Советский народ Ч на сдач
у нового норматива комплекса ГТО! Товарищ Сталин Ч лучший друг физкульт
урников! Хочешь в космос Ч занимайся спортом! «Эй, вратарь, готовься к бою
! Часовым ты поставлен у ворот!»
Радиоволны размозжили, в клочья разорвали паралитика, липкими струйкам
и, густыми потеками разметало его по стенам занимаемой им жилплощади.
«…Чтобы тело и душа были молоды! Были молоды!.. Были молоды!..»
Физкультура и радио Ч плоть и дух. Люди без цели, без воли, без памяти зани
маются физкультурой и слушают радио.
Только в ванной под сильной струей душа не слышно радио, и я счастлива: пар
алитик не знает, что я наплевала на предписание закаляться, как сталь Ч я
не обливаюсь водой холодной, поскольку тело мое и так молодо, а душа моя вс
е равно незапамятно стара, ей несколько тысяч лет.
ИзЧ за соседа я никогда не завтракаю дома -вдруг он проломит своей радио
стенобитой машиной перегородку и ввалится ко мне в комнату? Мычащий, слю
нявый, не боящийся ни жары и ни холода, закаленный, как сталь. Мне его безум
но жалко, но и себя тоже Ч я его очень боюсь.
Лечу по лестнице, лифта ждать глупо. Жую по дороге яблоко; у него кислый св
ежий радостный вкус. Во дворе, в песочнице плавают пузатенькие, задумчив
ые, как рыбки-гупии, малыши. Мимо дома, мимо сквера, через школьный двор. В п
устых гулких классах перекатываются голоса маляров. Из окна выкинули бо
льшую карту мира, и повисли на мгновение высоко надо мной два цветных пол
ушария Ч переливающееся пенснэ вселенной. Раскачиваясь, медленно план
ируя, опускались они на землю, как солнечные очки мира. Синие очки слепого
творца.
Сегодня я еду на час позже, чем обычно. Просто в стеклянном дребезжащем су
ндуке троллейбуса. Я еду не на работу. Сегодня я сердечно приветствую. Я ещ
е не знаю, кого я буду сердечно приветствовать: мне велено явиться в десят
ь часов к столбу номер 273 на Ленинском проспекте, и там мне скажут, какого до
рогого гостя столицы мы будем сегодня сердечно приветствовать.
В нашем гостеприимном городе самые сердечные люди работают в Октябрьск
ом районе. Здесь проходит трасса следования гостей из Внуковского аэроп
орта, и не реже раза в неделю нас выводят сердечно приветствовать очеред
ного нашего друга.
У метро я встретила Шурика Эйнгольца. Он медленно шел по тротуару, остана
вливался, с любопытством озирался на толпы бегущих мимо него людей. В без
образных мешковатых штанах, тяжелых зимних ботинках. На животе мучитель
но разъезжалась вискозная кофточка-тенниска. Нет, он не франт, в этом его
никак не упрекнешь. Эйнгольц смотрел на гостеприимных земляков, закидыв
ая голову немного назад, и осторожно продвигался вперед, выдвигая каждый
раз ногу с опаской, будто боялся провалиться в канализационный люк. Он бы
л похож Ч в своих толстых бифокальных очках Ч на слепого. Кудрявые рыже
ватые пряди над ушами, и нос, выраставший не из переносицы, а прямо из теме
ни. Короткий толстый хобот, он шевелил им. Он принюхивался к смраду распар
енной жарой и скукой толпы, он обонял тление: страх, равнодушие и общую уст
алость, которую называл формой неосознанной тоски.
Ч Шурик! Ч крикнула я ему. Ч Шурик, я здесь!
Эйнгольц повернул ко мне линзы, приветливо поднял хобот.
Я боялась перепутать метро Ч мы договорились встретиться у «Калужской
», а она теперь называется «Октябрьская». А где теперь «Калужская»?
Ч В самом конце радиуса.
