«Как младшие офицеры? Получают положенное спиртное?» Что за дьявольщина скрывается за этим вопросом? Хирн однажды открыл генеральский походный бар и проверил откупоренные бутылки. Можно быть уверенным, что каждый вечер Каммингс отпивал на один-два дюйма шотландского виски и, прежде чем поставить бутылку на место, с непонятной скаредностью отмечал карандашом уровень остатка. Открытие позабавило Хирна, и он подумал тогда, что это одна из причуд, свойственных натуре генерала.
Но сегодня уровень в бутылке шотландского виски находился по крайней мере на два с половиной дюйма ниже последней отметки. Каммингс заметил это утром и сделал Хирну замечание за то, что тот отпил из бутылки. «Как младшие офицеры? Получают положенное спиртное?» Но ведь это же абсурд. Должен же Каммингс понимать это. Это мог сделать Клеллан. Возможно. Но маловероятно, чтобы Клеллан поставил под угрозу такую синекуру, как должность генеральского ординарца, ради глотка виски. Кроме того, Клеллан достаточно хитер и сделал бы новую отметку, если бы действительно отпил виски.
Неожиданно Хирн представил себе, как вчера вечером перед отходом ко сну Каммингс тщательно исследовал этикетку на бутылке виски. Он мог даже взять карандаш, поразмыслить немного и поставить бутылку неотмеченной. Интересно, какое у него было при этом выражение лица?
Да, но смешного в этом мало. Особенно после палатки для отдыха офицеров, истории с этими цветами и случая с Керригеном. Что это — выходки, порожденные темными и порочными желаниями? Раньше их можно было бы принять за шутку, за попытку обычного между друзьями добродушного розыгрыша. Но теперь во всем этом проступало что-то зловещее. И это немного пугало Хирна.
Невзирая на все свои заботы, на множество неотложных дел, Каммингс находил время на такого рода проделки, видимо давая тем самым выход своей обиде.
Хирн понял теперь, что всегда лежало в основе их отношений. Он был комнатной собачонкой для своего хозяина, которую баловали и гладили, бросали ей сладкие куски, пока однажды ей не вздумалось тяпнуть хозяина зубами. С той поры ее начали изводить с изощренным садизмом, свойственным большинству людей только в отношении с животными. Хирн был забавой для генерала, и это глубоко обижало его, вызывало холодную безмолвную злобу, порождаемую отчасти тем, что он добровольно принял на себя роль собачонки, хотя и мечтал, сам того не подозревая, стать когда-нибудь ровней хозяину. Каммингс, вероятно, догадывался об этом, и это наверняка развлекало его.
Хирн вспомнил случай, рассказанный ему Каммингсом, об одном сотруднике военного министерства, уволенном с военной службы после того, как ему подложили в письменный стол какие-то документы, уличающие его в связи с коммунистами. «Непонятно, почему же это сработало? — удивился тогда Хирн. — Ведь вы говорите, все знали, что этот человек безвреден».
«Такие вещи всегда срабатывают, Роберт. Вы не можете себе представить, насколько эффективна грубая ложь. Средний человек никогда и не осмеливается заподозрить, что у сильных мира сего такие же, как у него, грязные побуждения; разница здесь только в том, что у них больше возможностей осуществить их. Нет такого человека, который мог бы поклясться в своей невиновности. Все мы в чем-то виноваты, такова действительность. А человек, о котором идет речь, сам начал подумывать, не является ли он в самом деле членом коммунистической партии. Как вы думаете, почему Гитлеру так долго все сходило безнаказанно? Дипломаты оказались неспособными понять, что Гитлер затеял нечто новое, из ряда вон выходящее, они считали, что это всего лишь старая песня на новый лад. Потребовался посторонний наблюдатель, подобно вам или мне, чтобы понять, что он является выразителем устремлений человека двадцатого века».
Не подлежит сомнению, что Каммтшгс, не задумываясь, подбросил бы такие документы, если нашел бы это необходимым. Совершенно так же, как он смухлевал с этой отметкой уровня виски.
Хирн вовсе не собирается становиться пешкой в руках генерала.
Можно не сомневаться, что Каммингс смотрит на него сейчас как на игрушку.
Хирн еще раз медленно осмотрел палатку. Неплохо было бы дождаться генерала и рассказать ему об успешной доставке продуктов, но это будет испорченное удовольствие, и Каммингс догадается об этом. «Ну как, пришлось попотеть немного, да, Роберт?» — спросит он.
Хирн закурил сигарету и направился было к мусорной корзине бросить спичку. «Вот она, эта инстинктивная реакция: как бы не бросить спичку на генеральский пол». Он остановился. Должен же быть предел, дальше которого нельзя позволять генералу издеваться над ним!
Подумаешь, чистый пол! Если взглянуть на это просто, отбросив гипноз всей этой военной чепухи, именуемой субординацией, все это абсурд, извращение.
