Сантехника супер, цены ниже конкурентов
Азиру тебе, конечно, не поверит, не такой он дурак, но он голову себе сломает думая об этом, прежде чем отошлет тебя обратно. Он будет с тобой торговаться до изнеможения, как умеют торговаться только сирийцы, будет грозить и напичкает тебя враньем по уши. Но ни под каким видом не уступай ему Газы; ты должен внушить, что фараон не может отвечать за вольные шайки и их разбой. Потому что чихать они хотели на фараоновы таблички и не сложат оружия все равно! Об этом я позабочусь! Но тебе говорить этого не следует, ты скажешь Азиру, что все они безобидные и горемычные создания, ослепленные своими бедами, но с наступлением согласия они, конечно, не преминут обменять свои копья на пастушьи посохи. Только Газу уступать не смей, иначе освежую собственными руками! Слишком много я ради нее претерпел - столько золота ухлопал в песок, столькими людьми пожертвовал - лучшими лазутчиками! - чтобы только открыть ее ворота для Египта…
Я провел в Мемфисе несколько дней, обсуждая с Хоремхебом условия мирного соглашения и препираясь с ним по поводу каждого пункта. Встречался с посольствами Крита и Вавилонии, с убежавшими из своей страны митаннийскими вельможами. Из бесед с ними я смог составить себе картину происшедшего и преисполнился чувством собственной значительности и причастности к великому - впервые я сознавал себя вершителем и участником большой игры, где на кон поставлены судьбы людей и царств.
Хоремхеб был прав: в нынешний момент мир был большим благом для Азиру, нежели для Египта, но, судя по последним событиям, трудно было представить, что он будет сколько-нибудь прочным, а не окажется просто передышкой. Ибо, утвердив свое положенние в Сирии, Азиру опять повернет против Египта. А Сирия - ключ ко всему миру, и Египет ради своей безопасности не сможет допустить, чтобы она оставалась неверной или враждебной, или сделалась союзом княжеств, за золото склоняемых на любую сторону, или, наконец, подпавшей под власть хеттов после их завоевания Митанни. Будущее зависело от направления, в котором двинутся хетты после утверждения своего владычества в Митанни, - пойдут они в Вавилонию или через Сирию направятся в Египет. Разум подсказывал, что они выберут то направление, где их может ожидать меньшее сопротивление. И вот Вавилония уже укрепляла свои рубежи, а Египет лежал уязвимый и безоружный. Спору нет, царство Хатти было малоприятным союзником для любого, но, приобретая такого союзника, Азиру чувстововал за спиной могучую руку, а заключая союз с Египтом против хеттов, он мог ожидать только гибели - во всяком случае, пока на высоком египетском троне сидел фараон Эхнатон, ибо ничего кроме песка, за спиной Азиру не было бы.
Вот что открылось мне в Мемфисе, и мое новое холодное понимание отодвинуло и сделало несущественными воображаемые ужасы войны: я больше не вспоминал о чаде горящих городов и человеческих черепах, белевших на местах сражений, не думал о беженцах, выпрашивающих куски хлеба на улицах Мемфиса, я стал безучастен к митаннийским вельможам, торгующим своими украшениями и драгоценными камнями, чтобы пить вино и перебирать изящными пальцами жирную землю Нахарина, которую они привезли с собой в полотняных узелках. Хоремхеб сказал, что я могу встретить Азиру где-то между Танисом и Газой, где его боевые колесницы воюют против вольных отрядов. Он рассказал мне о положении в Смирне, перечислив сожженные во время осады дома и имена вельмож, перебитых бунтовщиками, и я не мог не дивиться его осведомленности. Затем поведал о своих лазутчиках, пробиравшихся в сирийские города и следовавших за отрядами Азиру под видом мечеглотателей, фокусников, гадателей, продавцов пива и работорговцев. Впрочем, заметил он, лазутчики Азиру, в свою очередь, проникают в Египет до самого Мемфиса и увязываются за вольными отрядами и гарнизонами застав, прикидываясь трюкачами, разносчиками пива и скупщиками военной добычи. Девам-служительницам Астарты Азиру тоже приплачивает за шпионство, и они могли бы быть поистине вредоносны, поскольку выманивают важные сведения у пьяных египетских военачальников, но, по счастью, они не достаточно разбираются в тонкостях военного дела, чтобы принести существенный вред. Есть такие лазутчики, которые служат и Хоремхебу и Азиру, и они, по признанию Хоремхеба, самые смышленные, потому что не подвергают себя опасности ни там ни здесь, сохраняют жизнь и изрядно обогащаются.
