил… и сам устыдился своих мыслей — какие-то они были снисходительные, мажорские мысли. Из комнаты доносился острый запах корвалола.— Может, помощь какая нужна? — крикнул я.— Нет, — приглушенно отозвался Шевчук, — не надо. Ты это… иди, ладно? А что до террористов всяких — ты их в другом месте ищи.Я вздохнул и направился к двери.— Захлопни ее и дело с концом, — сказал Шевчук за моей спиной.…По крайней мере, Себастиан может успокоиться, подумал я — почему-то я поверил Шевчуку. Чем бы он там ни занимался, никакого отношения к взрыву в Пассаже это не имело. Я брел по горбатому Андреевскому спуску, где, несмотря на мелкий дождь, было довольно много прохожих — лица чуть более возбужденные, чем обычно, голоса чуть более громкие — словно вчерашние события открыли какие-то скрытые клапаны. Последний раз крупные беспорядки на Подоле случились лет пятнадцать назад — я тогда был еще подростком, а телевизоров не было вовсе. Только три канала радиовещания и слухи… самые разнообразные, страшные слухи… Слухов-то и сейчас хватает, подумалось мне…Ляшенко, по официальной версии, готовил серию таких взрывов — чтобы дестабилизировать обстановку… спровоцировать прогнивший режим на непопулярные меры… и, под шумок, прибрать власть к рукам, разумеется. Но Ляшенко арестован… Организация разгромлена — у них с самого начала не было никаких шансов…Резкая трель милицейского свистка резанула мне уши, и я машинально обернулся, ища Себастиана…Это, разумеется, чистое наваждение — просто что-то там творилось, у пропускного пункта… Здесь толпа была еще гуще, у кордона скопилось достаточно возбужденных людей; кого-то — из тех, кто возвращался на Подол с ночной смены в Верхнем Городе или просто шел к родственникам, — не пускали внутрь, кого-то, напротив, не выпускали… Люди в униформе прочесывали толпу, их толкали, мешали продвигаться… О, Господи, сообразил я, да они кого-то ищут!Она буквально врезалась в меня — иначе бы я ее не узнал; сейчас она походила на любую жительницу окраин — белый платок надвинут на лоб, молодое тело скрыто бесформенной кофтой. Кофта была темная — я, скорее, почувствовал, чем увидел, что на плече у нее расплывается горячее пятно.Ее пальцы вцепились мне в локоть, белое лицо — белее платка — оказалось совсем рядом.Через руку у нее было перекинуто грубое шерстяное пальто — что-то уперлось мне в бок, металлическое, холодное.— Идите рядом, — выдохнула она.— Хорошо, — я понимал, что она на грани, и старался говорить как можно ровнее, — уберите пушку. Я вас не выдам…Она поколебалась секунду, но ощущение холодного ствола под ребрами исчезло. Лишь теперь я понял, что она цеплялась за меня из последних сил — по той тяжести, с которой она навалилась мне на плечо.Мы неторопливо двинулись вниз, по склону — обычная супружеская пара, застигнутая врасплох непонятными событиями этого недоступного пониманию мира.Тропинка круто сворачивала к докам, растрепанные плакучие вербы заслоняли нас от пристальных взглядов патрульных.Она начала вырываться — очень слабо, видимо, из последних сил. Я придержал ее за локоть.— Спокойнее…— Это дорога в доки, — она отчаянно мотнула головой так, что уголки платка взметнулись, точно белые крылья, — мне туда нельзя… Патрули…За спиной раздался пронзительный свист. Она вновь отчаянно рванулась, пытаясь освободиться.— Спокойнее, — повторил я, — я тут рос… Здесь где-то должен быть старый водосток… если его не замуровали…Кирпичный зев водостока зарос бурьяном так, что я его чуть не пропустил. На полу скопилась грязная застоявшаяся вода.— Сюда, — сказал я.— Шевчук, — пробормотала она почти отстранение, — мне нужен Шевчук. Я видела — вы от него выходили…— Вам нужен врач, — согласился я.— Шевчук… он не выдаст…— Я приведу Шевчука. Попробую.Водосток резко забирал вверх, еще двести метров — и разлом, из которого бил мутный дневной свет. Мы когда-то играли здесь в защитников Новоградской Крепости — последнего вольного города, человеческого города, осмелившегося противостоять Объединенной Империи. Была такая легенда, что их не истребили совсем, а они ушли в подполье, в катакомбы, и выйдут, когда в них появится нужда.Я осторожно высунулся в разлом — поблизости было пусто. Худая черная кошка шарахнулась в сторону. Помог выбраться своей спутнице — она еле шла, слепо цепляясь за мою руку… Какое-то время мы шли, пригнувшись, прячась за давно нестрижеными куртинами, потом пересекли сквер, и я вновь оказался в начале своего пути.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12