Я уже хотел было обойти свалку стороной, — подростки со своим территориальным инстинктом хуже разъяренных павианов — вечно лупят кого-то, кто забрел не на свою территорию, или борются за переделы границ участка, но потом сообразил, что бьют-то мажора.Обычно у них хватает ума сюда не забредать — разве что с официальными визитами, при охране и телевизионщиках/ Мажор отбивался как мог, но, во-первых, противники превосходили его числом, во-вторых, ему мешали крылья. Крылья у них рудиментарные — с места поднять не могут, только поддерживают в воздухе, но сейчас инстинкт взял верх над здравым смыслом — мажор яростно хлопал своими придатками, точно перепуганная птица, но только подпрыгивал на месте.Какой— то малый отошел в сторону и поднял с земли обрезок железной трубы -я понял, что дело зашло далеко, и преградил ему путь.— Ты чего, мужик? — спросил парень почти дружелюбно. — Давай, вали отсюда.— Оставьте его, ребята, — сказал я, стараясь говорить как можно более нейтральным тоном, — хлопот ведь не оберешься.— Ты что, их шестерка, да? — Парень распознал во мне чужака, и голос его стал жестче. — Сверху, что ли, свалился?Он замахнулся обрезком трубы — я еле успел уклониться.— Бей его, ребята! — крикнул он. — Тут еще один!Четыре бледных пятна обернулись в мою сторону, мажор воспользовался моментом и вырвался из живого кольца. По-прежнему отчаянно хлопая крыльями, он отбежал в сторону, споткнулся о какую-то колдобину и упал, но, падая, извлек из-за пазухи медальон, висевший на длинном шнуре. Уже когда он поднес его к губам, я сообразил, что это самый заурядный милицейский свисток. Раздалась душераздирающая трель, подростки на миг застыли, потом, сориентировавшись, вновь бросились к своей жертве, и в этот момент внизу на спуске на звук свистка откликнулась сирена патрульной машины.— Бежим, — крикнул кто-то, у кого реакция была получше, и стая вмиг прыснула в разные стороны.Я помог мажору подняться с земли.— Спасибо, — приглушенно ответил тот.По их меркам он был совсем молод — крылья еще не успели приобрести характерный сизый отлив. Церемониться с сумасбродным юнцом было нечего, и я сказал:— Какого черта ты тут делаешь? Жизнь надоела?— Это, — сокрушенно ответил мажор, утирая разбитую губу, — недоразумение. Я им ничего не сделал. Просто шел по улице.— Ты уже достаточно взрослый, чтобы понимать, что вашему брату сюда и днем заходить опасно.Патрульный автомобиль приближался — он никак не мог развернуться на узких улочках и остановился метрах в двухстах; патрульные высыпали из машины и живописно окружили нас — точь-в-точь как в последнем эпизоде последнего сериала: колени согнуты, оружие наизготовку, стволы обращены в нашу сторону. Вернее, в мою.— Подними руки и отойди на пять шагов, — скомандовал старший.Я спорить не стал — заложил руки за голову и сделал шаг в сторону.— Обыщи его, Митяй, — велел сержант.Только тут мажор вмешался — до сих пор он, видимо, занимался тем, что приходил в себя. Они все немножко заторможенные — с нашей точки зрения.— Оставьте его, это со мной, — поспешно сказал он.Волшебная фраза.— Тогда какого черта? — недовольно рявкнул старший.Я решил, что пора бы уже и мне замолвить за себя словечко.— Была уличная драка, — пояснил я, — на нас напали.— Подростки, — пояснил сержанту Митяй, — я видел, как один бежал… Это местная банда — как-то так они себя называют, «Белые акулы», что ли. Это они после матча… возбуждены немножко… Киев-то Москве продул.— Так матч неделю назад был, — заметил сержант.