Он признался себе, что хотел, чтобы его назначили командиром этой группы, потому что боялся идти дальше со взводом. Поэтому он должен справиться с заданием. «Сержант ничего не стоит, если потеряет волю, если допустит, чтобы это заметили другие», — думал Браун. Но дело было не только в этом. Он мог бы кое-как протянуть предстоящие месяцы, возможно даже годы. Фактически они были в боях лишь незначительное время, ничего за это время не произошло; его страх могли и не заметить, никто бы из-за этого не пострадал. Если бы он хорошо выполнял все другие обязанности, все было бы в порядке.
«После вторжения на Моутэми я был на гораздо лучшем счету, чем Мартинес», — подумал он.
Браун смутно понимал, что боится потерять волю полностью, что не справится с обязанностями даже вне боевой обстановки. «Нужно взять себя в руки, — подумал он, — иначе потеряю свои нашивки».
На какой-то момент ему захотелось этого. Ему показалось, что жизнь станет значительно проще, если не будет хлопот и обязанностей. Ему не нравилось наблюдать за работой солдат отделения, обеспечивать хорошее выполнение задания. Он стал ощущать все большее напряжение, когда какой-нибудь офицер или Крофт проверял работу его отделения.
Но он знал, что никогда не сможет отказаться от сержантского звания. «Я — один из десяти, — размышлял он. — Меня выбрали потому, что я лучше остальных». Это была его защита от всего, от его собственных сомнений, от измены его жены. От сержантского звания он отказаться не мог. И все же его часто мучило внутреннее чувство вины. Если он недостаточно хорош, его следует прогнать, но он старался скрыть это. «Я должен доставить Уилсона», — поклялся он себе. К нему снова вернулось какое-то чувство жалости к Уилсону. «Сам он ничего не может сделать, зависит во всем от меня, и я должен справиться с заданием». Все было ясно.
Он снова начал гладить Уилсона по лбу, глядя куда-то в темноту.
Гольдстейн и Стэнли разговаривали между собой; Браун повернулся к ним.
— Потише. А то он снова очнется.
— Ладно, — мягко согласился Стэнли. В его голосе не было и тени упрека. Он и Гольдстейн, спаенные окружавшей их темнотой ночи, оживленно разговаривали о своих детях.
— Ты знаешь, — продолжал Стэнли, — мы не видим их в самое интересное время. Они растут, учатся понимать что-то, а нас рядом нет.
— Да, это плохо, — согласился Голъдстейн. — Когда я уехал, Дэви едва лепетал, а теперь жена пишет, что он разговаривает по телефону как взрослый. Трудно поверить.
Стэнли щелкнул языком.
— Конечно. Я же сказал, что мы упускаем самое интересное в них. Когда они станут старше, этого уже больше не повторится. Я помню, когда я начал подрастать, отец почти ни о чем со мной не разговаривал. Какой же дурак я был. — Он сказал это просто, почти искренне. Стэнли обнаружил, что нравился людям, когда делал подобные признания.
— Все мы такие, — согласился Гольдстейн. — Я думаю, это процесс роста. Повзрослев, мы видим все яснее.
Стэнли с минуту молчал.
— Ты знаешь, что бы там ни говорили, а женатым быть хорошо. — Он устал лежать без движения и осторожно повернулся в одеяле. — Когда ты женат, все становится иным.
Гольдстейн согласно кивнул в темноте.
— Потом все бывает не так, как рассчитываешь, но лично я был бы потерянной душой без Натали. Женитьба ставит человека на твердую почву, заставляет его осознать свои обязанности.
— Да. — Стэнли потер рукой землю. — Но если находишься за океаном, женитьба не имеет никакого смысла.
— Конечно нет.
Это был не совсем тот ответ, которого ожидал Стэнли. Он немного подумал в поисках нужных слов.
— Ты когда-нибудь ревнуешь жену? — спросил он тихо, так, чтобы не слышал Браун.
