И не вякни Ч вся мили
ция окрестная у нее в подсобке отоваривается. И четвертинки всегда в деф
иците, так если она хорошо относится Ч сама по полбутылки разольет и с ма
ленькой наценочкой отдаст. Нет, не денешься никуда Ч в соседний-то магаз
ин бежать глупо, там ведь тоже в очереди снова час стоять, и другая мордата
я грозная торгашка, да и за всяким другим прилавком в сотнях тысяч лавок с
о стыдливой надписью «Вино», которого сроду там и бутылки не было, а тольк
о нефтяная да древесная водка и кошмарные спиртовые опивки с краской под
названием «портвейн» Ч везде стоят эти страшные бабы.
Об этом я подумал как-то мельком, подтираясь поближе к прилавку, и очередь
не слишком на меня заводилась Ч потому как не знали еще, с кем я троить ил
и половинить стану. Только вяло сопротивлялись, сдвигаясь тяжелыми плеч
ами, и шел от них невыносимый дух перегара, табачища, немытого пота, подсох
шей вчерашней блевотины. Кабы старик Перельман Ч автор «Занимательной
арифметики» Ч ходил в водочные магазины так же часто, как я, наверняка, по
строил бы он красивый арифметический этюд: «если всех людей, которые каж
дый день стоят за водкой во всех питейных заведениях, выстроить в одну ше
ренгу, то получилась бы очередь от Земли до Луны»…
Торгашка привела очередь к порядку и стала снова отпускать бутылки. Но т
ут же все застопорилось: из толпы выскочила на середину тесного магазина
полупьяная девка с огромным переливчатым фингалом, похожим на елочную и
грушку, и стала плясать. И громко петь при этом.

Я тя, Клашка, не боюсь.
Голой жопой обернусь,
Поцелуй меня ты в зад,
Коль частушечка не в лад!
Ух-ты, ах-ты, все мы Ч космонавты!-

Очередь довольно захохотала, заерзала радостно, а торговка Клашка подня
ла свою бычью голову и сказала мрачно, полным ртом:
Ч Параститутка. Вон отседова! А вы, пьянюги паскудные, пока не вышвырнете
ее Ч банан сосите, а не водку…
И грохнула сетку вниз. И звериная тоска заполнила магазин.
Ч Фроська, сука, че натворила?!
Ч Фросенька, голубушка, иди себе, не даст она тебе все равно…
Ч Достукаешься, Фроська, посадит она тебя.
Ч Фрося, брысь на улицу, мы тебе сольем.
Ч Фроська… Фросинька… Фросюка… Фрося…
И поволокли ее, упирающуюся и матерящуюся, из магазина. И обратно Ч к сетк
е:
Ч Кланя!… Клаша!… Клавочка!… Клавдия Егоровна!
А я-то -уже перед сеточкой! Я-то своих собратьев соплеменных хорошо знаю
Ч никто под злым оком Клавдии Егоровны не посмеет стоять столбом, когда
есть команда вышвырнуть Фроську взашей! Нельзя не обозначить активного
участия в выдворении нечестивки из храма людской радости, когда верховн
ая жрица Клашка уже опустила большой палец долу. И пока проводилась кара
тельная экспедиция, я уже пророс сквозь сетку четырьмя рублями и парольн
ым кличем: «без сдачи!»
Заворошились, закипели, задундели, вскрикнули, пронзительно заголосили
разом:
Ч Гад… паскудина… Кланя Ч не давай… Сукоед… без очереди… а мы Ч не люди
?… потрох рваный… не давай… долбанный… курвозина поганая… Васька, держи…
без очереди… сучара хитрожопый… ж-и-и-и-д!… жид!.
А Клавдия Егоровна, нежная душа, повела взором на них суровым, а мне тепло
улыбнулась Ч фунт золота в пасти показала Ч и сказала доверительно:
Ч Вот темнота-то, житья от них нет, пьянь проклятая, Ч и гаркнула коротко
: Ч Молчать! Тихо!…
И все замолчали, задышали гневно, и успокоились, и стихли. И стоил их проте
ст ровно тридцать восемь копеек сдачи, которые я оставил голубице Клаве.
