Отец мой полюбил ее, и она стала его женой. Она умерла, когда мне минуло пять лет. Прилегла на траву и уснула… Так и думали, что спит. Отец тосковал по ней и через несколько лет ушел. Он говорил — однажды, незадолго перед смертью матери, пронесся над лесом черный ветер, и она плакала, протягивала руки к небу и шептала странные слова, словно вдруг вспомнила, откуда она и кто она… Только никому не рассказала об этом, все повторяла что-то об ушедшем народе, о сбитых черных птицах и о Звезде… Одно осталось от нее — взгляни…Менестрель протянул руку, и в его ладонь легла брошь — кленовый листок из камня с мягко мерцающей каплей росы. Дайолен вздрогнул, глаза его заволокла туманная влажная дымка. Несколько мгновений, казалось, он хотел сказать что-то, но только тихо коснулся рукой струн.Он пел, глядя куда-то поверх головы правителя, и все ниже опускал голову эльф. Человек говорил — Учитель, не называя имени; человек именовал Людьми тех, кого знали как Эльфов Тьмы, Черных Эльфов, отступников. И плакала лютня, и высокая скорбь была в словах, и полынным серебром звенела мелодия…Долго молчал правитель, а потом молвил:— Этого не может быть… но песня не лжет…Новый голос хлестнул, как плеть:— Прислужник Врага! Как ты смеешь… как смеешь петь такое!Эльф выступил из тени. Он был одет по-иному: в доспехах, опоясан мечом, чью рукоять стиснули сейчас пальцы, унизанные драгоценными перстнями.Взгляд менестреля остановился на лице говорившего.— Прости, я не сразу увидел тебя, нолдо, — с легкой усмешкой сказал человек.— Лжец! Морготово отродье!Дайолен вздрогнул, как от удара, но голос его звучал спокойно:— Я говорю правду, и ты знаешь это. Иначе мои слова не разгневали бы тебя, нолдо.— Я загоню их тебе обратно в глотку, смертный!Андар вскочил и схватился за меч, заслонив собой менестреля. И тогда заговорил правитель. Тихий голос его прозвучал властно и сурово:— Ты, нолдо, и ты, мальчик, — вложите оружие в ножны. Умерь свой гнев, воитель: пока еще я властвую здесь, и никто не поднимет меча на моих гостей — таков закон гостеприимства. Не заставляй меня жалеть о том, что тебе позволили оставить при себе меч.Нолдо резко развернулся и вышел из зала. Правитель проводил его долгим взглядом:— Странны песни Смертных… Верно, слово ранит больнее клинка… Горько слушать тебя, менестрель… и все же — пой. Я хочу слышать, хочу знать. Пой, я прошу тебя.И снова запел Дайолен — о том, чего не мог видеть, о том, что услышал в биении Звезды. И правитель сидел, впившись в виски пальцами, а потом еле слышно прошептал:— Не надо… Не надо больше… Больно…Звенящая тишина повисла в маленьком зале. Правитель беспомощно смотрел в глаза менестрелю, и голос его прошелестел, как осенняя листва:— Мне нечем одарить тебя… да, кажется, ты и не взял бы дара: твои песни выше всех даров… Прими хотя бы это…Бесшумно подошел к менестрелю слуга и, поклонившись. подал ему резной деревянный кубок, оправленный в серебро:— Правитель посылает тебе эту чашу, менестрель.Дайолен поднял глаза на эльфа и протянул руку. Рука замерла в воздухе — как-то беспомощно.— Что же ты? — начал было правитель. И вдруг осекся. — Ты… ты не видишь?Горькая улыбка тронула губы Дайолена:— Я слеп от рождения, правитель.— Но как же…— Глаза — я вижу. Больше ничего.Андар осторожно принял у эльфа кубок и положил на него руку Дайолена. Менестрель поднялся:— Пью за тебя, правитель!..