— Ревную? Думаю, что нет, — решительно сказал Гольдстейн.
Он догадывался, что беспокоит Стэнли, и автоматически постарался успокоить его. — Послушай. Я никогда не имел удовольствия познакомиться с твоей женой, но ты о ней не беспокойся. Ребята, которые говорят о женщинах нехорошо, ничего не понимают. Они сами столько крутят... — Гольдстейн на секунду задумался. — Не знаю, заметил ли ты, но те, кто часто меняют женщин, те и ревнуют. Это потому, что они сами себе не верят.
— Видимо. — Но это не удовлетворило Стэнли. — Не знаю, но, вероятно, это происходит потому, что торчим здесь на Тихом океане, и от безделья.
— Конечно. Но ты зря беспокоишься. Тебя ведь жена любит, да? Вот об этом и думай. Порядочная женщина, любящая мужа, ничего недозволенного не сделает.
— В конце концов, у нее на руках ребенок, — согласился Стэнли. — Мать не станет вертеть хвостом. — Жена казалась ему в этот момент абстрактным существом, была для него не более чем «она», «икс». И все же ему стало легче от того, что сказал Гольдстейн. — Она молода, но неплохая жена, серьезная. Знаешь, было довольно мило смотреть, как она восприняла свои обязанности. — Он довольно усмехнулся, инстинктивно решив изгнать из своей головы темные мысли. — Ты знаешь, мы порядком намучились в брачную ночь. Потом, конечно, все наладилось, но в первую ночь было не так хорошо.
— Так у всех бывает.
— Конечно. А у всех этих ребят, которые любят похвастать, даже вот у такого, как Уилсон, — он понизил голос, — ведь и у них так же было, правда?
— Точно. Всегда трудно приспособиться друг к другу.
Гольдстейн пришелся Стэнли по душе.
— Послушай, — сказал он вдруг, — какого мнения ты обо мне? — Он был еще так молод, что мог сделать этот вопрос кульминацией любого доверительного разговора.
— О-о! — На такой вопрос Гольдстейн всегда отвечал то, что хочется людям услышать. Он не был сознательно нечестен, он всегда тепло относился к человеку, который задавал ему такой вопрос, даже если никогда не был ему другом. — Я бы сказал, что ты культурный парень и твердо стоишь на земле. Ты несколько мечтателен, но это неплохо. Я бы сказал, что из тебя выйдет толк. — До этого момента Стэнли не совсем нравился Гольдстейну именно по этим причинам, но Гольдстейн себе в этом не признался. Он уважительно относился к успеху. А как только Стэнли обнажил свои слабости, Гольдстейн был готов превратить в добродетель все его остальные качества. — Ты очень серьезен для твоего возраста, очень серьезен, — закончил Гольдстейн.
— Я всегда старался сделать больше, чем должен. — Стэнли потер свой длинный прямой нос, потрогал усы, которые за последние два дня стали какими-то уж очень жидкими. — Я был старостой в младшем классе школы, — сказал он пренебрежительным тоном. — — Я не хочу сказать, что этим можно хвалиться, но я научился обходиться с людьми.
— Это, наверно, был ценный опыт, — сказал Гольдстейн задумчиво.
— Знаешь, — доверительно продолжал Стэнли, — многие во взводе не любят меня потому, что я прибыл сюда позже их, а уже капрал. Они считают, что я подхалимничал, но в этом нет ни капли правды. Я просто не хлопал ушами, а выполнял, что приказано. Но, должен сказать тебе, это не так уж легко. Те, что давно во взводе, считают, что они хозяева, и бездельничают в нарядах, стараясь всю тяжесть взвалить на других. Я просто ненавижу их. — Его голос стал сиплым. — Я знаю, что у меня нелегкая работа, и не утверждаю, что не совершаю ошибок. Но я учусь и стараюсь, к делу отношусь серьезно. Разве можно требовать от меня больше?