По копеечке на рыло. А она мне к бутылке еще дала соевый батончик Ч закуси
ть. И пока я шел к двери мимо очереди, они все бурчали обиженно, но вполне ми
ролюбиво:
Ч Ишь, шустрик нашелся… тоже мне ловкач Ч хрен с горы… а мы что Ч не люди?

Я ответил последнему коротко:
Ч Вы Ч замечательные люди…
Отверженная Фрося сидела на ящике неподалеку от дверей магазина. Грязны
ми пальцами она ласкала свой бирюзовый синяк и тихонько подвывала. Эх, ху
дожнички-передвижнички, ни черта вы в жизни не смыслили. Вот с кого надо б
ыло писать «Неутешное горе». Я сорвал фольговую пробку, крутанул бутылку
и сделал большой глоток.
Ослеп. Слезы выступили на глазах, я задохся, и водка раскаленным шаром ста
ла прыгать вверх-вниз по пищеводу Ч между гортанью и желудком, еще не реш
ив Ч то ли вылететь наружу, то ли сползти в теплую тьму брюха. Пока не прос
очилась все-таки вниз. Прижилась. И сразу стало легче дышать, и тяжесть в г
олове стала редеть, тоньшиться и исчезать. Откусил полбатончика, разжева
л и сразу же махнул второй раз из бутылки.
И на душе полегчало, и мир стал лучше. И полбутылки еще оставалось. Подошел
к Фросе, толкнул ее в плечо:
Ч На, Фрося, выпей… Ч поставил на асфальт бутылку и сел к Левке в машину.

Ч Что ты там делал? Ч спросил он, притормаживая у Колхозной площади.
Ч Я хотел ледяной кока-колы или оранжада, но эти странные люди почему-то
назвали меня жидом. Черт побери, как обидно, что у нас есть еще отдельные н
есознательные люди, чуждые идеям интернационализма.
Ч К счастью, их совсем мало, Ч серьезно ответил Красный. Ч Миллионов дв
ести.
Ч А куда ты дел остальные шестьдесят? Ч поинтересовался я.
Ч Они еще не слыхали про жидов. Но все впереди. Культурный рост малых нар
одов огромен.
Ч Не сетуй, Лева. Вы платите незначительные проценты на прогоревший пол
итический капитал ваших отцов и дедов.
Ч А почему мы должны платить? Ч спросил Лев. Ч Почему именно мы?
Ч Читай историю. Ваши деды и отцы все это придумали. И уговорили, конечно,
не немца, и не англичанина, и не француза, а самого легковерного и ленивого
мужика на свете Ч русского, что, мол, можно построить рай на земле, где раб
отать не надо, а жрать и пить Ч от пуза…
Ч Этому вас на политзанятиях в Союзе писателей учат? Ч поинтересовалс
я Красный.
Ч Нет, этому нигде у нас не учат. Это мне пришлось самому долго соображат
ь, пока я не понял, что коммунизм Ч это еврейская выдумка. Воображаемый ра
й для ленивых дураков.
Ч Алеша, а ты не боишься со мной говорить о таких вещах? Ч сказал безразл
ичным голосом Красный, но я видел, как у него побелели ноздри.
Ч Нет, не боюсь.
Ч Почему?
Ч Потому, что ты еврей. Во-первых, тебе никто не захочет верить, понимаешь
Ч не за-хо-тят. Я Ч советский ариец. А ты еврей. А во-вторых, благополучие
Ч всех Епанчиных Ч это и твое благополучие. Антон Ч это сук, на котором
ты надеешься просидеть до пенсии…
Ч Что ж, все правильно, Ч пожал он замшевыми плечиками. Тут мы и подъехал
и к дому на улице Горького, на подъезде которого висела тяжелая парадная
доска: «Главное управление по капитальному ремонту жилых домов Мосгори
сполкома».
Заперли машину и пошли к Антону.

