https://wodolei.ru/brands/Radaway/premium-plus/
Стойки на руках, яхты, аэропланы – это чепуха, легкая жизнь, бездумье... Я не позволю тебе превратиться в лоботряса, недоучку. Не позволю! Слышишь?!
Сергей стоял, опустив голову. В чем-то отчим прав. Конечно, учиться надо. Но разве самолеты – это чепуха?
– Почему же ты вступил в ОАВУК, если аэропланы – это чепуха? – исподлобья спросил Сергей.
– Я считаю, что там делают нужное и полезное дело: стране нужны аэропланы, и я готов помочь в их строительстве. Но у меня в руках свое дело, а на плечах своя голова. А у тебя нет ни того, ни другого пока. И, боюсь, не будет! Да, да, не будет! Вот тебе и ОАВУК!
В первые годы революции всевозможные, самым невероятным образом звучащие сокращения были в большом почете повсеместно (очевидно, опять-таки из желания отрешиться от старого мира). Например, в Одессе работал театр «Массодрам» – мастерская социалистической драматургии. Таинственный ОАВУК, вокруг которого разгорелся спор Сергея с отчимом, расшифровывался как Общество авиации и воздухоплавания Украины и Крыма. В марте 1923 года в Одессе организовалось Общество пролетарской авиации, переименованное вскоре в ОАВУК, – республиканское отделение ОДВФ. Его председателем стал уполномоченный Наркоминдела Козюра, страстно влюбленный в авиацию человек. Но, поскольку у Козюры было множество дел и забот, фактически всем руководил бывший начальник аэродрома Фаерштейн. Членом правления ОАВУК был и Шляпников из ГИДРО-3, и командир второго истребительного отряда, сухопутный коллега Шляпникова Лавров.
Сдав с грехом пополам все экзамены, Сергей, Жорка Калашников, Ваня Сиротенко и Пунька Шульцман, выпросив дома по полтиннику на вступительный взнос, отправились на Пушкинскую, 29, в роскошный особняк Анатры, банкира и владельца самолетостроительного завода. Здесь теперь помещался одесский ОАВУК. Их встретил маленький щупленький человек с пышной, дыбом стоящей шевелюрой – Борис Владимирович Фаерштейн. Человек молодой, Фаерштейн отличался необыкновенной энергией, быстротой и легкостью в движениях. Он мог делать сразу десять дел – ругать, хвалить, расспрашивать, поспевал за всем следить, все контролировать, постоянно летал в какие-то командировки, вел подготовку к первому Всесоюзному слету планеристов, который осенью намечали провести в Коктебеле. Он засыпал Королева и его попутчиков вопросами, из их сбивчивых ответов понял, что они совсем «зеленые», но готовы работать на совесть, посоветовал быстро подучить теорию, залпом выпалил названия десятка книг и исчез.
Лето 1923 года прошло у Сергея Королева «под знаком пропеллера». Несмотря на грозные предупреждения отчима, гидроотряд в Хлебной гавани он не только не оставил, а еще сагитировал ходить к летчикам друзей.
– Ну пойдем, – уговаривал он Володю Бауэра. – Вот ты еще спишь в постельке, а я уже лечу над Одессой! А?
У Константина Боровикова Сергей был уже совершенно за механика, летал с ним часто на учениях, да и не только с ним.
После полетов они иногда ходили на Дерибасовскую в «Гамбринус». Нынешняя пивная под этой знаменитой вывеской находится совсем не там, где был старый «Гамбринус», прославленный Яшкой-музыкантом и Куприным, – в подвале на углу Дерибасовской и Преображенской. Тут всегда шумели, а ссорились редко. Сергею водки не давали, брали ему черного пива. Он был рад: пить водку страшно. Королев всю жизнь был не то чтобы убежденным трезвенником, но человеком достаточно равнодушным к спиртному, хотя в его жизни было немало поводов и топить горе в вине, и высоко поднимать хвалебные тосты...
