Мы сидели вместе и ждали гостей. Но увы!— А огонь горел?— Он до сих пор горит, эфенди. Я говорю правду.— Что-то я начинаю беспокоиться. Поеду-ка им навстречу.— Наверное, ты хочешь заехать в Енибашлы?— Я хотел сначала, но…— Не беспокойся, эфенди, они приедут. Это же умные люди, они не поедут ночью.— Это-то как раз их не волнует. Им явно что-то помешало или же они сбились с пути.— В обоих случаях тебе надо бы поехать в Енибашлы. По каким местам они едут?— Я наказал им добираться от Дерекей в Мастанлы.— Ну тогда они должны непременно здесь проехать. И если им кто-то и попадется по дороге, то этим человеком окажусь я. Я возьму лошадь нашего пленника.— Это отрадно слышать. Ты уже говорил с ним?— Да, повидался.— Что же он сказал?— Он опять ругался. Требовал освободить его, а когда я отказался, потребовал для разговора тебя.— Что ж, исполню его просьбу.— Не делай этого, эфенди!— Отчего же?— Он очень хитрый — обязательно освободится, силой ли, хитростью — непременно.— Я совершенно не опасаюсь ни его физической силы, ни его ума. Он находится там, внизу, в подвале, и к тому же связан. Что он мне сделает? Он даже не в состоянии пошевелить рукой.— Но он заморочит тебе голову!— Нет, вряд ли, я не из легковерных и не из тех, кто сейчас думает одно, а через пять минут — другое. К тому же ты ведь будешь рядом. Пошли.Мы уже собирались открывать погреб, когда ко мне вдруг подошла жена кузнеца, доверительно дотронулась до руки и тихо сказала:— Я вспомнила, вспомнила…— Что? — спросил я, замерев с протянутой к двери рукой.— Его лицо, его шрам.— Ты имеешь в виду нашего пленника?— Да, его, ведь все это вылетело у меня из головы.— Значит, ты его раньше видела?— Да, но у меня все выпало из памяти. Я всю ночь размышляла. Никак не получалось вспомнить. И тут вдруг осенило.— Давай отойдем подальше, здесь все слышно, — сказал я.Мы втроем зашли в соседнее помещение, и там кузнец удивленно спросил жену:— Ты его уже где-то видела? И всю ночь сидела и вспоминала? Но почему ты мне ничего об этом не сказала?— Я боялась ошибиться.— Так где ты его видела?— В Топоклу.— Когда?— Нынешней весной, у моей подруги.— Это когда ты была в Топоклу в гостях? — удивленно спросил муж.— Да, именно тогда.— Но что он делал у твоей подруги?— Он закупал порох и капсюли. — И, обернувшись ко мне, сказала: — У мужа моей подруги магазин, торгующий всем чем угодно. Меня пригласили поухаживать за ней, та приболела, а дежурить было некому. Как раз когда я сидела с ней, он пришел в магазин. И тут же все хотел опробовать. Муж попросил не делать этого, потому как жена больна, но он все равно взял пистолет и выстрелил в конька на соседнем доме.Болгары очень любят украшать дома резными фигурками животных.Женщина продолжала:— Моя подруга закричала от страха. Он только засмеялся и выстрелил еще несколько раз, а когда хозяин запретил ему это делать, принялся ему угрожать, что сейчас его самого застрелит. Потом он расплатился и вышел. А до этого заявлял, что может не платить, ибо принадлежит к числу заговорщиков.— А кто это такие? — спросил я.— Разве ты не знаешь? — удивился кузнец.— Нет, я об этом ничего не слышал.— Заговорщик — человек, который не подчиняется великому господину, а хочет видеть во главе государства своего собственного царя.— Неужели кто-нибудь осмеливается вступить в ряды этих заговорщиков?— А почему нет? Великий господин живет в Стамбуле, и чем дальше ты находишься от этого города, тем меньше ощущаешь его власть. А как только чувствуешь опасность, уходишь в горы. Рассказывай дальше, женщина!