4. УЛА. МОЯ РОДОСЛОВНАЯ

Еще ночь, но уже утро.
Таинственный миг суток Ч из черных чресел ночи рождается день.
Сумрак в комнате Ч не свет, а рассеянные остатки тьмы.
Размытое пятно на стене Ч драповое пальто деда, застегнутое на левую ст
орону.
Фибровый чемодан на полу раскрыт. Это наш родовой склеп. Это пантеон. Семе
йная усыпальница. Картонный колумбарий. Святилище памяти моей. Мое насле
дство Ч все, что мне досталось от умершей тети Перл. Чемодан полон фотогр
афий. Там Ч мы все.
В рассветный час оживают бессмертные души давно ушедших людей. По очеред
и, но очень быстро они заполнили мою маленькую квартиру Ч кирпичный стр
учок на усохшей ветви давно сгоревшего дерева «ситтим», драгоценного де
рева Востока.
Сядьте вокруг нашего деда, древнего Исроэла бен Аврума а Коэн Гинзбурга.
Сядьте вокруг, семя его и ветви его. Сядьте, праведники и разбойники, мучен
ики и злодеи. Сейчас вы все равны, вы все уже давно за вратами третьего неб
а. А судить вас пока никто не вправе Ч еще не выполнен завет, но ветви сруб
лены и семя втоптано в камень.
Сядь, бабушка Сойбл, вот сюда, в кресло, по левую руку деда. Это твое место, т
ы занимала его сорок два года Ч всем на удивление, всем на зависть. Сочувс
твием, вздохами, усмешками провожали под свадебный покров «хыпу» тебя Ч
нищую восемнадцатилетнюю красавицу, принятую в дом завидным женихом Ч
богатым купцом Гинзбургом, имеющим сто сорок тысяч рублей, три магазина,
четырех детей и пятьдесят два года от роду. И бежал по местечку Бурбалэ-су
масшедший, и кричал нараспев:
«…и была девица Ависага Сунамитянка очень красива, и ходила она за царем,
и прислуживала ему, и лежала с ним, и давала тепло состарившемуся Давиду, н
о царь Давид не познал ее…»
И смеялся мой дед над сумасшедшим Бурбалэ, и познал тебя, бабушка Сойбл, и
была ты ему сладостна, как мед, и радостна, как вино, и животворна, как дыхан
ие Господне. Двенадцать сыновей и дочерей ты подарила деду, и в твоей огро
мной любви к нему пробежали годы, долгие десятилетия, и за то, что прилепил
ись вы так друг к другу, Бог даровал вам величайшую радость Ч вы умерли в
один день, в один час, в один миг.
Двенадцать детей, двенадцать колен, двенадцать ветвей. «Всему свое время
, и время всякой вещи под небом; время рождаться и время умирать…»
Все вы собрались ко мне, кроме дяди Иосифа, седьмого сына, потому что он од
ин еще жив. Но он никогда здесь не бывает. Присел на стул у окна Абрам Ч пер
венец, умница, талмудист и грамотей, лучший ученик иешибота, которого в тр
инадцатом году возили к виленскому цадику, и старый гуэн сказал: «Доброе
имя лучше дорогой масти, и день смерти лучше дня рождения», и все поняли, ч
то уготована Абраму стезя еврейского мудреца и святого. А он спутался со
студентами-марксистами, попал в тюрьму, вышел большевиком, стал комисса
ром и секретарем Уманского горкома ВКП(б), и не было лучше оратора, когда о
н с трибуны, обитой кумачом, разъяснял людям политику «на текущем момент
е». Момент тек и тек, пока его светлые воды не подхватили дядю Абрама и не с
несли в подвал областного НКВД, и дядя Иосиф слышал из соседней камеры, ка
к волокли по коридору Абрама на расстрел, и он кричал сиплым сорванным го
лосом, захлебываясь кровью и собственным криком: «…Товарищи!… Коммунист
ы!… Это секретарь горкома Гинзбург! Происходит фашистская провокация! То
варищ Сталин все узнает! Правда восторжествует! Да здравствует товарищ С
талин!…»
У Абрама с его женой Зинаидой Степановной Ковалихиной, заведующей нароб
разом, детей не было. Наверное, потому, что они были старыми товарищами по
партии и дети отвлекали бы их сначала от революции, затем от Мирного стро
ительства, а потом от текущего момента. В газете «Уманская правда» Зинаи
да Степановна напечатала письмо, в котором известила своих единомышлен
ников и прочее народонаселение, что очень давно замечала у своего мужа б
ундовские замашки, меньшевистские шатания и троцкистское вероломство,
всегда давала им твердый большевистский отпор, в связи с чем он затаился,
пробрался к руководству городской партийной организацией и где только
мог пытался троцкистско-зиновьевски-каменевско-бухарински вредить па
ртии и родному народу, пока пламенные чекисты, возглавляемые железным на
ркомом Ч дорогим товарищем Ежовым, Ч не сорвали лживую маску с его звер
иного облика замаскировавшегося фашиста и врага народа. В связи с чем он
а официально отрекается от него.