Увлеченный воздушными приключениями, Сергей не забыл, однако, советов энергичного Фаерштейна. Часть рекомендованных книг нашел он в ОАВУКе на Пушкинской, другие разыскал в «публичке». Там его знали хорошо: зимой они часто занимались там с Валей Божко. Он читал книги жадно и бессистемно. Многого не мог понять. Спрашивал у отчима. Тот объяснял, если самому удавалось разобраться. Баланин был специалист по подъемно-транспортным машинам, погрузочно-разгрузочной технике, электротехнике. Это все-таки далековато от авиации. Больше он мог помочь Сергею в другом: часть книг ОАВУКа была получена из Германии, а Григорий Михайлович свободно читал по-немецки. Сергей просмотрел «Аэроплан, или Птицеподобная летательная машина» К.Э. Циолковского, книжку наивную и удивительно романтическую, осилил «Полет птиц как основа летательного искусства» Отто Лилиенталя, «Учение о летательных силах» Винера, «Результаты аэродинамической опытной установки в Гёттингене» Прандтля, «Введение в механику», «Полет и наука», «Учение о полете», «Доклады и сообщения научного общества воздушных полетов», «Ежегодник научного общества по авиатехнике». Немцы писали подробно, обстоятельно, скучно, но все-таки более или менее понятно. Куда труднее оказались специальные книги Бриана, Эберхарда, Дорнье, Неймана по самолетным конструкциям, стабилизации, расчету нагрузок. Тут пригодились ему пусть самые начальные, но все-таки знания строительной механики и сопромата.
На Соборке дурацким шуточкам Жоржа Назарковского смеялась Ляля Винцентини, Калашников в «Соколе» крутил «солнышко», Володька Бауэр, наверное, уже вывел на прогулку своего рыжего пса. А вот белый пароход выплыл из-за балконной шторы, сверкая ожерельями своих иллюминаторов. Где-то очень далеко тихо охал духовой оркестр. А он все сидел и читал о пропеллере Гайслера. Но, быть может, именно в один из таких томительных вечеров и произошло это невероятное смещение: аккуратные чертежи немецких книг наплыли на яркие плакаты, которыми пестрели все одесские тумбы: «Помножь авиацию на химию!», «Даешь мотор!», «Овладеем авиакультурой!» И тогда он подумал вдруг, что может сам построить самолет и сам увести его в небо! Сам! Ну, пусть не самолет, пусть только планер. Но это будет ЕГО планер!
Он затаил дыхание от одной мысли, что такое возможно!
Скоро пошли дожди, стало штормить, и гидросамолеты в Хлебной гавани дремали теперь в ангарах. Лето кончилось.
6
В дружбе и в любви мы зачастую бываем счастливы тем, чего не ведаем, нежели тем, что знаем.
Франсуа де Ларошфуко
Снова начались занятия в стройпрофшколе. Год был выпускной, и Сергей решил подналечь. Преподаватель немецкого языка Готлиб Карлович Аве с удивлением обнаружил, что Королев выходит у него в первые ученики: о книжках германских авиаторов Аве ничего не знал. И Стилиануди был доволен: чертежи Королева были сделаны совершенно профессионально, и штриховку не подчищал, и стрелочки аккуратные, нерастопыренные.
В мастерской у Вавизеля пробовали уже делать стропила, осваивали врубки, соединения, ну и попроще была работа: топорища, грабли, наличники. Однажды Ляля Винцентини объявила, что они с братом записались на «Курсы по подготовке технических сотрудников правительственных, общественных и коммерческих учреждений». Сергей не мог не записаться тоже. Им читали курс стенографии и обучали стенографировать по слуховой системе Тэрнэ. Ребята увлеклись этим делом, соревновались в скорописи, обещая побить рекорд одесских стенографов, записавших в городской думе речь Пуришкевича, который выпаливал более двухсот слов в минуту. И все-таки начальство критиковало завуча Александрова за отрыв от жизни, гимназический академизм, и теперь выпускники, или, как их называли, стажеры, больше времени отдавали специальным строительным дисциплинам.
Королев занимался с Валерьяном Божко, иногда подключался к ним Жорка Калашников. Вместе строили объемные геометрические фигуры, крутили их на ниточках, проецируя на разные плоскости, развивали «пространственное воображение». Чем больше Сергей присматривался к Жорке, тем яснее становилось ему, что под лихостью, острословием и спортивной бравадой «типического одессита» скрывается серьезный, умный парень. Отец Калашникова был знаменитым одесским букинистом, вся их квартира снизу доверху завалена редкими книгами. Наверное, самый начитанный в их классе Жорка отлично знал историю своего города, буквально каждого дома, однако никогда этим не козырял и, когда разговор касался книг, делался вдруг необъяснимо скромным.