— Нет. Конечно нельзя, — согласился Гольдстейн.
— Знаешь, что я скажу, я все время присматривался к тебе. Ты неплохой парень. Я видел, как ты выполняешь порученное дело. Ни один сержант не смог бы потребовать от подчиненного большего усердия. Это я говорю для того, чтобы ты знал — все всё видят.
Стэнли, сам того не сознавая, снова ощутил свое превосходство над Гольдстейном. В его тоне, мягком и уважительном, прозвучали нотки снисходительности. Сейчас он чувствовал себя сержантом, разговаривающим с самым последним рядовым. Он совсем забыл, что две минуты назад напряженно ждал, когда Гольдстейн скажет, что уважает его.
Голъдстейн остался доволен, но это удовлетворение было каким-то расплывчатым. «Вот так всегда на военной службе, — подумал он. — Мнение юнца имеет такое большое значение».
Уилсон снова застонал. Они прекратили разговор, перевернулись на живот и, приподнявшись на локтях, стали прислушиваться к тому, что происходило рядом. Браун, тяжело вздохнув, сел и попытался успокоить Уилсона.
— В чем дело, дружище, в чем дело? — спросил он ласково, как бы успокаивая ребенка.
— О-о, этот живот доконает меня, черт возьми!
Браун вытер пот с лица товарища.
— Ты узнаешь, кто разговаривает с тобой, Уилсон?
— Это ведь ты, Браун, да?
— Да. — Сержант почувствовал облегчение. Уилсону, наверно, стало лучше — он впервые узнал его. — Как чувствуешь себя, Уилсон?
— Хорошо. Но я ничего не вижу.
— Это потому, что темно.
Уилсон обрадованно усмехнулся и произнес слабым голосом:
— Я думал, что из-за этой дырки в животе потерял зрение. — Он чмокнул губами, словно обиженная женщина. — Вот проклятие. — Он попытался повернуться на носилках. — Где я?
— Мы несем тебя к берегу. Стэнли, Гольдстейн, Риджес и я.
Уилсон задумался.
— И с разведкой для меня все кончено?
— Да. Для всех нас, дружище.
Уилсон снова усмехнулся.
— Ручаюсь, Крофт злился, как потревоженная пчела. Черт возьми, теперь-то они обязательно меня оперируют и вырежут всю эту дрянь, правда, Браун?
— Конечно, тебя вылечат.
— После операции у меня будет два пупка, один над другим. В таком виде я буду очень привлекателен для женщин. — Он попытался засмеяться, но закашлялся. — Трудно выдумать что-нибудь более привлекательное.
— Ты все-таки неисправимый пошляк, Уилсон.
Тот вздрогнул.
— У меня во рту вкус крови. Это ничего, а?
— Ничего, — солгал Браун. — Просто кровь выходит и туда и сюда.
— Ну разве это не проклятие для человека, который пробыл во взводе так долго, быть раненным в такой момент? — Уилсон умолк, вспоминая что-то. — Только бы эта дырка в животе перестала болеть.
— Все будет хорошо.
— Послушай, а меня ведь искали японцы там, в поле. Они были в двух-трех ярдах от меня. Я слышал, как они болтали о чем-то. Они искали меня. — Уилсона опять затрясло.
«Он снова бредит», — подумал Браун и спросил; — Тебе не холодно?
Уилсон только вздрогнул в ответ. Постепенно, пока он говорил, температура у него спала, тело становилось влажным и холодным.
Его сильно знобило.
— Дать тебе еще одно одеяло? — спросил Браун.
— Ага. Если можно.
Браун отошел от носилок, направляясь к тому месту, где расположились остальные.
— У кого-нибудь есть второе одеяло? — спросил он.
Сразу никто не ответил.
— У меня только одно одеяло, — сказал Гольдстейн. — Но я могу обойтись и плащом.
Риджес промолчал, а Стэнли предложил:
— И я могу спать под плащом.