Эльф в простых темных одеждах подошел бесшумно и сел рядом.— Менестрель.— Да?..— Я хотел просить тебя спеть мне.— О чем ты хочешь услышать? — Дайолен выглядел задумчивым. — О заповедных лесах Дориата? О государе Элу Тинголе и его королеве Мелиан? Или о королевне Лютиэнь, прекраснейшей из Бессмертных?— Да! — порывисто ответил эльф — и тут же вскинул на Дайолена удивленный взгляд. — Но как ты…— Ты Синда, и, судя по выговору, из Дориата.— Ты так хорошо знаешь языки Элдин? Откуда? Впрочем, нет, потом; пой.— Хорошо, — у менестреля была странная улыбка. — Только я буду петь по-другому. Не так, как рассказывают у вас.— Это все равно.…Только один раз эльф не смог сдержать тяжелого вздоха.— Странная песня…Теперь Дайолен смотрел ему в лицо — очень серьезно и печально.— Откуда вы там, на Севере, знаете это?— Но ведь они пришли именно к нам, — так же серьезно ответил менестрель. — Я не думал, что ты дослушаешь до конца.— Теперь уже все равно. Кто тебе это рассказал?Дайолен не ответил.— Я хотел бы спеть тебе еще одну песню, — и, не дожидаясь согласия, запел:Из сумрака Севера вновь в колдовские лесаВернулась твоя звезда, о Даэрон.В вечерней тени звенят соловьев голоса -Умолкла твоя весна, о Даэрон…Цветы и звезды в венок вплетай,Как сердце, бьется пламя свечей…Прощай, любовь моя, прощай,О Лютиэнь Тинувиэль…Как под ноги — сердце, ты песню бросаешь свою -Последнюю песню, о Даэрон.Легенды слагают о птицах, что лишь перед смертью поют, -Но смерть не излечит тебя, о Даэрон.Полынью песню в венок вплетай,Горчит на губах золотистый хмель -Прощай, любовь моя, прощай,О Лютиэнь Тинувиэль.Зачем тебе пить эту чашу до дна?Вино золотое горчит, как вина,Шуршат, как осенние листья, слова,И сломана флейта — но песня жива:Прощай, любовь моя, прощай,О Лютиэнь Тинувиэль…Зачем тебе пить эту чашу до дна?Два озера боли на бледном лице,А звезды — как камни в Железном Венце,И память не смоет морская волна,И в темных одеждах — как скорбная тень -Один лишь венка из цветов не надел…Прощай, любовь моя, прощай,О Лютиэнь Тинувиэль.И в светлой земле, что не ведает зла,Истает ли тень, что на сердце легла?Исчезнет ли боль, что — как в сердце игла…Прощай, любовь моя, прощай,О Лютиэнь Тинувиэль…И жжет предвиденье, как яд:Тебе — уйти на путь Людей,Но пусть еще — последний взгляд…Поет безумный менестрель:Прощай, моя звезда-печаль,Прощай, любовь моя, прощай,О Лютиэнь Тинувиэль…
— …Прости, Дайрон.— Как ты узнал?..— Слушал и слышал.— Нет, не это… Сейчас — как?— Глаза. А еще — когда ты слушал. Ты споешь?— Я не пел… с тех пор. Откуда ты узнал о флейте?Дайолен пожал плечами:— Не знаю… Мне так показалось.— Хочешь знать, как это было?
— … Ты споешь еще, Дайрон ? Менестрель поднял взгляд на короля. Он один здесь был в темных одеждах — ни одного драгоценного камня, ни даже тонкой нити серебра. — Нет, король, — ответ прозвучал твердо, почти жестко. Он стоял очень прямо, стиснув флейту в побелевших руках. — Я больше не стану петь. Он не сказал — никогда, но это было больше чем отказ, и все почувствовали это. — Кто возьмет флейту мою ? Дайрон почти надменно оглядел собравшихся. Никто не шелохнулся. — Ну что ж, да будет так. Резко хрустнуло ломающееся дерево. — Я больше не стану петь, король. Он коротко поклонился — почти кивнул — Элу и Мелиан и низко склонил голову перед Лютиэнь. Ей показалось — он что-то еще хотел сказать ей, но промолчал и стремительно вышел… «Прощай, любовь моя, прощай, о Лютиэнь Тинувиэль…»
— …Мне не сделать новой флейты. А взять чужую не могу. Руки болят.— Ты можешь не петь?Лицо Дайрона дернулось.— Нет… — почти шепотом ответил он.Дайолен решился внезапно:— Возьми лютню. Я покажу.