Но ни просторная квартира Сергея на Платоновскому молу, ни книжные сокровища Жорки не влекли их так, как влекла, манила ничем не замечательная квартира Винцентини. Впрочем, нет, эта квартира была замечательна необыкновенно радушной, веселой и какой-то удивительно свободной атмосферой, которую дружно создавали все ее обитатели – и взрослые и юные. В классе с Сергеем учились брат и сестра Винцентини – Юрий и Ксения. Юрка – нескладный, долговязый, а Ляля очень хороша, стройненькая, коса ниже пояса, глазастая. Говорили, что предки Винцентини были выходцами из Италии и в незапамятные годы приехали на юг России, чтобы заняться виноградарством. В родителях Юры и Ляли, несмотря на фамилию, итальянского было мало, хотя отец – инженер-путеец отличался большой музыкальностью и петь любил не меньше неаполитанца. Но не в песнях и музыке дело. Главное, что для Юры и Ляли и всех друзей Юры и Ляли он был просто Макс. Этот веселый и умный человек принадлежал к тем счастливым людям, которые, проходя сквозь детство, юность и зрелые годы своих детей, всегда остаются их друзьями. Его жена, Софья Федоровна, женщина щедрейшей души, искренне любила всех этих мальчишек и девчонок, бесконечно снующих в ее доме. К Винцентини ходило едва ли не полкласса. Тут не только занимались и устраивали разные хитрые самопроверки перед экзаменами, тут грелись, когда было холодно, тут подкармливались, когда было голодно, а дней таких в те годы набиралось немало, и от простого чая с картофельными оладьями отказывались редкие гордецы. Наконец, тут веселились. Здесь рождались все будущие уличные проказы, здесь пели, танцевали, разыгрывали какие-то шуточные сценки, играли в шарады, отсюда уходили гулять и сюда возвращались. И никто не помнит, чтобы Софья Федоровна упрекнула хоть раз за грязные полы. По существу, дом Винцентини был молодежным клубом, тем редким молодежным клубом, в котором всегда было весело и интересно. Если где-то что-то происходило – первыми узнавали Винцентини: ведь сразу бежали сюда. Допустим, в школе сняли их стенгазету, найдя непочтительными некоторые намеки на преподавателей. Митинг протеста у Винцентини. В другой раз, когда один из преподавателей опоздал на занятия, весь класс убежал в «самоволку» в парк Шевченко. И надо же так было случиться, что как раз в этот день к Александрову нагрянул очередной инспектор.
– Ставьте меня в трудное положение, я согласен, – взволнованно говорил на следующий день завуч. – Ставьте меня в опасное положение, я и тут согласен. Но не ставьте в смешное!
И после этого, притихшие, собрались они у Винцентини.
– Да что тут говорить, – тихо выдохнул Валя Божко, – как комсорг считаю, что мы поступили по-свински...
Всем было не по себе. В этот вечер Макс и Юра не сели за пианино...
В ту осень Сергей Королев бывал у Винцентини почти каждый день. По обыкновению своему, никогда не оказывался он в центре компании, обычно располагался где-нибудь в уголке, помалкивал, только глаза его черные блестели. Он понимал, что дом этот вполне может обойтись без него, но сам он не мог обойтись без этого дома: Сергей был влюблен в Лялю Винцентини.
Если влюбленные поддаются классификации, то он принадлежал к породе безнадежных вздыхателей, судьба которых обычно складывается плачевно, потому что обязательно находятся активные, энергичные соперники, перед которыми тихий вздыхатель пасует. О, он знал, что такое блестящий и остроумный соперник! У него их было целых два! И каких! Жорка Калашников и Жорж Назарковский. Первый – знаменитый гимнаст, пловец, острослов, эрудит; другой – признанный кумир драматического кружка, любимец словесника Злотоустова, который поручал ему самые трудные роли в драмах Островского; красавец – он нравился многим девчонкам и знал это. Что мог противопоставить он, Сергей Королев, каскаду острот Калашникова и лирическим руладам Назарковского? Рассказ об устройстве авиамоторов Миллера и Румплера? Беседу о физических основах воздушной навигации? Вот он и сидел в уголке, помалкивал, только черные глаза блестели...