— Я подглядывала сквозь щели в циновке и видела этого человека. У него на правой щеке был налеплен большой пластырь, а когда мы потом спросили у хозяина, кто этот чужеземец, тот ответил, что он принадлежит к союзу недовольных и живет в деревне Палаца. Зовут его Москлан, и он торговец лошадьми, но оставил свою работу, чтобы целиком отдаться тайному обществу. Но хозяин попросил нас никому об этом не говорить. Мы узнали также, что он редко бывает дома, все время в разъездах.— И тебе кажется, что наш пленник — это он?— Да. Пластырь он уже снял, это меня и смутило. Мне казалось, что я его где-то видела, но где? И вот я заметила шрам на правой щеке, и меня как громом ударило — это он! Клянусь, он!— А ведь он назвал себя Пимозой, сербом, и сказал, что он кузнец из Лопатиц-на-Ибаре.— Это ложь.— Я тоже ему не верил. Он говорил по-валахски и не очень-то бегло, так, как говорят на этом языке в области Слатины, я сам слышал.— Слатина? Да. — Женщина кивнула. — Хозяин знал его лучше, чем казалось на первый взгляд. Однажды он на него рассердился и назвал валахом, гяуром, католиком, русским, еретиком из Слатины.— Из этого можно заключить, что он весьма хорошо с ним знаком и знает, что тот из Слатины.— И еще, мне помнится, он в гневе назвал его подстрекателем и посланцем революционеров.— Очень интересно! Наверное, у толстого пекаря из Енибашлы можно узнать еще больше.— Ты в самом деле туда стремишься, эфенди?— Да, теперь я точно знаю, что мне туда надо.— А пленник должен об этом знать?— Он же сам меня к нему послал!— А ты скажешь ему, что знаешь, кто он на самом деле?— Нет, это было бы неосторожностью с моей стороны. Вам еще есть что сказать мне?— Нет, — ответила женщина. — Я сообщила все, что знаю. Но позволь мне спросить тебя о том, что меня очень заботит.— Спрашивай. Наверняка твои опасения беспочвенны.— О нет. Если этот человек из числа недовольных, мы все в опасности. Мы задержали его, и он станет мстить, или это сделают за него сообщники.— Об этом тебе не стоит беспокоиться. Мы вправе были действовать так, как действовали, потому что они обошлись с вами жестоко. Я с ним обязательно еще поговорю.Мы зажгли еще одну лучину, открыли подвал, спустили лестницу, и я слез. Арестованный лежал на куче угля и беспрерывно ругался.— Ты думаешь этим улучшить свое положение? — спросил я его.— Освободи меня. У тебя нет права держать меня здесь!— До сих пор мне казалось, что оно у меня есть.— Красильщик Бошак ничему тебя не научил?— А я у него и не был.— Почему, зачем ты тянешь? Сейчас уже дело к вечеру, у тебя было достаточно времени, чтобы съездить в Енибашлы.— Ты ошибаешься, сейчас еще не так много времени, как ты думаешь. Но я сейчас поеду. Так ты утверждаешь, что он тебя знает?— Да, спроси о купце Пимозе.— Он знает, что ты сейчас не в Эдирне?— Да, если ты спросишь, он расскажет, что я в последние дни был в Мандре и Болдшибаке.— Откуда ему это знать?Он помедлил с ответом, но потом произнес:— Ты это от него сам узнаешь.— Зачем?— Это лучший способ преодолеть недоверие ко мне.— Мне так не кажется.— Мне что, давать тебе предварительные объяснения? Езжай и все сам узнавай.— Мне кажется, что этим ты явно не улучшишь свое положение. Вообще зачем мне ехать к этому Бошаку? Вовсе незачем.— Я настаиваю, чтобы доказать свою невиновность.— Если бы ты был невиновен, то сам бы предоставил мне доказательства.— Ты скажи Бошаку, что я нахожусь здесь.— Ага, чтобы тот забрал тебя из этого подвала… Думаешь, моя глупость больше, чем твой ум? Но я поеду к красильщику. И узнаю у него то, чего тебе не хотелось бы разглашать. Есть хочешь?— Нет.— А пить?— Нет. Я лучше умру от жажды, чем приму хоть каплю воды от таких людей, как вы.— Как пожелаешь!Я поднялся, чтобы уйти, и тут он снова заговорил гневным тоном:— Я требую, чтобы меня развязали!— От людей, которые недостойны подать тебе воды, ты не вправе требовать даже этого.