Он бросил спичку около тумбочки, а потом с глупым волнением швырнул сигарету прямо на середину чистого пола генеральской палатки, с силой растер ее каблуком и, сам себе удивляясь, долго смотрел на нее, встревоженный, но довольный.
Пусть Каммингс увидит это, пусть!
К полудню духота в палатке отделения личного состава штаба стала нестерпимой. Майор Биннер протер очки в стальной оправе, скорбно откашлялся и смахнул капли пота с аккуратно подбритого виска.
— Это серьезное дело, сержант, — сказал он спокойным тоном.
— Так точно, сэр. Я знаю.
Майор Биннер бросил взгляд на генерала, затем побарабанил пальцами по столу и посмотрел на стоявшего перед ним по стойке «смирно» сержанта. В нескольких шагах от Биннера около углового шеста палатки расхаживал взад и вперед Каммингс.
— Если вы сообщите нам факты, сержант Леннинг, это окажет весьма серьезное влияние на военный суд, — сказал Биннер.
— Майор, я не знаю, что еще сказать вам, — запротестовал Леннинг, невысокий коренастый человек со светлыми волосами и бледно-голубыми глазами.
— Фактов будет достаточно, — протянул Биннер печально.
— Ну что же, мы пошли в разведку, а так как позавчера мы уже побывали на том участке, я просто не видел необходимости идти туда еще раз.
— А кто дал вам право принимать такие решения?
— Никто не давал, сэр, но я видел, что солдаты не в восторге, поэтому, когда мы прошли примерно половину пути, я просто посадил свое отделение в небольшой рощице и подождал с час, а потом возвратился и доложил.
— И доклад был заведомо ложным, — сказал нараспев Биннер. — Вы доложили, что побывали на участке, который... до которого не дошли целую милю.
К душившему Каммингса гневу прибавилось легкое презрение к Биннеру за неуклюжесть его языка.
— Да, сэр, это правда, — сказал сержант Леннинг.
— Вы способны, так сказать, отдать себе отчет в том, что случилось?
Каммингс едва подавил в себе желание вмешаться, чтобы ускорить допрос.
— Я не понимаю вас, майор, — тихо сказал Леннинг.
— Сколько раз вы уклонялись от выполнения заданий по разведке? — спросил Биннер.
— Это было в первый раз, сэр.
— Кто еще из сержантов вашей роты или батальона представлял ложные и вводящие в заблуждение доклады о результатах разведки?
— Больше никто, сэр. Я никогда не слышал о таком.
Генерал круто повернулся, подошел к Леннингу и взглянул на него в упор.
— Леннинг, вы хотите когда-нибудь возвратиться в Штаты или предпочитаете сгнить здесь, в тюремном лагере?
— Сэр, — Леннинг запнулся, — я служу в этой части уже три года и...
— Пусть даже двадцать лет, это не имеет никакого значения. Кто из сержантов представлял ложные доклады о выполнении разведывательных заданий?
— Я не знаю никого, сэр.
— Есть у вас девушка?
— Я женат, сэр.
— Хотите ли вы снова увидеть свою жену?
Леннинг покраснел.
— Она бросила меня около года назад. Прислала прощальное письмо.
Крутой поворот. Сухой скрип под подошвами ботинок генерала.
— Майор, завтра вы можете предать этого человека военному трибуналу. — Каммингс задержался у выхода. — Леннинг, я предупреждаю вас: лучше, если вы скажете правду. Мне нужны фамилии сержантов вашей роты, представлявших ложные доклады.
— Таких у нас нет, насколько я знаю, сэр.
Каммингс надменно вышел из палатки и пошел через территорию бивака; от бессильной злобы у него подкашивались ноги. Какой же наглец этот Леннинг: «Таких у нас нет, насколько я знаю, сэр».
Вся дивизия состоит из таких вот, как он, сержантов, и можно с уверенностью сказать, что три четверти представляемых ими докладов ложные; вполне возможно, что мошенничают даже офицеры. И хуже всего то, что Каммингс ничего не может с этим сделать.
Если предать Леннинга военному трибуналу, приговор наверняка будет рассматриваться высшей инстанцией, и по всему Южно-Тихоокеанскому театру военных действий пройдет слух, что его солдаты стали ненадежными. Даже в том случае, если Леннинг назвал бы фамилии других сержантов, генерал не смог бы принять мер. Люди, которые заменят их, возможно, окажутся еще хуже. Но будь он проклят, если возвратит Леннинга в роту без наказания. Пусть помучается в ожидании суда. С судом можно подождать, пока не закончится операция (если она вообще когда-нибудь закончится); тем временем Леннинга надо будет все время вызывать на допрос и все время обещать, что суд состоится завтра или послезавтра. Пришпоренный злобным удовлетворением, генерал зашагал быстрее.