Наивный, как все влюбленные, он считал, что скрывает свои чувства к Ляле так тонко и умело, что о них никто и не подозревает. И только когда в школе на встрече Нового года староста их класса Меликова читала эпиграммы на ребят, он понял, что его «тайна» известна всем. Эпиграмма была такая:
Вот Сережа Королев
Делать ласточку готов
Он хоть каждую минуту,
И, подобно парашюту,
Через стол его несет!
Он летает, как пилот!
Я б желала поскорее
Ему крылья приобресть,
Чтоб летать он мог быстрее
В дом, где цифры шесть и шесть!
«Шесть и шесть!» Новосельская улица, 66 – адрес Ляли! Красный как рак, выскочил он в коридор. Ходил смущенный, счастливый, несчастный...
В бесхитростной эпиграмме Олимпиады Меликовой – довольно точный портрет Королева начала 1924 года. Он действительно был готов «делать ласточку» каждую минуту. Многие мальчишки стройпрофшколы увлекались спортом: яхтами, плаванием, боксом, футболом, тяжелой атлетикой, но больше всего – гимнастикой. В то время в Одессе работали несколько спортивных клубов: «Аласко», «Турн ферейн», «Макаби». Королев и его друзья ходили в «Сокол»: школьный преподаватель гимнастики Николай Кристалев одновременно был тренером «Сокола». Клуб этот помещался в одном из корпусов Нового базара и за небольшую плату предоставлял своим членам право пользоваться отлично оборудованным спортивным залом. Сюда дважды в неделю ходили Калашников, Беренс, Загоровский, Королев, Егоров и другие мальчишки из их класса. Кроме того, тут же, в «Соколе», Королев и Божко брали уроки бокса. Валя Божко настолько натренировал свою единственную руку, что один удар его левой сбивал с ног сильных парней, и этот однорукий боксер пользовался огромным уважением среди одесских драчунов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188
Сергей стоял, опустив голову. В чем-то отчим прав. Конечно, учиться надо. Но разве самолеты – это чепуха?
– Почему же ты вступил в ОАВУК, если аэропланы – это чепуха? – исподлобья спросил Сергей.
– Я считаю, что там делают нужное и полезное дело: стране нужны аэропланы, и я готов помочь в их строительстве. Но у меня в руках свое дело, а на плечах своя голова. А у тебя нет ни того, ни другого пока. И, боюсь, не будет! Да, да, не будет! Вот тебе и ОАВУК!
В первые годы революции всевозможные, самым невероятным образом звучащие сокращения были в большом почете повсеместно (очевидно, опять-таки из желания отрешиться от старого мира). Например, в Одессе работал театр «Массодрам» – мастерская социалистической драматургии. Таинственный ОАВУК, вокруг которого разгорелся спор Сергея с отчимом, расшифровывался как Общество авиации и воздухоплавания Украины и Крыма. В марте 1923 года в Одессе организовалось Общество пролетарской авиации, переименованное вскоре в ОАВУК, – республиканское отделение ОДВФ. Его председателем стал уполномоченный Наркоминдела Козюра, страстно влюбленный в авиацию человек. Но, поскольку у Козюры было множество дел и забот, фактически всем руководил бывший начальник аэродрома Фаерштейн. Членом правления ОАВУК был и Шляпников из ГИДРО-3, и командир второго истребительного отряда, сухопутный коллега Шляпникова Лавров.