Ч Шурик, зачем это делают? Ч спросила я. Ч Это же им самим должно быть не
удобно!
Ч Им, Ула, деточка моя, это удобно. Переименователи не ходят пешком и не ез
дят в метро, им безразличны переименованные города…
Мы шли по Ленинскому проспекту, мимо гостиницы «Варшава», мимо Института
стали, а вокруг сновали обеспокоенные люди Ч это трудящиеся искали каж
дый свой столб, у которого им надлежит приветствовать, они находили и сно
ва теряли в толпе сотрудников, бешено подпрыгивали на глазах уполномоче
нных, чтобы их видели в ликующей толпе гостеприимно встречающих, чтобы н
е подумали, будто они смылись и не выполнили своего важного общественног
о долга.
Проезжую часть уже очистили от транспорта, и пустая улица выглядела непр
ивычно: пугающе, настороженно.
Плечистые ребята Ч при галстуках и пиджаках несмотря на духоту Ч стали
сбивать народ в ровные шеренги, вдоль бровки тротуаров. С серыми цинковы
ми лицами эти ребята выслушивали доклады старших трудящихся, давали им к
ороткие указания, толкали людей, быстро разгребали ухватистыми лапами с
гущения и передвигали своих сограждан, как вещи, в возникающие щели, наве
рное, по своим засекреченным представлениям об эстетике советского гос
теприимного ликования. И все это Ч с неподвижными физиономиями, с белым
и пустыми глазами, тяжелыми желваками на скулах. Они читали в наших душах,
они знали, что мы недостаточно искренне приветствуем, они видели, что мы б
ольше хотели бы сбежать Ч в магазины, химчистки, на почту. И молча предупр
еждали нас: вы еще об этом пожалеете!
Уполномоченные представителей трудящихся озирались как наседки, перес
читывая своих подопечных, сверяясь по спискам -все ли на месте, все ли маш
ут флажками, все ли выражают на лицах безграничную радость по поводу при
езда хоть и неизвестного пока, но все равно дорогого гостя.
По пустынной улице проехала милицейская машина Ч желто-синяя, с пульси
рующими на крыше красными сполохами тревожных фонарей, с медленно враща
ющимися серебряными рупорами. Из рупоров доносилось покашливание надз
ирателя -«кх-ках-кхе», «кх-ках-кхе». Он прочищал глотку спокойно и естест
венно, не обращая на нас внимания, не стесняясь нас, как он не стеснялся ок
ружающих стен, камней, деревьев.
Ч В этом есть что-то похожее на приготовления к казни… Ч сказал Эйнголь
ц.
Плотный, коренастый, тяжелый, с коротким толстым носом-хоботом, Эйнгольц
был похож на тапира Ч маленького несостоявшегося слона. Красноватые гл
азки за бифокальными линзами печально смотрели на пустую дорогу.
Он положил мне на плечо руку Ч белая беззащитная кожа рыжего, измаранна
я сгустками веснушек, истыканная редкими щетинками белых волос.
Ч Кого казнить будут, Шурик?
Ч Наше достоинство.
Из магазина «Варна» порскнула толпа баб. Они бежали, держа в руках банки б
аклажанов «баялда». Хорошая штука, взять бы, но мы и так опаздываем.
Мне было жалко Шурика, потерявшегося здесь тапира, мудрого, сильного, зас
трявшего навсегда экспедиционера Ч красавца из другого мира. Он попал н
е в тот отряд генетического десанта.
Ч Шурик, тебе было бы хорошо стать профессором в маленьком университет
ском городке. Где-нибудь на Среднем Западе…
Он покачал головой:
Ч И что я бы им преподавал?
Ч По-моему, ты знаешь все. Рассказывал бы им о нас.
Эйнгольц сделал по крайней мере еще десять своих неровных ощупывающих ш
агов, наклонился ко мне и тихо сказал:
Ула, я начинаю думать, что мы никому не нужны. Мир не хочет о нас знать, он на
ми не интересуется, он забыл о нас…
Ч А история? Этнографы? Археологи?