Я видела ее однажды Ч седенькая говорливая старушка с безгубым ртом, в г
рязной кофте с орденом на отвороте. Она работала директором Музея револю
ции СССР.
А тогда Ч жарким страшным летом 1937 года Ч сидел дед на полу в комнате с за
навешенными окнами, перед семью негасимыми свечами священной «меноры»
и в плаче и стенаниях просил неумолимого и милосердного Господина, чье с
окровенное имя Шаддаи, чтобы растворил он двери третьего неба и впустил
грешную душу любимого сына-мешумеда, и соединилась бы она там с душами ещ
е двух братьев Ч Нухэма и Якова.
Вот они Ч и здесь они стоят в разных углах, и здесь они во всем различны. Ог
ромный, под потолок, дядя Нухэм, в кубанке, весь в ремнях, со шпорами на коро
тких сапожках Краснознаменец, кавалерист, пограничник. Дядя Яков, печаль
ный тихий человек в очках без оправы, шмурыгающий от непроходящего насмо
рка носом. Учитель, книжник, сионист.
Четверть века топтал землю толстыми ногами дядя Нухэм. И много преуспел.
Гулким ручьем пустил он по земле кровь человеческую Ч Кронштадтский мя
теж он подавлял, и в расстреле Колчака участвовал, и бандитов-антоновцев
ловил. Но дядя Нухэм знал не только, как лучше наладить сельское хозяйств
о и устроить прекрасную жизнь русским крестьянам. Позвали Ч и он поехал
устраивать счастье дехкан и скотоводов в Среднюю Азию.
Тогда еще все были живы Ч все двенадцать ветвей, все двенадцать детей, и д
ед в тоске говорил сыну Ч красному командиру: ты красен, как раскаленный
нож, ты красен, как лицо греха, ты красен, как безвинно пролитая кровь. Оста
новись, сын мой!
«Лучше ходить в дом плача об умершем, чем в дом пира Ч ибо таков конец вся
кого человека, и живой приложит это к своему сердцу…»
Но душа Нухэма уже омертвела, заржавев от пролитой крови.
Он уехал усмирять басмачей, диких бедных людей, которые никак не соглаша
лись отдавать пищу, кров, жен и своего Бога. Нухэм хотел превратить их дом
плача в общий дом пира. И басмач прострелил ему голову.
И сказал дед в скорби и слезах: «Смотри на действование божие: ибо кто може
т выпрямить то, что Он сделал кривым?»
А дядя Яков Ч читал, учился и учил. Бог не дал ему орлиного глаза, глаза Нух
эма, и потому взирал он на жизнь не через прорезь прицела, а сквозь тяжелые
крученые буквы старых пергаментов. Когда-то он прочитал книгу доктора Т
еодора Герцля, и взор его был обращен в прошлое, которое провиделось ему д
нем завтрашним. Кончается пора диаспоры Ч пришло время собираться на бе
регах Сиона, где все мы будем мирно, трудолюбиво и радостно счастливы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11