И все же беженцы и Хоремхебовы военачальники порассказали мне немало леденящих кровь историй о воинах Азиру и вольных отрядах, так что, когда мне пришло время отправляться в путь, сердце мое трепетало, а ноги подгибались и становились как вода. Хоремхеб сказал мне:
- Ты можешь выбрать: плыть тебе морем или двигаться по суше. Если ты поплывешь, то, вероятно, тебя до Газы будут охранять критские суда, но может случиться и так, что они не станут защищать тебя и уплывут, как только завидят боевые корабли Сидона и Тира, которые сторожат морские подходы к Газе. Тогда, если ты будешь доблестно сражаться, они потопят твое судно и ты утонешь. Если же ты не будешь доблестно сражаться, они захватят твой корабль в плен, тебя пересадят на сирийсое судно и там спустя несколько дней ты умрешь от избиения плетьми и палящей жары. Однако, поскольку ты египетянин и к тому же знатный, более вероятно, что они сдернут с тебя кожу и повесят ее на щите сохнуть, чтобы потом смастерить из нее кошели и мешочки для меди. Я нисколько не хочу запугивать тебя, может, тебе даже удастся благополучно достичь Газы - проплыло же туда недавно судно с оружием; правда, другое, с зерном, пошло ко дну. Но вот как ты выберешься из осажденной Газы, чтобы встретиться с Азиру, этого я не знаю.
- Тогда, может, мне лучше двигаться по суше? - робко спросил я.
Он кивнул:
- От Таниса я дам тебе конвой - несколько копейщиков и колесниц. Если им посчастливится встретить воинов Азиру, они бросят тебя в пустыне одного и умчатся во весь дух. Конечно, не исключено, что люди Азиру, увидев, что ты знатный египтянин, посадят тебя на кол по доброму хеттскому обычаю, а потом помочатся на твои таблички. Есть и другая возможность: несмотря на конвой, ты попадешь в руки вольного отряда, где тебя оберут до нитки и отправят ворочать жернова, пока я не смогу выкупить тебя за золото - хотя не уверен, что ты продержишься так долго: твоя светлая кожа не выдержит палящих солнечных лучей, а плетки они делают из шкуры гиппопотама. Ну и наконец они могут, обобрав тебя, вспороть живот копьем и оставить на съедение воронью - и поверь, это не самый худший конец, потому что смерть твоя будет сравнительно легкой.
От этих описаний сердце мое затрепетало еще сильнее, а руки и ноги похолодели, несмотря на летнюю жару. Я сказал:
- Я горько сожалею, что оставил моего скарабея Каптаху; здесь, вероятно, он помог бы мне куда лучше, чем фараонов Атон, чья власть, судя по твоим словам, не простирается на эти нечестивые земли. Но, так или иначе, все скоро решится - умру я или встречусь с Азиру, и скорее это произойдет, если я отправлюсь с твоими колесницами. Так я и сделаю. Но молю тебя, Хоремхеб, ради нашей дружбы: если ты узнаешь, что я попал в плен и ворочаю жернова где бы то ни было, выкупи меня побыстрее и не жалей золота, потому что я теперь богат, богаче, чем ты думаешь, хотя и не могу перечислить, чем владею, потому что сам не обо всем еще знаю.