— Вот я и говорю, — согласился Митяй. — Давайте-ка, уважаемые, мы вас подбросим наверх — от греха подальше.Это было разумное предложение, и я уже открыл рот, чтобы согласиться, но мой напарник неожиданно произнес:— Спасибо, мы сами…Я закрыл рот.— Ну, — сухо сказал сержант, — как хотите…В его тоне явственно читалась неприязнь — он и сам, должно быть, терпеть не мог мажоров, — особенно тех, которые суются куда не следует, а потом отвлекают честных людей от их прямых обязанностей.Он забрался в автомобиль и хлопнул дверью.Я сказал:— Ну и глупо.— Мне тут надо… — сказал мажор неуверенно, — зайти в одно место.— Вы выбрали неудачное время, — заметил я. Место он тоже явно выбрал неудачное, но этого я говорить не стал.— Я же на такси подъехал, — тоскливо сказал мажор. — За углом остановил… подумал, неудобно. Кто ж знал, что обезьянки…Я сухо сказал:— Тебе, похоже, мало врезали.— Ох, — виновато ответил он, — простите. Я не хотел. Так вырвалось.— Ясно, — ответил я, — я понял.— Нет… я, правда… меня зовут Себастиан…Я подумал…— Ладно, — сказал я, — проехали. Пьер-Олесь Воропаев, сотрудник Технологического центра.— Так вы тоже? — обрадовался он.Я спросил:— Что — тоже?Тут уж он явно растерялся. Потом пояснил:— Я думал, вы в «Човен» идете. Вон в ту галерею.Я вспомнил, что проходил мимо — дверь под нависающим козырьком, стенка размалевана причудливыми узорами… Галерея находилась за углом, но даже отсюда было видно, что одинокое окошко все еще отбрасывает на булыжник мостовой пятно теплого света.— Чего мне там делать?— Наверное, ничего, — вздохнул мажор. — Тогда… не проводите меня? В порядке одолжения?Ребятишки вполне могли разбежаться не очень далеко, подумалось мне.Я вздохнул.— Ладно. Только учти, если там есть телефон, ты вызовешь такси. При мне. К подъезду.Он покорно ответил:— Договорились.Двери в галерею были заперты, но сверху свисал шнурок — видимо, от эдакого богемного колокольчика. Я подергал, и, действительно, где-то в глубине двухэтажного домика раздался мелодичный звон. Я прислонился к сыроватой штукатурке, с которой на меня таращились совершенно нечеловеческие рожи, и стал ждать. Мажор тоже топтался на крыльце, стараясь держаться от меня на расстоянии. Брезгует… И какого черта они все время лезут в наши дела, если испытывают к нам почти непреодолимое физическое отвращение, — вот что интересно… Тут он увидел, что я за ним наблюдаю, и слегка придвинулся — видно, неловко стало. Вид у него при этом был несколько напряженный. Господи, подумал я, мало мне Кима с его котом, так еще и этот на мою голову…Себастиан ни с того, ни с сего сказал:— А я брал уроки живописи. У Горбунова.Я так и подумал, что малый с претензией. Но из вежливости спросил:— И как?— Он сказал, у меня верный глаз, — уныло ответил Себастиан.— И твердая рука?Он вздохнул.— Да, он так и сказал.В последнее время их молодежь просто помешалась на этой чертовой политкорректности — знай, твердят то «вы ничем не хуже нас», то «мы ничем не хуже вас» и рвутся в области, к которым у них сроду никаких способностей не было — вроде той же живописи. Видел я такую мазню — похоже на заключенную в рамочку иллюстрацию из учебника по начертательной геометрии.В коридоре раздались шаги.Себастиан сказал:— Колер мне не дается.Даже это, подумал я, не причина, чтобы по темноте посещать галерею в Нижнем Городе. Может, он за дурью сюда таскается? А вся эта живопись так, для отвода глаз? Да нет, не похоже… Парень, вроде, приличный…Но на всякий случай я спросил:— Знаешь такого Шевчука?