Сдав с грехом пополам все экзамены, Сергей, Жорка Калашников, Ваня Сиротенко и Пунька Шульцман, выпросив дома по полтиннику на вступительный взнос, отправились на Пушкинскую, 29, в роскошный особняк Анатры, банкира и владельца самолетостроительного завода. Здесь теперь помещался одесский ОАВУК. Их встретил маленький щупленький человек с пышной, дыбом стоящей шевелюрой – Борис Владимирович Фаерштейн. Человек молодой, Фаерштейн отличался необыкновенной энергией, быстротой и легкостью в движениях. Он мог делать сразу десять дел – ругать, хвалить, расспрашивать, поспевал за всем следить, все контролировать, постоянно летал в какие-то командировки, вел подготовку к первому Всесоюзному слету планеристов, который осенью намечали провести в Коктебеле. Он засыпал Королева и его попутчиков вопросами, из их сбивчивых ответов понял, что они совсем «зеленые», но готовы работать на совесть, посоветовал быстро подучить теорию, залпом выпалил названия десятка книг и исчез.
Лето 1923 года прошло у Сергея Королева «под знаком пропеллера». Несмотря на грозные предупреждения отчима, гидроотряд в Хлебной гавани он не только не оставил, а еще сагитировал ходить к летчикам друзей.
– Ну пойдем, – уговаривал он Володю Бауэра. – Вот ты еще спишь в постельке, а я уже лечу над Одессой! А?
У Константина Боровикова Сергей был уже совершенно за механика, летал с ним часто на учениях, да и не только с ним.
После полетов они иногда ходили на Дерибасовскую в «Гамбринус». Нынешняя пивная под этой знаменитой вывеской находится совсем не там, где был старый «Гамбринус», прославленный Яшкой-музыкантом и Куприным, – в подвале на углу Дерибасовской и Преображенской. Тут всегда шумели, а ссорились редко. Сергею водки не давали, брали ему черного пива. Он был рад: пить водку страшно. Королев всю жизнь был не то чтобы убежденным трезвенником, но человеком достаточно равнодушным к спиртному, хотя в его жизни было немало поводов и топить горе в вине, и высоко поднимать хвалебные тосты...
Увлеченный воздушными приключениями, Сергей не забыл, однако, советов энергичного Фаерштейна. Часть рекомендованных книг нашел он в ОАВУКе на Пушкинской, другие разыскал в «публичке». Там его знали хорошо: зимой они часто занимались там с Валей Божко. Он читал книги жадно и бессистемно. Многого не мог понять. Спрашивал у отчима. Тот объяснял, если самому удавалось разобраться. Баланин был специалист по подъемно-транспортным машинам, погрузочно-разгрузочной технике, электротехнике. Это все-таки далековато от авиации. Больше он мог помочь Сергею в другом: часть книг ОАВУКа была получена из Германии, а Григорий Михайлович свободно читал по-немецки. Сергей просмотрел «Аэроплан, или Птицеподобная летательная машина» К.Э. Циолковского, книжку наивную и удивительно романтическую, осилил «Полет птиц как основа летательного искусства» Отто Лилиенталя, «Учение о летательных силах» Винера, «Результаты аэродинамической опытной установки в Гёттингене» Прандтля, «Введение в механику», «Полет и наука», «Учение о полете», «Доклады и сообщения научного общества воздушных полетов», «Ежегодник научного общества по авиатехнике». Немцы писали подробно, обстоятельно, скучно, но все-таки более или менее понятно. Куда труднее оказались специальные книги Бриана, Эберхарда, Дорнье, Неймана по самолетным конструкциям, стабилизации, расчету нагрузок. Тут пригодились ему пусть самые начальные, но все-таки знания строительной механики и сопромата.
На Соборке дурацким шуточкам Жоржа Назарковского смеялась Ляля Винцентини, Калашников в «Соколе» крутил «солнышко», Володька Бауэр, наверное, уже вывел на прогулку своего рыжего пса. А вот белый пароход выплыл из-за балконной шторы, сверкая ожерельями своих иллюминаторов. Где-то очень далеко тихо охал духовой оркестр. А он все сидел и читал о пропеллере Гайслера. Но, быть может, именно в один из таких томительных вечеров и произошло это невероятное смещение: аккуратные чертежи немецких книг наплыли на яркие плакаты, которыми пестрели все одесские тумбы: «Помножь авиацию на химию!», «Даешь мотор!», «Овладеем авиакультурой!» И тогда он подумал вдруг, что может сам построить самолет и сам увести его в небо! Сам! Ну, пусть не самолет, пусть только планер. Но это будет ЕГО планер!