Хоремхеб возразил:
- Нет, я знаю о твоем богатстве и даже занял у тебя изрядную сумму через посредство Каптаха, как и у других египетских богачей, потому что я справедливый и беспристрастный человек и не хотел лишать тебя чести ссудить мне золото. Хотя и надеялся, что ты не станешь взимать с меня долги, ибо попытки такого рода могут омрачить нашу дружбу и даже, в худшем случае, вовсе нарушить ее. А теперь, Синухе, друг мой, отправляйся в Танис, а оттуда с моим конвоем дальше в пустыню, и пусть мой сокол хранит тебя, раз этого не могу сделать я сам, ибо власть моя не простирается так далеко. Если ты попадешь в плен, я выменяю тебя на золото, если погибнешь - отомщу. Пусть это знание облегчит твое сердце, когда тебе будут вспарывать живот.
- Если ты услышишь о моей смерти, не утруждай себя мщением, - горько возразил я. - Моему обглоданному черепу вряд ли станет легче, если ты зальешь его кровью каких-то горемык. Уж лучше передай от меня привет царевне Бакетатон, которая поистине красива и привлекательна, хоть и порядочная гордячка, тем более что у смертного одра своей матери она много расспрашивала о тебе.
Вот так, метнув походя эту отравленную стрелу, я оставил его, и, слегка утешенный, засадил писцов составлять по всем правилам и заверять подобающими печатями завещание, в котором я оставлял после себя имущество Каптаху, Мерит и Хоремхебу. Завещание я доверил царскому архиву в Мемфисе, после чего погрузился на корабль и поплыл в Танис, где в раскаленной зноем крепости, стоявшей на краю пустыни, я встретился с Хоремхебовыми воинами порубежья.
Воины были заняты тем, что пили пиво, проклинали день своего рождения, охотились в пустыне на антилоп и снова пили пиво. Их саманные домики были грязны и воняли мочей, а ублажавшие их женщины были самого последнего разбора и не годились даже для корабельной прислуги в нижнем квартале близ гавани. Одним словом, они вели обычную жизнь гарнизона порубежной крепости и грезили о дне, когда явится Хоремхеб и поведет их на войну с сирийцами, чтобы жизнь могла наполниться событиями, хорошим пивом и молодыми женщинами, - любая перемена, пусть даже сулящая смерть, была для них предпочтительнее невыносимого однообразия дней в раскаленных, овеваемых песком мазанках. Поэтому они были полны бранного пыла и клялись, что встанут во главе вольных отрядов - на самом кончике острия, наносящего удар по Иерусалиму и Мегиддо, и сметут, как сор, со своей дороги вонючих сирийцев: так могучий поток смывает в пору разлива сухой тростник со своего пути. Что они еще обещали сотворить с Азиру, аморейцами и их хеттскими военачальниками, повторять не берусь - это были безбожные и нечестивые обещания.
С тем же жаром они болели о славе Египта и призывали на голову фараона Эхнатона все кары небесные: в прошлое мирное время они развлекались сбором дани с путников и купцов, прибывающих в Египет, и утешались с женами пастухов, но фараон Эхнатон ради своего бога все нарушил, и пришло такое время, которое нельзя было назвать ни войною, ни миром. Путники и купцы не шли в Египет через Танис уже много лет, а пастухи давно бежали из этих мест в нижние земли. И если кто-то вдруг и устремлялся из Сирии или иной страны в Египет, то вольные отряды раздевали его до нитки еще в пути, опережая царских воинов порубежья, и поэтому воины фараона всем сердцем презирали вольные отряды и поносили их по-всякому.
Пока мой конвой снаряжался в дорогу, пока заполнялись водою кожаные мешки, доставлялись с пастбища лошади и кузнецы укрепляли колеса в колесницах, я ходил и присматривался ко всему, а присматриваясь, понимал то, что составляет секрет воинского воспитания и что делает воинов отважнее львов. Искусный и опытный военачальник требует столь беспрекословного подчинения, так немилосердно гоняет ратников на учениях и вообще делает их существование настолько невыносимым, что всякая перемена представляется им благом, даже война и смерть кажутся вожделенными по сравнению с жизнью в гарнизонных постройках. При этом достойно изумления то, что воины не питают никакой ненависти к своему начальнику, напротив, восхищаются им и превозносят его, гордятся своим терпеливым отношением ко всем тяготам и своими рубцами от палочных ударов. Вот сколь чудна и удивительна человеческая природа! И, размышляя об этом, я вспоминал об Ахетатоне. Каким далеким, подобным грезе или миражу, увиделся он мне.
