) Он чувствует стыд за свои мысли.
— Мне хотелось бы о многом с тобой поговорить, — продолжает он вслух.
— Пожалуйста, Рой.
— Понимаешь, мы встречаемся уже месяца два... Что ты обо мне думаешь? — Сказав это, он вспыхивает от смущения, ему стыдно своего желания переспать с ней. (Хихиканье на пляже становится громче.) — Я хочу сказать, нравлюсь ли я тебе?
— По-моему, ты действительно славный, Рой. Ты — джентльмен, ты не такой грубый, как другие ребята.
— Да-а? — разочарованно тянет Галлахер. В ее словах есть что-то унижающее его и в то же время приятное. «Да, но у меня другое на уме», — думает он.
— Мне кажется, ты всегда о чем-то думаешь, но понимаешь, Рой, я никогда не знаю — о чем. А мне хотелось бы знать, потому, что ты отличаешься от других.
— Чем?
— Ну... ты скромный, то есть я не то хотела сказать, просто ты хороший.
— Гм... послушала бы ты, как я разговариваю с ребятами, — говорит, улыбаясь, Галлахер. Оба смеются.
— О, я уверена, что с ними ты точно такой же, ты не можешь быть другим. — Ее рука случайно касается колена Галлахера, но, смутившись, она тотчас же отдергивает ее. — Мне только хотелось, чтобы ты чаще ходил в церковь.
— Я в общем хожу регулярно.
— А что тебя беспокоит? Ведь тебя что-то беспокоит? Ты такой таинственный.
— Да? — Галлахер польщен.
— Ты всегда кажешься очень сердитым. Мой отец недавно заговорил о тебе, он сказал, что ты состоишь в организации объединенных христиан. Я ничего не понимаю в политике, но знаю одного парня из этой организации — Джекки Иванса. Он ужасный человек.
— Гм... Все зависит от клуба... Знаешь... Они меня испытывают. Но в этом нет ничего такого...
— Мне бы не хотелось, чтобы ты попал в беду.
— А почему?
Мэри смотрит на него. В ее глазах покорность и покой. На этот раз она уже намеренно, а не случайно касается его руки.
— Ты знаешь почему, Рой, — тихо говорит она.
В горле застревает какой-то комок. Когда он слышит, как та девчонка на пляже снова хихикает, его охватывает трепетная дрожь.
— Здесь, в Сити-Пойнт, можно отлично провести время, — замечает он, вспоминая о мучительных эротических снах. — Вот что я скажу тебе, Мэри, если я был бы твердо уверен в тебе, — его голос крепнет от сознания самоотречения, — я не проводил бы с ними столько времени. Ты же знаешь, что мне хотелось бы тогда видеть тебя чаще.
— В самом деле?
Галлахер прислушивается к шуршанию набегающих на песок волн.
— Я люблю тебя, Мэри, — неожиданно говорит он твердым голосом, несмотря на некоторую тревогу, оттого что неопределенности настает конец.
— Я думаю, что тоже люблю тебя, Рой...
— Да? — Он целует Мори сначала нежно, потом с жаром, но какая-то частичка его души не участвует в происходящем, оставаясь холодной. — О, конечно же, я люблю тебя, детка! — говорит он сипло, пытаясь подавить смятение. И отводит глаза в сторону.
— Сити-Пойнт, здесь так прекрасно! — говорит Мэри.
В темноте они не видят разбросанною мусора, водорослей и плавника.
— Да, здесь хорошо, — соглашается Галлахер.
— А вот и Рой! Как твои дела Женатик? Как тебе живется с твоей красоткой?
— О'кей. — Галлахер дрожит от холода. Унылый сентябрьский рассвет еще только занимается над серыми каменными мостовыми и неряшливыми деревянными домишками. — Господи, ну и холод. Хоть бы скорее начинались эти проклятые выборы.
— Я рад, что мы встретились сегодня, Рой. Мы так и думали, что у тебя все в порядке, но все же недоумевали, почему ты долго не показываешься.