— Мне больно!— Ничего подобного. Ты ведь и пить хочешь, но не желаешь принимать от нас воду. Мне-то известно, что веревки не причиняют тебе боли. Пророк ведь что говорит: «Если ты страдаешь, знай, что это не воля Аллаха, а твоя собственная». Подумай над этими словами, пока я не вернусь!Он промолчал. Кузнец между тем подвел моего коня, а заодно и лошадь пленника.— Ты действительно хочешь скакать на встречу с моими? — спросил я Шимина.— Если ты позволишь, эфенди.— А твое присутствие здесь не понадобится?— Моя жена остается. Она-то уж присмотрит за пленником.— Но мало ли что еще может случиться, пока нас не будет!— А что случится? Я съезжу только в Дерекей, уверен, что они там. Если нет — тут же вернусь.— Вы можете разминуться.— Жена проследит, чтобы они не проехали мимо.— Ну как знаешь. Но прежде нужно сделать так, чтобы ни одна душа не догадалась, что он у нас в подполе.— Эфенди, скачи без всяких опасений в Енибашлы, все будет так, как будто ты здесь.Успокоенный этими словами, я вскочил на лошадь. Мелькнула мысль оставить ружья, чтобы не везти слишком много груза. Но они были мне дороги, а в этом доме негде было их надежно спрятать. И я взял все с собой.Деревня располагалась недалеко от кузницы. Она была невелика, и я быстро проскакал ее насквозь. Потом проехал мост и направился на юго-восток, а не на юг, как указал кузнец.Миновал кукурузное поле, потом пастбище, пока не въехал на совершенно дикий участок. Дороги тут не было. Каждый мог ехать тут в любом направлении с одинаковым успехом. Потому я не удивился, заметив неподалеку какого-то всадника, двигавшегося в том же направлении, что и я. Он тоже заметил меня и подъехал.— Доброе утро! — приветствовал он меня, к моему удивлению, на чистейшем арабском.— И тебе Бог посылает доброе утро, — отвечал я приветливо.Всадник мне понравился. «Это явно небогатый человек. Конь у него из дешевых, и одеяние более чем скромное, но на удивление чистое и опрятное для этих мест. А конь хоть и не упитанный, но явно ухоженный». Щетки и скребницы восполняли нехватку соломы. Знатоку животных такое сразу бросается в глаза. Молодой человек был хорошо сложен, а лицо, обрамленное аккуратной бородкой, было таким открытым и приветливым, что я нисколько не опечалился, что он своим появлением нарушил ход моих мыслей.— Вы говорите по-арабски? — продолжил он разговор.— И с большой охотой.— А не могли бы вы сказать, откуда путь держите?— Из Кушукавака.— Спасибо.— Может, вы хотите присоединиться ко мне?— Посчитал бы за милость с вашей стороны принять меня в попутчики.Его приветливость исходила от чистого сердца. Я спросил его, почему ему пришло в голову обратиться ко мне по-арабски. Он указал на моего вороного:— На таком жеребце может скакать только араб. Это настоящий пустынный жеребец. Красные ноздри! Его матерью была случаем не кобыла Кохели?— У вас верный глаз! Его родословная именно такова, как вы говорите.— Вы счастливый и богатый человек. Но копыта подсказывают мне, что он родился в песчаной, а не в каменистой пустыне— И это верно. А эта суровая местность — не ваша ли родина?— Да.— Как же вы научились так тонко различать арабскую породу?— Я хаджи. После паломничества поехал в Таиф, где изучал коневодство на заводах шерифа Мекки.Мне была известна эта элитная кавалерия, и уровень постановки коневодства там был весьма высок. У султана были лучшие в мире конюшни. Неудивительно, что этот молодой человек отточил там свое мастерство. Было весьма любопытно видеть перед собой бывшего кавалериста из Мекки.— Я почему вы там не остались? — спросил я его. Он покраснел, потупил взгляд, потом глаза его загорелись, он глянул на меня и произнес только одно слово:— Махабба Любовь (араб.).