Согласно распоряжению Хоремхеба, в Танисе мне снарядили десять боевых колесниц, запряженных каждая двумя лошадьми, с третьей, запасной, в поводу. На каждой повозке, кроме возницы, находились еще колесничий боец и копейщик. Представляясь мне, начальник конвоя отвесил глубокий поклон, опустив ладони к коленям, а я придирчиво разглядывал его, ибо вот-вот должен был вверить ему свою жизнь. Его набедренник был таким же грязным и истрепанным, как у его воинов, лицо и тело были дочерна сожжены палящим солнцем пустыни, и только перевитая серебром плетка отличала его от рядовых воинов. Но именно поэтому я доверял ему больше, чем если бы он был одет в тонкую одежду и слуги осеняли его голову балдахином. Однако он сразу позабыл о своей почтительности и расхохотался во весь голос, едва я завел речь о носилках. Он сказал - и я поверил его словам, - что наше спасение в быстроте, и поэтому мне придется взойти на его колесницу и на время забыть о паланкинах и прочих удобствах домашней жизни. Он также пообещал, что я смогу устроиться на мешке с кормом, если захочу, но заверил, что лучше научиться стоять, покачиваясь в такт движению, иначе, по его словам, пустыня вытряхнет из меня душу и я сломаю ребра о борта повозки.
Я, однако, еще бодрился и довольно спесиво заметил, что это отнюдь не первая моя поездка в колеснице и что дважды я уже проделал путь из Смирны в Амурру за небывало короткое время, чем поразил в самое сердце людей Азиру, правда, в те дни я был значительно моложе, а ныне мое достоинство не позволяет мне проявлять подобную горячность и понуждает воздерживаться от излишнего мышечного напряжения. Начальник конвоя, которого звали Дуду, вежливо выслушал меня, после чего я вверил свою судьбу всем египетским богам и вступил позади него в головную колесницу. Он поднял вожжи, гаркнул на лошадей, и мы понеслись по караванной тропе в глубь пустыни. Я подскакивал на мешке с кормом, обеими руками вцепившись в борт, но не удержался, ударился носом и вскрикнул. Стон мой потонул в грохоте колес и бешеных криках восторга, несшихся сзади, - возничие буйно радовались, вырвавшись из кромешного пекла глинобитья.
Так мы ехали целый день, а ночь я провел на мешках, скорее трупом, чем живым существом, горько проклиная час своего рождения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
Я провел в Мемфисе несколько дней, обсуждая с Хоремхебом условия мирного соглашения и препираясь с ним по поводу каждого пункта. Встречался с посольствами Крита и Вавилонии, с убежавшими из своей страны митаннийскими вельможами. Из бесед с ними я смог составить себе картину происшедшего и преисполнился чувством собственной значительности и причастности к великому - впервые я сознавал себя вершителем и участником большой игры, где на кон поставлены судьбы людей и царств.
Хоремхеб был прав: в нынешний момент мир был большим благом для Азиру, нежели для Египта, но, судя по последним событиям, трудно было представить, что он будет сколько-нибудь прочным, а не окажется просто передышкой. Ибо, утвердив свое положенние в Сирии, Азиру опять повернет против Египта. А Сирия - ключ ко всему миру, и Египет ради своей безопасности не сможет допустить, чтобы она оставалась неверной или враждебной, или сделалась союзом княжеств, за золото склоняемых на любую сторону, или, наконец, подпавшей под власть хеттов после их завоевания Митанни. Будущее зависело от направления, в котором двинутся хетты после утверждения своего владычества в Митанни, - пойдут они в Вавилонию или через Сирию направятся в Египет. Разум подсказывал, что они выберут то направление, где их может ожидать меньшее сопротивление. И вот Вавилония уже укрепляла свои рубежи, а Египет лежал уязвимый и безоружный. Спору нет, царство Хатти было малоприятным союзником для любого, но, приобретая такого союзника, Азиру чувстововал за спиной могучую руку, а заключая союз с Египтом против хеттов, он мог ожидать только гибели - во всяком случае, пока на высоком египетском троне сидел фараон Эхнатон, ибо ничего кроме песка, за спиной Азиру не было бы.