Ч Нет, их время еще не пришло. Мы Ч кошмарная Атлантида, дикая и кровавая,
над нами океан лжи, насилия и забвения.
Какие-то фабричные девочки, крикливо одетые, в яркой косметике, пили из бу
тылки портвейн, пронзительно смеялись, а одна, посмотрев на Эйнгольца, гр
омко запела:

Хорошо, что наш Гагарин
Не еврей и не татарин,
Не калмык и не узбек,
А советский человек!

Девчонка была красивая, рослая, с круглыми глупыми голубыми глазами. Эйн
гольц смотрел на нее с доброй улыбкой, почти ласково. Может быть, она будил
а в нем какие-то воспоминания? Мне казалось, что ему хочется погладить ее
по голове. Там, в его мире, она, наверное, была кошкой. Или стройной длинноше
рстной колли.
И тут откуда-то издалека, с самого конца проспекта, донеслось завывание, в
начале негромкое, вялое, будто плач больного кота, но с каждым мгновением
оно становилось пронзительнее и гуще, оно приобрело яркий желтый цвет и
уродливую форму падающего с неба зверя, вой был плотным, как замазка, и нев
ыносимо скребущим, словно стеклянная вата за шиворотом.
Это мчался перед кортежем милицейский «мерседес». Сирена выла ритмично,
она опускала животный крик боли до низкого ужасного рева и взмывала ввер
х яростно-синим свистом отчаяния и страха перед надвигающейся волной ст
радания. Казалось, что сидящие в «мерседесе» рвут руками его внутренност
и, и он вопит, рыдает и молит стоящих на тротуарах людей забыть о достоинст
ве. Сирена Ч электромеханический приборчик, симулянт и шантажист Ч сво
им ненастоящим страданием показывала людям, что можно сделать с ними, ес
ли так способны кричать металл и пластмасса.
Хлынул, наконец, черной рекой правительственный проезд. Огромные мрачны
е машины, стальные ящики на толстых колесах, лавиной мчались по проспект
у. Взлетели вверх флажки, все заголосили, в задних рядах заметались, забег
али. Визг, прыжки, суета и крики, толчея, отдавленные ноги, вопль восторга
Ч вона, вона! на второй машине! усатенький! с погонами!… Ур-а-а!
Какой-то дорогой гость с числительным титулом -первый заместитель, втор
ой секретарь, третий председатель.
Эти черные страшные автомобили мчались бесконечной оравой, безбрежной,
исчезающей за горизонтом, бронированные, тяжелые, непроницаемые, тускло
сверкающие на солнце, неслыханный парад торжества силы, демонстрация ее
громадности Ч голова проезда уже исчезла из виду, а конец еще не выехал, н
аверное, с аэродрома Ч десятки километров командиров, извергающихся по
добно лаве из бездонных недр Тартара. С ревом моторов и глухим гулом шин о
ни неукротимо катили по дороге в светлое будущее, окруженные счастливым
и толпами ликующих, размахивающих флажками и транспарантами людей, кото
рых, само собой, держали в должном порядке и на необходимом расстоянии пл
отные цепи железных парней с золотыми сердцами.
Тетя Перл рассказывала, как во время войны она стояла на Садовом кольце и
смотрела вместе со всеми на тысячи пленных немцев, которых гнали по Моск
ве. Они шли много часов, и в разгар дневной жары один из солдат упал в обмор
ок. Сосед тети Перл, старый еврей-коммунист, эмигрант из Австрии, отсидевш
ий там несколько лет в концлагере и перед войной все-таки пробравшийся к
нам, подбежал к упавшему немцу и напоил его из бутылки водой. Солдат очнул
ся и ушел с колонной. А железный паренек увел соседа, и больше его никто не
видел.
Ч Тебе плохо? Ч я увидела перед собой ласковый толстый хобот моего тапи
ра.