— Адама? — обрадовался он. — А как же! Он заходит сюда… иногда… Такой человек… А вы откуда его знаете?— Так, учились вместе…Дверь приоткрылась — если мужик, который осторожно выглянул в щелку, и был владельцем галереи, то для художника он выглядел слишком нормальным, — не то, что этот придворный шут Горбунов. Из чего я заключил, что он, скорее всего, и впрямь неплохой живописец.Он поглядел на томящегося на пороге Себастиана и открыл дверь пошире.— Проходи, малый, — сказал он, — все уже ждут. А это кто?Мажор явно был ему знаком, а вот на меня он косился с подозрением.— Это со мной, — повторил Себастиан волшебную фразу.— Бучко, — сказал художник, — Игорь Бучко. Я вроде как хозяин этого борделя. А вы кто?Я представился.— Сотрудник Технологического Центра, — дополнил Себастиан.— Да ну? — равнодушно произнес Бучко. — Ну, проходите…Нижний этаж, в сущности представлявший один выставочный зал, тонул в полутьме. Полотна на стенах слабо мерцали пурпуром, золотом и глубокой синевой. Я остановился, приглядываясь.— Вон та — моя, — сказал Бучко, — слева, внизу.На полумесяце сидел мажор и болтал ногой. Перекрещенные крылья отбрасывали на очень условное лицо серебристый отблеск. Я сказал:— Я бы повесил такую у себя дома.— Это не критерий, — почему-то вдруг обиделся Себастиан.— Напротив, — возразил Бучко, — это, пожалуй, единственный критерий.Лестница была крутой и такой узкой, что Себастиану пришлось поднять крылья над головой, чтобы не цепляться за перила.Бучко шел последним. Я обернулся и тихонько спросил:— Зачем он вам?— Как же без них, парень, — неопределенно ответил Бучко, — как же без них?Я пожал плечами.— Мажоры — они как бабы, — тем временем продолжал тот, — с ними нельзя и без них нельзя. Верно?— Насчет баб, верно, — согласился я.Дверь в комнату на втором этаже — это ее окно светилось — была открыта, оттуда доносились приглушенные голоса.Обычное сборище: все сгрудились у стола, накрытого с безалаберным размахом, типичным для сугубо мужской компании, — красное вино разлито по граненым стаканам явно из стоящей на почетном месте пластиковой канистры, горы зелени, щедрые ломти брынзы и круги кровяной домашней колбасы — кто-то, завидев Себастиана, поспешно прикрыл ее газетой.— Уж очень он нежный, — пояснил за моей спиной Бучко.Я понял, что хочу есть.— Кого это ты привел, приятель? — спросил кто-то, обращаясь не то к Бучко, не то к Себастиану.Ответил Бучко.— Из Верхнего Города. С Себастианом он.— Милости просим, Лесь, — сказал человек, скрытый канистрой, и я понял, что это Шевчук.
* * *
Я сел за стол — рядом с каким-то мрачным, худощавым типом. Бучко за моей спиной тихонько сказал:— Поэт-авангардист.А Шевчук добавил в полный голос:— На мясокомбинате работает. На разделке туш…Печальна участь непризнанного поэта. Забавно — мажоры на каждом углу вопят, что поощряют искусство — и впрямь ведь, поощряют. Беда в том, что они консервативны до ужаса… Им нравится, чтобы понятно было… складно… и, желательно, с моралью.— Доходили до меня слухи, — тем временем говорил Шевчук, — доходили. Ты, вроде, неплохо устроился — там, наверху.— Терпимо, — ответил я, — ничего особенного.— Научник?— Да.— А я, вот видишь, — Шевчук покрутил головой, — на станции очистки. И еще в поликлинике местной… подрабатываю.— Угощайся, — Бучко явно был тут за хозяина. — Тут все базарное. Вина налить?— Валяй.