Вот что открылось мне в Мемфисе, и мое новое холодное понимание отодвинуло и сделало несущественными воображаемые ужасы войны: я больше не вспоминал о чаде горящих городов и человеческих черепах, белевших на местах сражений, не думал о беженцах, выпрашивающих куски хлеба на улицах Мемфиса, я стал безучастен к митаннийским вельможам, торгующим своими украшениями и драгоценными камнями, чтобы пить вино и перебирать изящными пальцами жирную землю Нахарина, которую они привезли с собой в полотняных узелках. Хоремхеб сказал, что я могу встретить Азиру где-то между Танисом и Газой, где его боевые колесницы воюют против вольных отрядов. Он рассказал мне о положении в Смирне, перечислив сожженные во время осады дома и имена вельмож, перебитых бунтовщиками, и я не мог не дивиться его осведомленности. Затем поведал о своих лазутчиках, пробиравшихся в сирийские города и следовавших за отрядами Азиру под видом мечеглотателей, фокусников, гадателей, продавцов пива и работорговцев. Впрочем, заметил он, лазутчики Азиру, в свою очередь, проникают в Египет до самого Мемфиса и увязываются за вольными отрядами и гарнизонами застав, прикидываясь трюкачами, разносчиками пива и скупщиками военной добычи. Девам-служительницам Астарты Азиру тоже приплачивает за шпионство, и они могли бы быть поистине вредоносны, поскольку выманивают важные сведения у пьяных египетских военачальников, но, по счастью, они не достаточно разбираются в тонкостях военного дела, чтобы принести существенный вред. Есть такие лазутчики, которые служат и Хоремхебу и Азиру, и они, по признанию Хоремхеба, самые смышленные, потому что не подвергают себя опасности ни там ни здесь, сохраняют жизнь и изрядно обогащаются.
И все же беженцы и Хоремхебовы военачальники порассказали мне немало леденящих кровь историй о воинах Азиру и вольных отрядах, так что, когда мне пришло время отправляться в путь, сердце мое трепетало, а ноги подгибались и становились как вода. Хоремхеб сказал мне:
- Ты можешь выбрать: плыть тебе морем или двигаться по суше. Если ты поплывешь, то, вероятно, тебя до Газы будут охранять критские суда, но может случиться и так, что они не станут защищать тебя и уплывут, как только завидят боевые корабли Сидона и Тира, которые сторожат морские подходы к Газе. Тогда, если ты будешь доблестно сражаться, они потопят твое судно и ты утонешь. Если же ты не будешь доблестно сражаться, они захватят твой корабль в плен, тебя пересадят на сирийсое судно и там спустя несколько дней ты умрешь от избиения плетьми и палящей жары. Однако, поскольку ты египетянин и к тому же знатный, более вероятно, что они сдернут с тебя кожу и повесят ее на щите сохнуть, чтобы потом смастерить из нее кошели и мешочки для меди. Я нисколько не хочу запугивать тебя, может, тебе даже удастся благополучно достичь Газы - проплыло же туда недавно судно с оружием; правда, другое, с зерном, пошло ко дну. Но вот как ты выберешься из осажденной Газы, чтобы встретиться с Азиру, этого я не знаю.
- Тогда, может, мне лучше двигаться по суше? - робко спросил я.
Он кивнул:
- От Таниса я дам тебе конвой - несколько копейщиков и колесниц. Если им посчастливится встретить воинов Азиру, они бросят тебя в пустыне одного и умчатся во весь дух. Конечно, не исключено, что люди Азиру, увидев, что ты знатный египтянин, посадят тебя на кол по доброму хеттскому обычаю, а потом помочатся на твои таблички. Есть и другая возможность: несмотря на конвой, ты попадешь в руки вольного отряда, где тебя оберут до нитки и отправят ворочать жернова, пока я не смогу выкупить тебя за золото - хотя не уверен, что ты продержишься так долго: твоя светлая кожа не выдержит палящих солнечных лучей, а плетки они делают из шкуры гиппопотама. Ну и наконец они могут, обобрав тебя, вспороть живот копьем и оставить на съедение воронью - и поверь, это не самый худший конец, потому что смерть твоя будет сравнительно легкой.