.— Надо же!Я произнес слова эти сочувственно, но на его лице отразилась такая грусть, что мне больше не захотелось томить его душу, поэтому я увел разговор в сторону.— Насчет лошади вы догадались верно, а вот в отношении всадника ошиблись.— Как? Вы что, бедуин?— А что, я сижу на лошади как бедуин?— Да нет, вашу посадку я заметил сразу, как только вас увидел.— И удивились?— Да.— И правильно! Скажите честно, что вы подумали?— Я не мог понять одно — зачем владельцу столь ценного коня ездить так быстро?— Но именно так и ездят во всем мире!Он бросил на меня какой-то особенный взгляд и спросил:— Вы на меня обиделись?— О нет!— И все же.— Не забивайте себе голову. То, что вы сказали, мне уже говорило много людей, и я ни на кого не обижался.— А почему бы вам не научиться скаковому искусству?— Знаете, сколько у меня кроме этого забот?— Может быть. — Он засмеялся, не веря мне.— Вы сомневаетесь?— Да.— А если я вам скажу, что я уже год вылезаю из седла только для того, чтобы поспать?— Аллах акбар! Аллах велик! (араб.)

Он создает людей и наделяет каждого особым даром, но и лишает чего-то. Я знавал одного, который не умел свистеть. А другие свистели, когда еще лежали в колыбели. И с ездой верхом то же самое. Наверное, Аллах наделил тебя иным талантом.— Верно.— Можно узнать, каким?— Питьем.— Питьем?! — переспросил он ошарашенно.— Да, я пил еще в колыбели.— Обманываете!— Не верите?— Нет, напротив. Этот талант многим известен. Но не стоит им гордиться. Верховой езде куда сложнее научиться.— Это я заметил.Он посмотрел на меня с большим сочувствием, а потом спросил:— А позвоночник у вас здоров?— Да.— А грудь?— Тоже.— А почему тогда вы держите его так криво, а грудь так вытягиваете?— Я видел — так же поступают другие.— Значит, это все плохие наездники.— Наоборот, хорошие. Всадник, который любит свою лошадь, ищет способ избавить ее от лишнего веса. А арабы и турки до этого не додумались.— Не понимаю.— Я имею в виду вас.— Так вы не араб?— Нет.— А кто же?— Немче.Тут он поклонился и сказал:— Я видел в Стамбуле много людей из Алемании. Они продают полотно, ткани и лезвия ножей. Они пьют пиво и поют песни. Но верхом я никого из них не видел. А в Алемании много солдат?— Больше, чем в османлы мемлекети.— Но с кавалерией, должно быть, дело обстоит плохо,— Они скачут так же, как и я.— Правда?— В самом деле.— Как это грустно. — Он искренне расстроился и, верно, подумав, что зашел слишком далеко, спросил: — Вы здесь чужак. Можно спросить, куда вы направляетесь? Может быть, я окажусь вам полезен?Мне не хотелось рассказывать ему свою историю, и я сказал лишь:— В Енибашлы.— Тогда мы еще четверть часа сможем ехать вместе, а потом я сверну направо в Кабач.— Вы там живете?— Вам интересно, кто я?— Нет. Мне было только любопытно, как вы в таком молодом возрасте попали на службу к владыке Мекки и как вы от нее отказались.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42