Он затаил дыхание от одной мысли, что такое возможно!
Скоро пошли дожди, стало штормить, и гидросамолеты в Хлебной гавани дремали теперь в ангарах. Лето кончилось.
6
В дружбе и в любви мы зачастую бываем счастливы тем, чего не ведаем, нежели тем, что знаем.
Франсуа де Ларошфуко
Снова начались занятия в стройпрофшколе. Год был выпускной, и Сергей решил подналечь. Преподаватель немецкого языка Готлиб Карлович Аве с удивлением обнаружил, что Королев выходит у него в первые ученики: о книжках германских авиаторов Аве ничего не знал. И Стилиануди был доволен: чертежи Королева были сделаны совершенно профессионально, и штриховку не подчищал, и стрелочки аккуратные, нерастопыренные.
В мастерской у Вавизеля пробовали уже делать стропила, осваивали врубки, соединения, ну и попроще была работа: топорища, грабли, наличники. Однажды Ляля Винцентини объявила, что они с братом записались на «Курсы по подготовке технических сотрудников правительственных, общественных и коммерческих учреждений». Сергей не мог не записаться тоже. Им читали курс стенографии и обучали стенографировать по слуховой системе Тэрнэ. Ребята увлеклись этим делом, соревновались в скорописи, обещая побить рекорд одесских стенографов, записавших в городской думе речь Пуришкевича, который выпаливал более двухсот слов в минуту. И все-таки начальство критиковало завуча Александрова за отрыв от жизни, гимназический академизм, и теперь выпускники, или, как их называли, стажеры, больше времени отдавали специальным строительным дисциплинам.
Королев занимался с Валерьяном Божко, иногда подключался к ним Жорка Калашников. Вместе строили объемные геометрические фигуры, крутили их на ниточках, проецируя на разные плоскости, развивали «пространственное воображение». Чем больше Сергей присматривался к Жорке, тем яснее становилось ему, что под лихостью, острословием и спортивной бравадой «типического одессита» скрывается серьезный, умный парень. Отец Калашникова был знаменитым одесским букинистом, вся их квартира снизу доверху завалена редкими книгами. Наверное, самый начитанный в их классе Жорка отлично знал историю своего города, буквально каждого дома, однако никогда этим не козырял и, когда разговор касался книг, делался вдруг необъяснимо скромным.
Но ни просторная квартира Сергея на Платоновскому молу, ни книжные сокровища Жорки не влекли их так, как влекла, манила ничем не замечательная квартира Винцентини. Впрочем, нет, эта квартира была замечательна необыкновенно радушной, веселой и какой-то удивительно свободной атмосферой, которую дружно создавали все ее обитатели – и взрослые и юные. В классе с Сергеем учились брат и сестра Винцентини – Юрий и Ксения. Юрка – нескладный, долговязый, а Ляля очень хороша, стройненькая, коса ниже пояса, глазастая. Говорили, что предки Винцентини были выходцами из Италии и в незапамятные годы приехали на юг России, чтобы заняться виноградарством. В родителях Юры и Ляли, несмотря на фамилию, итальянского было мало, хотя отец – инженер-путеец отличался большой музыкальностью и петь любил не меньше неаполитанца. Но не в песнях и музыке дело. Главное, что для Юры и Ляли и всех друзей Юры и Ляли он был просто Макс. Этот веселый и умный человек принадлежал к тем счастливым людям, которые, проходя сквозь детство, юность и зрелые годы своих детей, всегда остаются их друзьями. Его жена, Софья Федоровна, женщина щедрейшей души, искренне любила всех этих мальчишек и девчонок, бесконечно снующих в ее доме. К Винцентини ходило едва ли не полкласса. Тут не только занимались и устраивали разные хитрые самопроверки перед экзаменами, тут грелись, когда было холодно, тут подкармливались, когда было голодно, а дней таких в те годы набиралось немало, и от простого чая с картофельными оладьями отказывались редкие гордецы. Наконец, тут веселились. Здесь рождались все будущие уличные проказы, здесь пели, танцевали, разыгрывали какие-то шуточные сценки, играли в шарады, отсюда уходили гулять и сюда возвращались. И никто не помнит, чтобы Софья Федоровна упрекнула хоть раз за грязные полы. По существу, дом Винцентини был молодежным клубом, тем редким молодежным клубом, в котором всегда было весело и интересно. Если где-то что-то происходило – первыми узнавали Винцентини: ведь сразу бежали сюда. Допустим, в школе сняли их стенгазету, найдя непочтительными некоторые намеки на преподавателей. Митинг протеста у Винцентини. В другой раз, когда один из преподавателей опоздал на занятия, весь класс убежал в «самоволку» в парк Шевченко. И надо же так было случиться, что как раз в этот день к Александрову нагрянул очередной инспектор.
