Он один воюет против всех и вся, и это ломает его, и в конце он оказывается лишь маленьким паршивым винтиком, который скрипит и стонет, если машина начинает работать слишком быстро. Ему придется полагаться на других людей, он теперь нуждается в их поддержке, но не знает, как ее получить. Где-то глубоко в его сознании зарождались первые смутные проблески мысли, но он не мог сформулировать ее. Вот если бы они держались друг за друга...
Гольдстейн лежал на койке, положив руки под голову, и мечтательно думал о жене и ребенке. Вся горечь и переживания, вызванные потерей Уилсона, на какое-то время отошли на задний план иод влиянием последовавшего затем отупения. Он проспал полтора дня, и путешествие с носилками казалось теперь таким далеким. Он даже не обижался теперь на Брауна и Стэнли, потому что в его присутствии они испытывали некоторую неловкость и, казалось, боялись его потревожить. К тому же теперь у него был друг. Между ним и Риджесом возникло взаимопонимание. День, проведенный вместе на побережье в ожидании взвода, прошел неплохо. И, не сговариваясь, они выбрали себе койки рядом, когда оказались на катере. Правда, были минуты, когда Гольдстейна охватывали сомнения. Его друг — из батраков, из бездомных бродяг. Почему ему достался именно такой? Гольдстейну стало стыдно зa себя, за то, что он так думает о Риджесе; так же стыдно, как бывало, когда в его голове мелькала случайная подозрительная мысль о жене. Ну и что ж, что его друг неграмотный? Риджес хороший человек. В нем есть что-то прочное, надежное, «от земли», как говорится.
Катер шел в миле от берега. По мере того как день клонился к концу, люди начинали понемногу двигаться и с интересом заглядывать через борт. Медленно проплывал мимо остров, все такой же непроницаемый, такой же зеленый, весь в зарослях джунглей, вплотную подходивших к воде. Они прошли мимо небольшого полуострова, который заметили еще на пути в разведку, и кое-кто начал высчитывать, сколько еще осталось плыть до бивака.
Полак пробрался в корму, где находился управлявший катером рулевой, и расположился под брезентовым навесом. Солнце подходило к горизонту, ярко отражаясь от каждого всплеска волны, в воздухе стоял пряный запах растительности и океана.
— Ух, как здесь здорово! — сказал Полак рулевому.
Тот что-то проворчал. Его чувства были задеты, потому что солдаты взвода заплевали судно.
— Ты, кажется, чем-то недоволен, друг? — спросил Полак.
— Я недоволен такими умниками, как ты.
Полак пожал плечами.
— А ты, друг, побыл бы на нашем месте. К нам нужно относиться снисходительнее, мы прошли через ад, и нервы у нас не в порядке.
— Да, я думаю, вам было нелегко.
— Еще бы. — Полак зевнул. — А завтра, вот увидишь, они опять пошлют нашего брата в разведку.
— Ведь операция уже почти закончена.
— Откуда ты знаешь? Как это закончена?
Рулевой удивленно посмотрел на него.
— Господи, ребята, я и забыл, что вы пробыли в разведке целых шесть дней! Вся эта проклятая операция закончилась. Мы убили Тойяку. Пройдет еще неделя, и здесь останется не больше десятка япошек.
— Что-о-о?
— Ну да. Мы захватили их склад снабжения. И лупим их. Вчера я видел эту линию Тойяку собственными глазами. У них там бетонные доты с пулеметами, секторы обстрела и всякая другая чертовщина.
Полак выругался.
— Значит, все кончилось, да?
— Почти что.
— И мы чуть не свернули себе шею просто так, задаром?
Рулевой оскалился:
— Высшая стратегия.
Полак сошел вниз и сообщил новость взводу. Это сообщение, казалось, всех устраивало. Солдаты зло шутили, ворочались на своих койках и подолгу бессмысленно смотрели на бортовые переборки. Но вскоре до их сознания дошло, что если операция закончилась, то они не будут участвовать в боевых действиях по крайней мере несколько месяцев. Это вызвало у них замешательство и раздражение, и они уже не знали, как отнестись к этой новости.
Неужели то, что они перенесли в разведке, никому не нужно было? При их усталости мысль об этом сначала чуть не вызвала у них истерику, а потом бросила в буйное веселье.
— Эй, вы знаете, — выкрикнул Вайман, — перед уходом в разведку я слышал, что дивизию пошлют в Австралию, а нас всех превратят там в военных полицейских!
Раздался общий хохот.
— Ну да, в полицейских, а тебя, Вайман, пошлют домой!
— Разведвзвод будет личной охраной генерала.
— Макартур использует нас на строительстве для него еще одного дома в Холландии.
— Из нас собираются сделать сестер милосердия! — закричал Полак.
— Дивизия будет нести постоянный наряд по кухне.