Черт бы побрал Кима с его котом. Я чувствовал себя полным идиотом. Но, на всякий случай, сказал:— У тебя ж изо всех нас самая светлая голова была…— Индекс толерантности, — угрюмо ответил Шевчук, — их штуки… так оно и пошло. Ты-то всегда был соглашателем…— Брось. — Под его мрачным взглядом я чувствовал себя неловко. А поэт-мясоруб покосился в мою сторону и презрительно хмыкнул. — У тебя выходит, что девяносто процентов человеческой популяции — коллаборационисты. Если тебе уж так не нравятся мажоры…— Я ничего не имею против мажоров. — Шевчук ткнул пальцем в сторону Себастиана. — Вот он — мажор. Мне другое не нравится. Кто дал им право…Пошло— поехало…Я давно уже не имел дела с людьми с низким ИТ, отвык как-то. Если верить пропаганде — кто ж ей, правда, верит? — у них с головой не все в порядке. Асоциальные типы, ригидная психика, сверхценные идеи, то-се… Сначала их даже пытались лечить, но американцы шум подняли, кое-что просочилось в прессу, пришлось прекратить эту практику. Говорят, кое-кто из мажорской верхушки тоже был против… Я и сам, помню, возмущался. Но из-за чего тогда Шевчука опустили… какая-то темная была история.Я отпил вина — кисловатое… явно домашнего изготовления.— Какое там право, Адась? Исторически так сложилось…— Сложилось… Подавили они нас, с самого начала подавили. Теперь несут эту бодягу, что, мол, человечество к технике неспособно, обезьяны, недавно с деревьев слезли… Да не прижми они нас тогда, мы бы…Я подумал про Кима и Наше Общее Дело. А вслух сказал:— Сослагательное наклонение — штука коварная, Адам… Что было бы, если…— Америка… — Шевчук подлил в стакан. — Вон, вместо процентовки у них квота согласно численности… не лицензированные исследования… и сразу — какой технологический скачок… а мы плетемся в хвосте… да еще немного, они нас так обгонят… Нет у людей традиций научного поиска? Чушь! Консерватизм это, а не традиции.В чем— то он, Адам, прав… Древний вид, очень древний… Да еще обоеполый… то есть, и с биологической точки зрения консервативный… надо же, такой каприз эволюции…— Может быть, вскоре… — вдруг со значением произнес Себастиан.— Что — вскоре?— У нас тоже есть прогрессивные политики…— Аскольд, — проговорил Шевчук с отвращением.— Хотя бы… Слышали его выступление?— Да чушь все это… — Шевчук покачал головой. — Он просто под себя подгрести все хочет, твой Аскольд…— Нет! — так и взвился Себастиан. — Он полагает… слишком много злоупотреблений на местах… Людям надо дать свободу. Самоуправление.— Ну-ну, — неопределенно проговорил Шевчук.Бучко сказал:— А что, нам бы развернуться… Вон, американцы молодцы какие! У них авангардисты в Национальном музее висят… А у нас…— На столбах, — пылко подсказал поэт-мясоруб.— Ну, — Бучко печально покачал головой, — это ты загнул… Они же жалостливые, мажоры… Вон, Ляшенко и то жалеют. Все спорят — вводить смертную казнь, не вводить…— Брось! — напирал поэт. — Жалостливые! Кому она нужна, эта их жалость? Вон, этот писатель американский… ну, с Миссисипи… как сказал? «Человек — это звучит гордо!» А мы тут… Ты что, плохой художник? А почему не наверху? Почему не пробился? Нормальный, благонадежный человек — какой там у тебя ИТ? Семьдесят пять! — а картины комиссия завернула: мазня, беспредметная живопись, реализма нет… Они же тупые, мажоры, — понимают только то, что словами пересказать можно…— Вовсе нет, — не выдержал Себастиан. — Я же понимаю.— Да что ты там понимаешь, — презрительно сказал Шевчук. — Поднахватался по верхам… Художника из себя строишь… мэтра… Вы паразитируете на нашей культуре — все вы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12