— А ну их к черту! Я покончил с этими христианами, — бормочет Галлахер. — Я думаю, ребята теперь не очень-то хотят меня видеть.
— — Да? Но тебе надо было бы сказать им об этом. Между нами — клуб собирается отстать от них на время, начали давить сверху, на уровне штата, как я слышал. Придерживаться клуба всегда выгодно, здесь уж никогда не ошибешься. Держу пари, не свяжись ты с этими христианами, быть бы тебе старшиной клуба на сегодняшних выборах. Надеюсь, ты не обиделся, Рой?
— Нет. — В действительности Галлахер обижен: опять оказался ни с чем. — Бьюсь об заклад, что объединенных христиан подкармливали пробравшиеся в партию богатые евреи.
— Очень может быть.
— Жена настаивала, чтобы я порвал с ними.
— Как она поживает?
— Хорошо, — отвечает Галлахер. (Он представляет, как она спит сейчас, слышит ее громкий, прямо-таки мужской храп.)
— Значит, семейная жизнь идет отлично? А где ты сейчас работаешь?
— Устроился шофером, вожу грузовик. Как и мой старик...
«Мэри купила кружевную скатерть на стол», — вспоминает он.
— Слушай, эти красные выдвигают Макджилиса, ну, знаешь, того черного ирландца, если он только когда-нибудь был ирландцем. Представь себе, парень отрекся от своей религии. Он, правда, не очень-то беспокоит наших на первичных выборах. А вот в этом округе есть кучка членов профсоюза, и Макнамара сказал, чтобы мы хорошо себя показали в этом районе, чтобы они не перетащили на свою сторону еще больше избирателей.
— Привлечем подставных избирателей, что ли? — спрашивает Галлахер.
— Это само собой, но у меня есть одна маленькая идейка.
Его собеседник достает из бумажного мешка несколько бутылок кетчупа и начинает поливать соусом тротуар.
— Что ты делаешь?
— О, это остроумнейшая штука. Это дело поможет нам добиться своего. Понимаешь, это очень хорошая мысль: стой здесь и раздавай листовки, призывающие голосовать за Хейни, а заодно скажешь пару слов. Так мы не промахнемся.
— Неплохо придумано. («Почему мне не пришло это в голову?»)
Твоя идея?
— Целиком. Когда я рассказал о ней Маку, он просто обалдел.
Позвонил в полицию сержанту Нолану и попросил выделить на избирательный участок двух полицейских, которые не будут нам мешать.
Галлахер стоит у лужи кетчупа. Как только на участке появляются первые избиратели, он разражается речью:
— Смотрите, смотрите, что делается! Это кровь! Вот что случается с честными американцами, когда они пытаются голосовать против красного. Их избивают иностранцы, поддерживающие Макджилиса. Это работа Макджилиса. Кровь! Человеческая кровь!..
Поток избирателей на время редеет. Галлахер рассматривает лужу кетчупа, который кажется ему слишком красным. Он посыпает лужу пылью. «Вкалываешь, вкалываешь, а у какого-нибудь умника появляется хорошая идейка, и все заслуги его. Эти проклятые красные. Из-за них все мои несчастья».
— Смотрите, смотрите! — снова кричит он подходящим избирателям.
— Куда ты собрался, Рой? — спрашивает Мэри. Ее любопытство злит Галлахера. Он поворачивается в дверях и кивает головой.
— Просто пройтись...
Мэри разрезает картофелину пополам и кладет в рот большой кусок. Кусочки вареного картофеля прилипают к ее губам. Это раздражает Галлахера.
— Почему ты всегда ешь картошку? — спрашивает он.
— У нас есть мясо, Рой, — отвечает Мэри.
— Знаю, — произносит Галлахер.
У него в голове целая куча вопросов. Он хочет спросить жену, почему она никогда не ест вместе с ним, а всегда сначала кормит его. И еще он хочет сказать ей, что ему не нравится, когда она расспрашивает, куда он идет.