От этих описаний сердце мое затрепетало еще сильнее, а руки и ноги похолодели, несмотря на летнюю жару. Я сказал:
- Я горько сожалею, что оставил моего скарабея Каптаху; здесь, вероятно, он помог бы мне куда лучше, чем фараонов Атон, чья власть, судя по твоим словам, не простирается на эти нечестивые земли. Но, так или иначе, все скоро решится - умру я или встречусь с Азиру, и скорее это произойдет, если я отправлюсь с твоими колесницами. Так я и сделаю. Но молю тебя, Хоремхеб, ради нашей дружбы: если ты узнаешь, что я попал в плен и ворочаю жернова где бы то ни было, выкупи меня побыстрее и не жалей золота, потому что я теперь богат, богаче, чем ты думаешь, хотя и не могу перечислить, чем владею, потому что сам не обо всем еще знаю.
Хоремхеб возразил:
- Нет, я знаю о твоем богатстве и даже занял у тебя изрядную сумму через посредство Каптаха, как и у других египетских богачей, потому что я справедливый и беспристрастный человек и не хотел лишать тебя чести ссудить мне золото. Хотя и надеялся, что ты не станешь взимать с меня долги, ибо попытки такого рода могут омрачить нашу дружбу и даже, в худшем случае, вовсе нарушить ее. А теперь, Синухе, друг мой, отправляйся в Танис, а оттуда с моим конвоем дальше в пустыню, и пусть мой сокол хранит тебя, раз этого не могу сделать я сам, ибо власть моя не простирается так далеко. Если ты попадешь в плен, я выменяю тебя на золото, если погибнешь - отомщу. Пусть это знание облегчит твое сердце, когда тебе будут вспарывать живот.
- Если ты услышишь о моей смерти, не утруждай себя мщением, - горько возразил я. - Моему обглоданному черепу вряд ли станет легче, если ты зальешь его кровью каких-то горемык. Уж лучше передай от меня привет царевне Бакетатон, которая поистине красива и привлекательна, хоть и порядочная гордячка, тем более что у смертного одра своей матери она много расспрашивала о тебе.
Вот так, метнув походя эту отравленную стрелу, я оставил его, и, слегка утешенный, засадил писцов составлять по всем правилам и заверять подобающими печатями завещание, в котором я оставлял после себя имущество Каптаху, Мерит и Хоремхебу. Завещание я доверил царскому архиву в Мемфисе, после чего погрузился на корабль и поплыл в Танис, где в раскаленной зноем крепости, стоявшей на краю пустыни, я встретился с Хоремхебовыми воинами порубежья.
Воины были заняты тем, что пили пиво, проклинали день своего рождения, охотились в пустыне на антилоп и снова пили пиво. Их саманные домики были грязны и воняли мочей, а ублажавшие их женщины были самого последнего разбора и не годились даже для корабельной прислуги в нижнем квартале близ гавани. Одним словом, они вели обычную жизнь гарнизона порубежной крепости и грезили о дне, когда явится Хоремхеб и поведет их на войну с сирийцами, чтобы жизнь могла наполниться событиями, хорошим пивом и молодыми женщинами, - любая перемена, пусть даже сулящая смерть, была для них предпочтительнее невыносимого однообразия дней в раскаленных, овеваемых песком мазанках. Поэтому они были полны бранного пыла и клялись, что встанут во главе вольных отрядов - на самом кончике острия, наносящего удар по Иерусалиму и Мегиддо, и сметут, как сор, со своей дороги вонючих сирийцев: так могучий поток смывает в пору разлива сухой тростник со своего пути. Что они еще обещали сотворить с Азиру, аморейцами и их хеттскими военачальниками, повторять не берусь - это были безбожные и нечестивые обещания.