— Вы вдвоем обойдетесь как-нибудь одним одеялом и плащом, а один плащ и одеяло я возьму.
Браун возвратился к Уилсону, укрыл его своим одеялом и одеялом и плащом, взятыми у товарищей.
— Так лучше, дружище?
Уилсон стал дрожать меньше.
— Хорошо, — пробормотал он.
— Конечно.
Несколько минут они молчали, а потом Уилсон снова заговорил:
— Я очень благодарен вам за все, что делаете для меня. — На глазах у него навернулись слезы. — Вы хорошие ребята, и я сделал бы для вас все, что хотите. Человеку хорошо только тогда, когда у него друзья. А вы так заботитесь обо мне. Клянусь, Браун, может быть, мы когда-нибудь и ссорились,но когда я поправлюсь, то сделаю для тебя все, что ты захочешь. Я всегда знал, что ты хороший друг.
— Ну ладно, ладно.
— Нет, человек хочет, хочет... — От желания высказаться Уилсон начал заикаться. — Я ценю это и хочу, чтобы ты знал, что всегда буду тебе другом. Ты сможешь сказать, что есть такой человек — Уилсон, который никогда ничего плохого о тебе не скажет.
— Ты лучше успокойся, друг.
Но Уилсон продолжал еще громче:
— Ладно. Я постараюсь уснуть, но не думай, что я не благодарен вам. — Уилсон снова стал заговариваться, а через несколько минут умолк.
Браун задумчиво смотрел в темноту. И снова поклялся себе:
«Я должен доставить его в лагерь».
МАШИНА ВРЕМЕНИ. УИЛЬЯМ БРАУН, ИЛИ СЕГОДНЯ БЕЗ ЯБЛОЧНОГО ПИРОГА.
Среднего роста, слегка полноватый, с мальчишеским веснушчатым лицом, вздернутым носом и каштановыми, с рыжеватым отливом волосами. Однако вокруг глаз можно было заметить морщинки, а на подбородке несколько тропических язв. В общем ему можно было дать лет двадцать восемь.
Соседи всегда любили Вилли Брауна — он такой честный мальчик, у него обычное приятное лицо, какое можно увидеть на рекламах в витринах магазинов, банков и других учреждений.
— Хорошенький мальчик у вас, — говорили соседи его отцу Джеймсу Брауну.
— Да, хороший, но вы посмотрели бы на мою дочь. Она-то уж писаная красавица.
Вилли Браун очень популярен. Матери школьных друзей всегда ставят его в пример, он — любимец учителей.
Но ему это не нравится.
— Ох уж эта старая ворона, — говорит он об учительнице. — На нее и плюнуть жалко. — Он сплевывает на покрытый пылью школьный двор. — Не знаю, почему она не оставит меня в покое.
И семья у него хорошая. Отец работает на железной дороге, в Талсе, служащим, хотя начинал карьеру в депо. У семьи Браунов свой дом в пригороде, приличный участок за домом. Джим Браун — хороший хозяин, все время понемногу делает свой дом благоустроеннее, устраивает водопровод, подправляет дверь, чтобы легче закрывалась. Он не такой человек, чтобы залезать в долги.
— Элла и я стараемся придерживаться бюджета, — говорит он гордо. — Если оказывается, что немного перерасходовали, то просто отказываемся от виски на неделю. (Далее извинительным тоном.) Я считаю спиртное роскошью, особенно если приходится нарушать закон, чтобы достать его. Кроме того, никогда нет уверенности, что не ослепнешь от этого виски.
Джим Браун старается быть в курсе событий. Читает «Сатердей ивнинг пост» и «Кольерс», а в начале двадцатых годов участвовал в коллективной подписке на «Ридерс дайджест». Сведения, почерпнутые из этих журналов, очень удобны для разговоров в гостях; единственная нечестность, которую отмечают в нем люди, состоит в том, что в разговорах о статьях он не упоминает источник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105