— Уж не идешь ли ты на собрание объединенных христиан? — спрашивает она.
— А тебе какое дело! — раздраженно отвечает Галлахер. («Почему она всегда расхаживает дома в комбинации?»)
— Наживешь ты там себе неприятностей, Рой. Не нравятся мне эти люди, они испортят тебе отношения с клубом. Ты же знаешь, сейчас идет война, и клуб совсем порвал с объединенными христианами.
— Ничего опасного здесь нет, — обрывает он Мэри, — оставь ты меня в покое, черт возьми!
— Не ругайся, Рой.
Галлахер хлопает дверью и уходит. Падает редкий снег, под подошвами хрустит подернувший лужицы лед. Галлахер чихает. «Мужчине надо иногда выбираться ил дому и... и позволять себе кое-что. У меня ведь есть кой-какие идеалы, за которые надо бороться в организации, а она пытается меня удержать. Когда-нибудь все-таки я проберусь наверх», — думает он.
Воздух в зале теплый, от калориферов пахнет металлом, воняет высыхающей мокрой одеждой. Бросив на пыльный пол окурок, Галлахер растирает его ногой.
— Пусть мы вступили в войну, — говорит оратор, — мы должны сражаться за свою страну, но не следует забывать наших личных врагов. — Оратор ударяет кулаком по столу, покрытому флагом с крестом. — Чуждые элементы, вот от кого нам надо избавиться. Мы должны покончить с силами, которые вступают в заговор с целью захватить власть в стране. (Одобрительный рев сотни мужчин, сидящих на складных стульях.) Мы должны сплотиться, в противном случае нашим женщинам грозит насилие.
— Вот это да! — произносит сосед Галлахера.
— Да, Уот прав, — поддакивает Галлахер. Он чувствует, как в нем закипает ярость.
— Кто отобрал у нас работу? Кто пытается залезть на ваших жен, дочерей и даже матерей? Эти люди ни перед чем не останавливаются. Кто подминает вас под себя только потому, что вы не красный и не еврей, потому, что вы не желаете кланяться перед каждым, кто не чтит имя божия, для которого нет ничего святого?
— Перебить их всех! — взвизгивает Галлахер. От возбуждения его трясет.
— Вот именно! Мы хотим очистить от них страну. После войны создадим настоящую организацию. Вот у меня есть телеграммы от наших соотечественников, патриотов и друзей — все они придерживаются тех же взглядов, что и мы. Ребята, вы все в выгодном положении. Те, кто уйдет в армию, должны научиться владеть оружием, чтобы потом... Я думаю, вы поняли, что я хочу сказать. Мы отнюдь не побеждены, нас становится все больше и больше.
После собрания Галлахер отправляется в бар. В горле першит, и весь он в каком-то болезненном напряжении.
Понемногу ярость растворяется в выпитом пиве, он делается угрюмым, ему обидно.
~— Они всегда надувают нас в последнюю минуту, — говорит Галлахер сидящему рядом мужчине, вместе с которым вышел с собрания.
— Заговор, — уверенно заявляет тот.
— Конечно заговор, и во всем виноваты эти проклятые ублюдки.
Но им не удастся сломить меня, я еще добьюсь своего.
По пути домой Галлахер поскользнулся и упал в лужу. Штанина намокает от низа до самого бедра.
— А-а, чтоб тебя!.. — смачно ругается он. — Люди пропадают изза этих заговоров... но я-то не дамся, меня не проведешь.
Шатаясь, Галлахер вваливается домой, сбрасывает пальто. Он замерз, беспрерывно чихает и ругается.
Заснувшая в кресле Мэри просыпается, изумленно смотрит на него.
— Ты весь мокрый! — восклицает она.
— И это все, что ты можешь сказать?
— Рой, всякий раз ты возвращаешься в таком виде.