Ч Не обращай внимания…
Тапир умен и прекрасен. Но помочь мне он не может.
Мы вошли в вестибюль института. Пыль, обрывки флажков, духота. Огромный пл
акат Ч «Уважайте труд уборщиц!». Я всегда с испугом останавливаюсь окол
о этого плаката, ибо мне мнится в нем какой-то тайный, непонятный мне смыс
л. Что-то ведь это должно значить? Это же ведь не буквально Ч уважайте тру
д уборщиц? Почему именно уборщиц? Почему никто не призывает уважать мой т
руд? Или труд Алешки? Или Эйнгольца? Что-то это все-таки значит? Уважайте тр
уд уборщиц!
Не понимаю. Но уважаю. И люблю.
Послушно люблю начальство и уважаю уборщиц.
Уважайте труд уборщиц!

7. АЛЕШКА. ПОЛЕТ

По Тверскому бульвару медленно плыл я в раскаленном вареве этого невыно
симого дня. Сладкая дурь коньяка во мне мешалась с горьковатым запахом п
ыльных тополей, синие дымы бензинового выхлопа оседали на цветах радужн
ым нефтяным конденсатом, серый асфальтовый туман стелился по газонам, со
бирался в плотные клубы по кустам Ч как для внезапной атаки.
Из одинокой высоты опьянения я неспешно планировал вниз, на вязкую задым
ленную мостовую, в этот противный мир. Я ощущал, как вместе с потом истекае
т из меня топливо моего движения, горючее моего отрешения, радостного уе
динения, счастливой обособленности от всех. Синими ровными вспышками го
рит во мне спирт, питая неостановимый двигатель сердца, поддерживая стаб
ильное напряжение на входах компьютера моего мозга Ч он снова громадны
й, всесильный, всепомнящий. Он Ч самообучающийся.
Я Ч беззаботный летчик, не заглянувший в баки перед вылетом.
Я лечу над пустыней, здесь негде приземлиться, если кончится горючее. Под
о мной Сахара, невыносимый зной, говорящие на чужих языках, иссушенные жа
ждой и лишениями кочевники, заброшенные оазисы закрытых на обед магазин
ов, заледеневшие колодцы пивных, переделанных в кафе-мороженое.
Три тысячи шагов до бара в Доме литераторов. Далеко, на самом горизонте ра
скаленного московского полдня, он встает как мираж. Как надежда. Как обещ
ание счастья. Как голубые снега Килиманджаро, вздымающиеся за смертельн
ыми песками Сахары.
Если не хватит горючего Ч наплывет незаметно вялое равнодушие, и всемог
ущий, бурно пульсирующий компьютер опадет, как проколотый мяч, засохнет
и сожмется, превратившись в коричнево-каменный бугорчатый шарик грецко
го ореха, и обрушатся тоска и бессилие раннего похмелья, полет перейдет в
свистящее падение в черную пропасть беспамятства Ч сна, засыпанного жг
учим, едким песком пустыни.
Но пока еще шумят во мне ветер коньяка и одиночество полёта.
Слева под крылом проплыли безобразные серые утесы ТАССа, густо засиженн
ые черными мухами служебных машин. Пять лет я прожил на этом острове Ч гл
упый дикий Пятница, наивный чистый людоед, попавший на обучение к корсар
ам пера, проводящим дни в общественной работе и страстном ожидании дня, к
огда попутный корабль увезет их с каменистых берегов моральной устойчи
вости на службу в загнивающую заграницу, разлагающуюся, к счастью, так не
спешно, что ее умирания и безобразных язв хватит еще на много поколений п
ламенных журналистов.
И пока шевелились эти воспоминания, я пролетел над графитным столбиком п
амятника Тимирязеву, хлопнул его по макушке и повернул круто направо, в с
торону собора Вознесения, на котором было написано «ЭЛЕКТРОМЕХАНИЧЕСК
АЯ МАСТЕРСКАЯ».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11