– Ставьте меня в трудное положение, я согласен, – взволнованно говорил на следующий день завуч. – Ставьте меня в опасное положение, я и тут согласен. Но не ставьте в смешное!
И после этого, притихшие, собрались они у Винцентини.
– Да что тут говорить, – тихо выдохнул Валя Божко, – как комсорг считаю, что мы поступили по-свински...
Всем было не по себе. В этот вечер Макс и Юра не сели за пианино...
В ту осень Сергей Королев бывал у Винцентини почти каждый день. По обыкновению своему, никогда не оказывался он в центре компании, обычно располагался где-нибудь в уголке, помалкивал, только глаза его черные блестели. Он понимал, что дом этот вполне может обойтись без него, но сам он не мог обойтись без этого дома: Сергей был влюблен в Лялю Винцентини.
Если влюбленные поддаются классификации, то он принадлежал к породе безнадежных вздыхателей, судьба которых обычно складывается плачевно, потому что обязательно находятся активные, энергичные соперники, перед которыми тихий вздыхатель пасует. О, он знал, что такое блестящий и остроумный соперник! У него их было целых два! И каких! Жорка Калашников и Жорж Назарковский. Первый – знаменитый гимнаст, пловец, острослов, эрудит; другой – признанный кумир драматического кружка, любимец словесника Злотоустова, который поручал ему самые трудные роли в драмах Островского; красавец – он нравился многим девчонкам и знал это. Что мог противопоставить он, Сергей Королев, каскаду острот Калашникова и лирическим руладам Назарковского? Рассказ об устройстве авиамоторов Миллера и Румплера? Беседу о физических основах воздушной навигации? Вот он и сидел в уголке, помалкивал, только черные глаза блестели...
Наивный, как все влюбленные, он считал, что скрывает свои чувства к Ляле так тонко и умело, что о них никто и не подозревает. И только когда в школе на встрече Нового года староста их класса Меликова читала эпиграммы на ребят, он понял, что его «тайна» известна всем. Эпиграмма была такая:
Вот Сережа Королев
Делать ласточку готов
Он хоть каждую минуту,
И, подобно парашюту,
Через стол его несет!
Он летает, как пилот!
Я б желала поскорее
Ему крылья приобресть,
Чтоб летать он мог быстрее
В дом, где цифры шесть и шесть!
«Шесть и шесть!» Новосельская улица, 66 – адрес Ляли! Красный как рак, выскочил он в коридор. Ходил смущенный, счастливый, несчастный...
В бесхитростной эпиграмме Олимпиады Меликовой – довольно точный портрет Королева начала 1924 года. Он действительно был готов «делать ласточку» каждую минуту. Многие мальчишки стройпрофшколы увлекались спортом: яхтами, плаванием, боксом, футболом, тяжелой атлетикой, но больше всего – гимнастикой. В то время в Одессе работали несколько спортивных клубов: «Аласко», «Турн ферейн», «Макаби». Королев и его друзья ходили в «Сокол»: школьный преподаватель гимнастики Николай Кристалев одновременно был тренером «Сокола». Клуб этот помещался в одном из корпусов Нового базара и за небольшую плату предоставлял своим членам право пользоваться отлично оборудованным спортивным залом. Сюда дважды в неделю ходили Калашников, Беренс, Загоровский, Королев, Егоров и другие мальчишки из их класса. Кроме того, тут же, в «Соколе», Королев и Божко брали уроки бокса. Валя Божко настолько натренировал свою единственную руку, что один удар его левой сбивал с ног сильных парней, и этот однорукий боксер пользовался огромным уважением среди одесских драчунов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188