— Ты все хочешь, чтобы я сидел дома. Единственное, что теоя интересует, так это проклятые деньги, которые я приношу в дом. Ну хорошо же, я достану столько денег, сколько тебе хочется.
— Рой, не говори со мной так, — умоляет она, ее губы дрожат.
— Давай, давай, реви. Ты это умеешь. Я ложусь спать. Иди сюда.
— Рой, я не обижаюсь на тебя. Но я не понимаю, что с тобой происходит, в тебе что-то такое, чего я никак не могу понять. Чего ты от меня хочешь?
— Оставь меня в покое.
— Рой, ты мокрый, сними брюки, дорогой. Зачем ты пьешь? Ты всегда становишься злым, когда выпьешь. Я молюсь за тебя, честное слово молюсь, Рой.
— Я сказал — оставь меня в покое.
Некоторое время Галлахер сидит один, тупо уставившись на кружевную скатерть.
— А-а-а... не знаю, не знаю, — бормочет он.-Что же делать? Что мне остается делать? Завтра опять вкалывать...
(Он будет защищать свою даму в платье, пахнущем лавандой...)
Галлахер засыпает в кресле. Утром он чувствует, что простудился.
10.
Галлахер все еще был в оцепенении. В дни, последовавшие за сообщением о смерти Мэри, он неистово работал на дороге, непрестанно копая лопатой кюветы или срубая дерево за деревом, когда приходилось укладывать бревенчатый настил. Во время перекуров, которые объявлялись каждый час, он редко прекращал работу, а по вечерам обычно съедал свой ужин в одиночестве, а затем нырял под одеяло и, поджав ноги к подбородку, засыпал, сраженный усталостью. Уилсон часто замечал среди ночи, как Галлахера трясла лихорадка, и набрасывал на него свое одеяло. Внешне Галлахер не проявлял своего горя, хотя сильно похудел, а его глаза и веки припухли, как после долгой пьянки или игры в покер в течение двух суток подряд.
Солдаты пытались проявить участие к нему. То, что с ним случилось, внесло какое-то разнообразие в их монотонную жизнь на прокладке дороги. Они выражали ему молчаливое сочувствие; если он оказывался поблизости, говорили вполголоса. А кончалось тем, что, когда он садился рядом, они чувствовали себя просто-напросто не в своей тарелке и раздражались, потому что вынуждены были сдерживаться в выражениях. Одним словом, его присутствие стало вызывать у всех неловкость. Однажды ночью, стоя в карауле и размышляя о Галлахере, Ред почувствовал какие-то укоры совести. «Тяжело все это, но изменить ничего невозможно, — подумал он, всматриваясь в темноту. — Впрочем, что я-то пекусь, — пожал он плечами, — это дело Галлахера, а мне наплевать на все».
Почта продолжала поступать почти ежедневно, и при этом случилась ужасная вещь: Галлахеру продолжали поступать письма от жены. Первое пришло через несколько дней после того, как отец Лири сообщил ему о ее смерти; оно было отправлено почти за месяц до этого события. Уилсон, получивший в этот вечер письма для всего взвода, начал размышлять: отдать или не отдавать письмо Галлахеру.
— Оно ведь очень расстроит его, — сказал он Крофту.
Крофт пожал плечами:
— Трудно сказать. Может быть, наоборот. — Крофту было любопытно посмотреть, что произойдет. Уилсон решил отдать письмо Галлахеру.
— Тут какое-то письмо для тебя, — сказал он как бы между прочим. Почувствовав замешательство, он отвернулся.
Взглянув на конверт, Галлахер побелел как полотно.
— Это не мне, — пробормотал он, — здесь какая-то ошибка.
— Это тебе письмо, друг, — настаивал Уилсон, положив руку на плечо Галлахера, но тот стряхнул ее. — Что же мне, выбросить его? — не унимался Уилсон.
Галлахер взглянул на дату на конверте и вздрогнул.
— Нет, дай его мне, — решительно заявил он.
Он отошел в сторону и вскрыл конверт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105