— …Я хотел спеть тебе на прощание.— Я буду благодарен тебе.— В последний раз — позволь сыграть на твоей лютне…Песня была похожа на печальный осенний дождь; и нездешней тоской звучало: Чаша моя пуста — некому вновь наполнить ее… — Благодарю. Прощай, Дайрон.— Прощай, Дайолен. Мы должны были стать врагами, но, видно, и врагов равняют потери.— Разве враждуют менестрели? Разве не все мы равны перед Пламенем и Словом?— Должно быть, ты прав…
— Менестрель…— Да, правитель?— Прости, если мои слова причинят тебе боль… Я все пытаюсь понять… Я могу представить, как это — не видеть… Но ты… Ведь ты всегда смотришь в глаза…— Я понял тебя. Так и было — я увидел глаза. Его глаза… — Дайолен замолчал, стиснув руки. Потом продолжил: — Глаза Учителя. Вот с тех пор… А он говорил, что ничем не сможет помочь… а я вижу… и Звезду… вижу…— Скажи, менестрель, как его имя?Дайолен поднял на правителя взгляд, и тот вдруг тихо вскрикнул:— Не надо, молчи! Мне кажется, я догадался… я понял…— Та вещь, что ты давал мне, сделана им. Давно.— Так, значит, моя мать была…— Да. Может, последняя из них.Правитель осторожно коснулся руки менестреля. Его пальцы дрожали.— Я… я не забуду тебя. И твоих песен. Если хочешь — останься.— Нет, правитель. Благодарю. Он сказал — иди к людям. Мне пора в дорогу. Прощай.Он набросил черный плащ, взял лютню — ту лютню, что узнал бы на ощупь из тысяч, как узнал и брошь — творение рук Учителя. Он поклонился правителю, развернулся и пошел вперед, не оглядываясь; а рядом шагал Андар — как юный паж при королевиче.И глядя им вослед, правитель тихо сказал, не зная, что повторяет века назад произнесенные слова эллеро Гэлеона:— Мне кажется, я понял… Если бы не было Тьмы, мы никогда не увидели бы звезд…
…Ее дом стоял на краю поселка, у самого леса. Родных у нее не было. Хотя ей минул уже двадцать пятый год и все ее сверстницы давно уже повыходили замуж, она по-прежнему жила одна. Причина тому была проста. Она была дурнушкой — маленькая, но худая и нескладная, как подросток; обветренное широкоскулое лицо, большой, а потому редко улыбающийся рот. Резкая и угловатая в движениях, как мальчишка, она и густые медные волосы свои остригла коротко — в знак скорби по брату, что погиб год назад в лесу. Правда, глаза у нее были чудесные — большие, бархатно-черные, как теплая южная ночь; да голос — чистый, нежный и звонкий… Она уже смирилась с тем, что придется всю жизнь жить одной. Одна радость была у нее — дети любили ее за чудесные песни, за то, что мастерила им игрушки и возилась с маленькими, в эти минуты становясь совсем девочкой.В то утро она собиралась печь хлеб, как всегда напевая незамысловатую песенку, а потому не сразу услышала осторожный стук в дверь. Она открыла, вытирая осыпанные мукой руки о передник: может, дети?На пороге стояли двое — странники, судя по обличью, издалека. Когда девушка взглянула на старшего, у нее даже дыхание перехватило, а смуглая кожа вспыхнула ярким румянцем: никогда она не видела такого красивого лица. Наверное, такой прекрасный и благородный господин и не посмотрит на нее… А между тем глубокие зеленые глаза не отрывались от ее лица. Смущенно и неловко поклонившись, стыдясь своей залатанной выгоревшей одежды из грубого полотна и бедного убранства своего дома, пряча в складках передника маленькие, загрубевшие от работы руки, пригласила их в дом.