Если это не сломит Леннинга, можно попробовать другие пути. Но солдаты должны усвоить, пусть ему даже придется тыкать их носом в грязь, что кратчайший путь избавления от неудобств — это успешное окончание операции. Им нравятся биваки, так ведь? Ну что же, это можно устроить. Завтра можно организовать общую переброску войск на тот или иной фланг — выпрямление линии фронта на несколько сот ярдов с рытьем новых окопов, установкой новых проволочных заграждений, новых палаток. А если они начнут опять прокладывать дощатые дорожки и заводить комфортабельные уборные, можно провести еще одну переброску. Все дело тут, видимо, в склонности американцев к обзаведению недвижимой собственностью: построить себе дом, зажить в нем, тихонько жирея, и, наконец, умереть.
Дисциплину в дивизии надо подтянуть. Если солдаты уклоняются от соприкосновения с противником, то в госпитале наверняка должны быть симулянты. Надо будет послать записку в полевой госпиталь, чтобы там разобрались со всеми сомнительными случаями. Люди в частях слишком уж распустились, слишком много таких, кто сопротивляется его воле, ставит ему палки в колеса.
Значит, они были бы рады, если б назначили нового генерала, мясника, который бесцельно загубил бы их жизни? Ну что ж, если они не воспрянут духом, то скоро получат мясника. В таких генералах недостатка никогда не было.
Кипя от негодования, Каммингс возвратился в свою палатку, сел за стол и начал нервно вертеть в руках карандаш. Потом он швырнул его на пол и с лихорадочной ненавистью уставился на стол для карт рядом с койкой.
Стол показался ему сущей насмешкой.
Генерал почувствовал, что в палатке какой-то непорядок. После утренней приборки Клеллана здесь что-то изменилось. Он еще раз обвел беспокойным взглядом палатку.
— О, боже! — не то промычал, не то возопил он. Его грудь внезапно пронзила острая боль.
Посреди палатки на самом виду на полу валялись спичка и окурок, который кто-то с силой вдавил в дощатый настил. Мерзкая масса из грязного пепла, обожженной бумаги и коричневого табака.
На столе лежала записка, которую раньше генерал не заметил:
«Сэр, ждал вас, но вы не появились. Я доставил испрошенное вами продовольствие. Хирн».
Стало быть, это Хирн испачкал пол. Ну конечно же он. Каммингс подошел к спичке и окурку, с невыразимым отвращением подобрал их и бросил в мусорную корзину. На полу осталось немного черного пепла, который генерал растер подошвой. Несмотря на испытываемое отвращение, он заставил себя понюхать пальцы, хотя ненавидел запах окурков.
Произошла какая-то реакция в кишечнике. В глубине желудка у него что-то сработало, и Каммингса бросило в пот от острого расстройства желудка. Он протянул руку, нащупал полевой телефон, крутанул рукоятку вызова и пробормотал в трубку:
— Найдите Хирна и пришлите его ко мне.
Генерал с силой потер свою левую щеку, которая, казалось, утратила всякую чувствительность.
Сотворить такое!
Каммингса переполнял гнев. Он крепко стиснул зубы, сердце забилось учащенно, в кончиках пальцев бешено пульсировала кровь. Это было невыносимо. Подойдя к холодильнику, он налил стакан воды и выпил ее маленькими судорожными глотками. На мгновение где-то между приступами ярости, наплывавшей на него волнами, появилось другое чувство — странное сочетание отвращения и чего-то, похожего на страх, необъяснимого возбуждения и бессилия, даже покорности, как у молодой девушки, обнажающей свое тело перед толпой незнакомых мужчин. Но ярость тут же смела это чувство, заполнила все его существо настолько, что подавила все другое и заставила его трястись от невыносимого возмущения.
Если бы в этот момент у него в руках оказалось какое-нибудь животное, он задушил бы его.
Вместе с гневом Каммингс чувствовал страх, явный, хорошо сознаваемый; действие Хирна равноценно тому, как если бы на него поднял руку солдат. В глазах Каммингса этот поступок превратился в символ непокорности войск, их сопротивления его воле. Страх, который они испытывали перед ним, уважение, которым он пользовался, были осмысленными, основанными на признании его силы и власти, возможности наказать их, но этого было недостаточно. Не хватало страха другого рода — слепого, заставлявшего считать неповиновение ему святотатством. Окурок сигареты на полу был вызовом, отрицанием его власти, таким же, как нарушение долга Леннингом или атака японцев, и он, Каммингс, должен расправиться с этим немедленно и безжалостно. Если он будет колебаться, сопротивление ему станет расти.
Неповиновение нужно вырвать с корнем.
— Вы вызывали меня, сэр? — спросил вошедший в палатку Хирн.
Каммингс медленно повернулся и пристально посмотрел на него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105