С тем же жаром они болели о славе Египта и призывали на голову фараона Эхнатона все кары небесные: в прошлое мирное время они развлекались сбором дани с путников и купцов, прибывающих в Египет, и утешались с женами пастухов, но фараон Эхнатон ради своего бога все нарушил, и пришло такое время, которое нельзя было назвать ни войною, ни миром. Путники и купцы не шли в Египет через Танис уже много лет, а пастухи давно бежали из этих мест в нижние земли. И если кто-то вдруг и устремлялся из Сирии или иной страны в Египет, то вольные отряды раздевали его до нитки еще в пути, опережая царских воинов порубежья, и поэтому воины фараона всем сердцем презирали вольные отряды и поносили их по-всякому.
Пока мой конвой снаряжался в дорогу, пока заполнялись водою кожаные мешки, доставлялись с пастбища лошади и кузнецы укрепляли колеса в колесницах, я ходил и присматривался ко всему, а присматриваясь, понимал то, что составляет секрет воинского воспитания и что делает воинов отважнее львов. Искусный и опытный военачальник требует столь беспрекословного подчинения, так немилосердно гоняет ратников на учениях и вообще делает их существование настолько невыносимым, что всякая перемена представляется им благом, даже война и смерть кажутся вожделенными по сравнению с жизнью в гарнизонных постройках. При этом достойно изумления то, что воины не питают никакой ненависти к своему начальнику, напротив, восхищаются им и превозносят его, гордятся своим терпеливым отношением ко всем тяготам и своими рубцами от палочных ударов. Вот сколь чудна и удивительна человеческая природа! И, размышляя об этом, я вспоминал об Ахетатоне. Каким далеким, подобным грезе или миражу, увиделся он мне.
Согласно распоряжению Хоремхеба, в Танисе мне снарядили десять боевых колесниц, запряженных каждая двумя лошадьми, с третьей, запасной, в поводу. На каждой повозке, кроме возницы, находились еще колесничий боец и копейщик. Представляясь мне, начальник конвоя отвесил глубокий поклон, опустив ладони к коленям, а я придирчиво разглядывал его, ибо вот-вот должен был вверить ему свою жизнь. Его набедренник был таким же грязным и истрепанным, как у его воинов, лицо и тело были дочерна сожжены палящим солнцем пустыни, и только перевитая серебром плетка отличала его от рядовых воинов. Но именно поэтому я доверял ему больше, чем если бы он был одет в тонкую одежду и слуги осеняли его голову балдахином. Однако он сразу позабыл о своей почтительности и расхохотался во весь голос, едва я завел речь о носилках. Он сказал - и я поверил его словам, - что наше спасение в быстроте, и поэтому мне придется взойти на его колесницу и на время забыть о паланкинах и прочих удобствах домашней жизни. Он также пообещал, что я смогу устроиться на мешке с кормом, если захочу, но заверил, что лучше научиться стоять, покачиваясь в такт движению, иначе, по его словам, пустыня вытряхнет из меня душу и я сломаю ребра о борта повозки.
Я, однако, еще бодрился и довольно спесиво заметил, что это отнюдь не первая моя поездка в колеснице и что дважды я уже проделал путь из Смирны в Амурру за небывало короткое время, чем поразил в самое сердце людей Азиру, правда, в те дни я был значительно моложе, а ныне мое достоинство не позволяет мне проявлять подобную горячность и понуждает воздерживаться от излишнего мышечного напряжения. Начальник конвоя, которого звали Дуду, вежливо выслушал меня, после чего я вверил свою судьбу всем египетским богам и вступил позади него в головную колесницу. Он поднял вожжи, гаркнул на лошадей, и мы понеслись по караванной тропе в глубь пустыни. Я подскакивал на мешке с кормом, обеими руками вцепившись в борт, но не удержался, ударился носом и вскрикнул. Стон мой потонул в грохоте колес и бешеных криках восторга, несшихся сзади, - возничие буйно радовались, вырвавшись из кромешного пекла глинобитья.
Так мы ехали целый день, а ночь я провел на мешках, скорее трупом, чем живым существом, горько проклиная час своего рождения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121