Не сразу решилась спросить, кто они и откуда. Младший назвался — Андар, ответа старшего она ждала с сильно бьющимся сердцем. Его имя прозвучало как музыка, прекрасная и непривычная: Дайолен. Прибавил еще несколько слов: девушка поняла, что они пришли с Севера. Речь его была сходна с речью тех людей, что прошли несколько лет назад через эти края: угрюмые измученные воины из дальних земель. Чужое наречие было смутно знакомо, сходно со здешним, как два стебля, проросших из единого семени. Она назвала свое имя: Хаггинн.Так остались странники жить в маленьком доме у леса; Хаггинн быстро выучила чужой язык: очень уж ей хотелось понять песни черного менестреля. Острый слух и цепкая память Дайолена позволили ему легко привыкнуть к языку земли Х'ана.Не сразу поняла Хаггинн, что ее чудесный гость слеп. И мучительно стыдилась мелькнувшей у нее мысли: может, и для нее, дурнушки, возможно счастье — он ведь не видит, какова она обликом…Незаметно для себя самой она изменилась: в движениях появилась девичья, чуть диковатая грация, кошачья мягкость. Она старалась получше одеться, забывая о том, что Дайолен не видит ее. Впервые в жизни она осознала себя женщиной. Всю тяжелую работу по дому делал теперь ученик Дайолена, Андар, к которому она привязалась, как к младшему брату. И только грызла душу мысль о том, что придет время уходить этим немногословным людям, что снова придется ей остаться одной…И вот однажды она увидела, как Андар собирается в дорогу. Она забилась в угол и тихо, чтобы никто не слышал, заплакала. «Конечно, глупо было надеяться, что он… что они останутся здесь навсегда, — уговаривала она себя. — Вот и кончилось мое недолгое счастье, вот ты и уходишь, мой черный рыцарь. Дайолен. Дайо».— Хаги…Она вздрогнула: он вошел неслышно, ощупью нашел скамью. Сел.— Хаги, подойди ко мне…Она сжалась в комок: вот сейчас, сейчас он скажет «я ухожу». И все. Лучше бы и не жила. Все-таки грустно улыбнулась, услышав, как он зовет ее. Однажды она объяснила ему, что та невзрачная серая птичка, которая так чудесно поет весной в лесах, зовется — хаги. С тех пор он так и звал ее. Говорил — «у тебя такой же голос».Она подошла и села рядом, опустив глаза. Он осторожно взял ее маленькие горячие ладошки в свои.— Хаги, я хотел сказать тебе…— Я знаю, — она постаралась, чтобы ее ответ прозвучал спокойно. — Я знаю, ты уходишь, Дайо…У нее все внутри похолодело: как вырвалось это — «Дайо».— Что делают у вас, когда хотят взять девушку в жены?Она вскинула на него глаза, веря — и не веря его словам, а он заговорил быстро и горячо:— Постой, молчи, я должен сказать… Я люблю тебя, Хаги. Я не могу остаться и хочу, чтобы ты ушла со мной.Слезы брызнули из ее глаз:— Дайо… ох, Дайо, как же… ты не знаешь, ведь я… я так некрасива… разве я тебе пара?— Это неправда, Хаги; твои глаза — как черные звезды, твой голос звонче лесного ручья, чище родниковой воды, твои руки — как крылья маленькой птицы. Твоя душа яснее звезд, и я люблю тебя, — он смотрел ей в глаза и улыбался своей открытой доверчивой улыбкой.Она вскочила, высвободив руки.— Постой… постой, я сейчас…— Андар! — крикнул Дайолен. Ученик появился мгновенно, встревоженно глядя на менестреля. Хаггинн вернулась, неся деревянную чашу с вином. Серьезная, как маленькая девочка, впервые надевшая взрослое платье. Дайолен встал.— У нас говорят: я хочу пить с тобой из одной чаши теперь и всегда. Да будут свидетелями мне люди и эта земля, хлеб, вода и огонь очага: я беру тебя в мужья, — она отпила глоток вина, потом положила на чашу руку Дайолена.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78