Высказывались самые нелепые и смешные предположения. Судно, до этого почти безмолвное, теперь содрогалось от взрывов смеха. Веселые, злые, охрипшие голоса разносились далеко по воде. Каждый раз, когда кто-то что-то произносил, раздавался новый взрыв истеричного смеха. Даже Крофт оказался вовлеченным в этот шум.
— Я с удовольствием стану поваром, только мне не хочется покидать тебя, сержант! — съязвил Полак.
— А, идите вы... Вы просто базарные бабы, — растягивая слова, проговорил Крофт.
— Прямо сейчас идти, сержант? А куда, кругом ведь вода? — продолжал острить Полак.
Веселье лилось непрерывным потоком, как круги на воде от брошенного камня, встречающие на своем пути другие круги от другого камня. Едва кто-нибудь раскрывал рот, как они разражались диким истеричным хохотом, смеялись почти до слез.
Смех затихал медленно, прорываясь вновь и вновь, как языки пламени из-под наброшенного на костер хвороста, и наконец прекратился совсем. Осталась приятная усталость, пришедшая на смену напряжению; боль в мускулах щек и в груди от громкого смеха приносила людям радость, они с удовольствием вытирали слезы на щеках. Потом наступила абсолютная депрессия.
Полак попытался вызвать новую волну смеха и запел веселую песенку, но его поддержали немногие. Их голоса звучали слабо, теряясь в безмятежных просторах океана. Судно медленно продвигалось вперед, и шум пыхтящих моторов почти полностью заглушал голоса.
Крофт поднялся со своей койки и задумчиво уставился через борт на воду. Ему не сказали, в какой день был выигран бой, и он ошибочно предполагал, что это произошло тогда, когда они потерпели неудачу на горе. Если бы они преодолели гору, то исход боя зависел бы от действий его взвода. Он даже не сомневался в этом. Крофт скрипнул зубами и с досадой сплюнул за борт.
Солдаты пели однообразно, как перезвон колоколов. Полак, Ред и Минетта сидели вместе на корме. При каждой паузе Полак надувал щеки и издавал «уа-а, уа-а-а», подражая звуку трубы с сурдинкой. Постепенно остальные начали следовать его примеру.
— А где Уилсон? — хрипло спросил кто-то, и все на мгновение замолкли.
Они слышали о его смерти, но это как-то не отложилось в их сознании. И только сейчас они вдруг поняли, что он умер. Это поразило всех и вернуло к привычной реальности войны и смерти, и песня прервалась на полуслове.
— Мне будет скучно без этого чертяки, — заявил Полак.
— А-а, брось ты, все это обычно, — пробормотал Ред. — Ребята появляются и исчезают... Пройдет время, и ты даже не вспомнишь, как кого звали.
Катер обогнул небольшой мыс, и теперь они увидели гору Анака.
Она казалась недосягаемой.
— Ребята, неужели мы взбирались на нее? — спросил Вайман.
Люди стояли у борта, указывая друг другу на скаты горы и споря, поднимались ли они на тот или другой хребет. Они прониклись неожиданной гордостью за самих себя.
— Да, здорова, проклятая!
— А мы ведь добрались почти до самой верхушки.
Они уже думали, как будут рассказывать об этом своим приятелям из других взводов.
— Мы просто-напросто сбились с пути в этой суматохе.
— Да, конечно.
И это тоже понравилось всем. (Заключительные забавные эпизоды, обычно венчающие рассказ.)
Крофт пристально смотрел на гору. Она казалась ему похожей на священного слона, который стоял высоко над джунглями и холмами, погруженный в свои мысли. Она была чистой и далекой и в солнечных лучах уходящего дня выглядела бархатисто-зеленой, с голубыми и коричневыми скалистыми скатами, не имеющими ничего общего с душными джунглями внизу. Его снова жгла прежняя мучительная страсть. К горлу подступил комок, и он не мог произнести ни слова, им опять овладело знакомое и в то же время необъяснимое состояние, которое всегда появлялось у него при виде этой горы. Покорить ее!
Он потерпел поражение, и это причиняло ему жгучую боль. Никогда у него больше не будет возможности подняться на эту гору.
Крофт все еще сомневался и несколько раз задавался вопросом, смог бы он подняться на нее. Вновь им овладело беспокойство и страх, как и тогда, когда он карабкался по скалистой лестнице.
Если бы он шел один, никто бы ему не мешал и не сдерживал его.
Но внезапно он понял, что не мог бы пойти один, без людей. Пустые голые холмы лишили бы мужества любого человека.
Через несколько часов они вернутся назад. В темноте будут устанавливать свои палатки и, возможно, получат по кружке горячего кофе. А завтра снова начнется бесконечная скучная рутина трудных и бедных событиями дней. Разведка казалась уже чем-то далеким и нереальным, но таким же нереальным был для них сейчас и бивачный лагерь. В армии все было нереальным.
Крофт по-прежнему смотрел на гору. Он лишился ее, лишился возможности сделать какое-то мучительное открытие в самом себе.
И не только в себе.
В жизни вообще. Во всем.
ПРИГЛУШЕННЫЙ ХОР.
Что мы будет делать, когда вернемся домой? (Иногда об этом говорят вслух, но большей частью думают про себя.)
Ред. Буду заниматься теми же проклятыми делами, что и прежде. А что же еще делать?
Браун. Когда мы прибудем в Сан-Франциско, я получу все свое жалованье и устрою такую попойку, какой этот город еще не видывал. Потом перехвачу какую-нибудь проститутку и целых две недели не буду делать ничего, только спать с ней и пить. Потом, не торопясь, отправлюсь к себе домой в Канзас. Буду останавливаться по пути, когда мне этого чертовски захочется, чтобы как следует кутнуть. А потом загляну к своей жене. Я не скажу ей заранее, что еду; я ей устрою маленький сюрприз. Прихвачу с собой свидетелей и, клянусь, вышвырну ее из дома. На виду у всех. У нас тут такое... Застряли здесь бог знает насколько, и никто не знает, когда получит эту маленькую хреновину в лоб. Только ждешь и исходишь потом. И узнаешь о себе такие вещи, которые, ей богу, не стоят того, чтобы их узнавать.
Галлахер. Все, что я знаю, — это то, что есть проклятый счет, который должен быть оплачен. Он должен быть оплачен. И кто-то должен будет платить по нему, кто-то будет вбивать кое-что в головы поганых гражданских крыс.
Голъдстейн. О, я прямо-таки вижу, как возвращаюсь домой. Это будет ранним утром, я возьму такси у вокзала Гранд-Сентрал и проеду на нем весь путь до нашего дома в Флэтбуше. Потом поднимусь по лестнице и позвоню. Натали будет гадать, кто это, потом подойдет к двери и спросит... О, я не знаю, что будет дальше. Будет так много времени...
Мартинес. Поеду в Сан-Антонио. Может, навещу свою родню. Поброжу по городу. Очень хороши девчонки-мексиканки в Сан-Антонио. У меня будет много пачек денег. И медалей. Буду ходить в церковь — ведь я убил слишком много проклятых япошек. Не знаю, может, останусь в армии. Хорошего в ней мало, но зато большое жалованье.
Минетта. Я буду подходить к каждому проклятому офицеру в форме и говорить ему: «Паразит». Каждому, и прямо на Бродвее. Хочу, чтобы все знали, что собой представляет эта проклятая армия.
Крофт. Думать об этих вещах — напрасная трата времени. Война еще будет продолжаться.
Часть 4. Поминки.
Операция по прочесыванию местности прошла необычайно успешно. Спустя неделю после прорыва линии Тойяку остатки японских войск на Анопопее были расчленены на сотню, а затем на тысячу мелких групп. Их боевой порядок полностью распался; сначала оказались отрезанными батальоны, потом роты и, наконец, взводы и отделения. В конце концов группами по пять, три и два человека японцы укрылись в джунглях, пытаясь избежать многочисленных американских патрулей. К концу боевых действии цифры потерь были невероятными. На пятый день было убито двести семьдесят восемь японцев и два американца. На восьмой день, самый результативный день боевых действий, японцы потеряли восемьсот двадцать одного человека убитыми, девять солдат попали в плен; потери же американцев составили всего три солдата убитыми.
С монотонной регулярностью появлялись сводки, лаконичные, скупые и не совсем точные:
«Генерал Макартур объявил сегодня об официальном завершении боев за Анопопей. Прочесывание местности продолжается».
«Американские войска под командованием генерал-майора Эдварда Каммингса сегодня объявили о захвате пяти опорных пунктов противника, крупных запасов продовольствия и боеприпасов. Прочесывание местности продолжается».
На стол Каммингса продолжали поступать удивительные донесения. При допросе немногочисленных пленных выяснилось, что более месяца японские войска получали продукты питания в половинном размере, а ко времени прорыва обороны запасы продовольствия были почти все израсходованы. Японский продовольственный склад был уничтожен огнем артиллерии пять недель назад, но никто об этом не знал. Запасы медикаментов у них были на исходе, на отдельных участках линии Тойяку по полтора-два месяца не велись работы по восстановлению поврежденных оборонительных сооружений. И наконец, выяснилось, что за неделю до последней атаки у японцев почти кончились боеприпасы.
Каммингс рылся в старых донесениях разведывательных групп, перечитывал отчеты о действиях противника за последний месяц. Он даже еще раз проштудировал мизерные данные разведки. И во всем этом не было даже намека на действительное состояние японских войск. Из этих донесений и отчетов он сделал в свое время единственно возможный вывод: японцы были все еще сильны. Это приводило его в ужас и было самым большим уроком, вынесенным из боевых действий, которыми ему когда-либо приходилось руководить. До сих пор, хотя он полностью и не доверял тем или иным донесениям разведывательных групп, он все же придавал им определенное значение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105