Хочу посмотреть, что там с Москланом.— Ты что, с ума сошел, сиди? Ты поедешь к этой хижине?— Да.— Но они же убьют тебя!— Нет уж, теперь им не удастся застать меня врасплох. К тому же убежден, что дом уже пуст. Москлана наверняка спрятали, да так, чтобы мы его не нашли.— А ему нечего тебя бояться. У тебя ведь нет никаких прав его задерживать.— Все это так, и все-таки он меня боится. Он стрелял в меня. Да и вообще рыльце у него в пушку. Только не говори красильщику, куда я поехал.Если ты в ближайшее время не вернешься, я поеду следом за тобой.— Хорошо. Так и договоримся.Я вышел из дома. Старой дорогой ехать остерегся. Ни к чему незапланированные встречи. Поэтому повернул не на юг, а на запад, чтобы въехать в лес со стороны Кабача.Имея северный край леса по левую руку, я мчался галопом по равнине и скоро, благодаря моему вороному, добрался до того места, где лесной массив тянулся к югу от Кабача. Тут немного поодаль я заметил группу всадников, которые удалялись от меня. Мне показалось, что это и есть именно те, кого я ищу. Нас разделяла английская миля.— Быстро, быстро! — крикнул я своему жеребцу.Ри прекрасно понял меня. Ему не понадобились дальнейшие подтверждения моего приказа. Конь стелился по земле как ветер. Я мог бы, сидя в седле, выпить бокал шампанского, не пролив ни капли. За несколько минут я добрался до дома на окраине села и спрыгнул с лошади. Я старался ехать так, чтобы между мной и всадниками оставалось здание, и таким образом я оказался незамеченным.На пороге дома сидела средних лет женщина и разрезала дыню.— Добрый вечер! — приветствовал я ее по-арабски. Она взглянула на меня вопросительно. Я повторил слова по-турецки. Она поняла меня и поблагодарила.— Не продашь мне кусок дыни? Я очень хочу пить.— Ради бога, господин!Отрезав большой кусок, она подала его мне. Увидев, с какой жадностью я ем дыню, она засмеялась и сказала:— Это я сама сажала. Только что я разрезала целую для других, но они просили не так вежливо, как ты.— А они заплатили?— Я не просила с них деньги, хоть бедна и живу своей бахчей, но они меня и обокрали.— Неблагодарные! Что же они взяли?— Мой платок. Один из них был ранен. Они его перевязали.— Ты кого-нибудь из них знаешь?— Сабах, нищий, был там, который в лесу живет, и Myрад, его приятель.— А не заметила ли случаем, куда они поехали?— Мне показалось, в Узу-Дере. Там живет родственник Сабаха, чудо-доктор. Там они, наверное, и оставят больного.— А не говорили ли они, что за рана у этого человека?— Он упал с дерева и лицом приложился к камню, у него выбито несколько зубов.— Вот бедолага.— О, не надо его жалеть. Я ведь его знаю, только имя мне неизвестно. Он предводитель наших мужчин.— И твоего тоже?— Нет, я вдова.— А дети у тебя есть?— Трое. Младший болен, у него скарлатина, а двое других пошли к воде ловить пиявок, которых я продаю этому чудо-доктору. Он платит один пара за десяток.Бедная женщина! Какая нищенская оплата. Я вынул из кармана пять пиастров и отдал ей.— Вот, возьми, купи своему ребенку фруктов.Это было немного, но для нее большие деньги. Она с недоверием взглянула на меня и спросила:— Ты мне это даришь?— Да.— Господин, ты так богат?— Да.— Значит, твое сердце так же велико, как и твой достаток. Да поможет тебе…Последних слов я не расслышал, потому как был уже в седле. Я узнал то, что нужно, а главное, что опасаться здесь мне нечего.Вернувшись в Енибашлы, я увидел окровавленную свежую шкуру, распяленную на шестах, и тут же в нос мне ударил запах жаркого. Эта шкура еще несколько минут назад была одеянием крупного козла.В передней дома я застал красильщика со своими домочадцами. Чем же они занимались? На полу стояла низкая жаровня, над которой висела туша козла. Жир капал в подставленный сосуд, в котором лежал слой риса. Стенки этой чудо-сковородки были выкрашены ярко-красным цветом, и я тут же вспомнил о красных руках Чилеки, о расписном одеянии ее мужа, и у меня родилось подозрение, что раньше эта емкость использовалась для окраски тканей.— Где же ты был, господин? — спросил меня толстяк. — Я специально зарезал для тебя самую сочную козу, купил ее у соседа.— А не слишком ли мужественно выглядит эта коза?— О нет, а что ты, собственно, имеешь в виду?— Ты чувствуешь запах? Сосед тебя явно надул и продал козла.— Он на такое не способен.— Смотри, мясо подгорает, или ты хочешь облизывать головешки?— Ах, господин, сразу видно — ты нездешний. Я приготовлю такое мясо, что все вы пальчики оближете.— А рис станет мягким от капель жира?— Этого как раз нельзя допускать. Разве ты не знаешь правило: рис должен потрескивать, а мягкий он невкусен.— А вдруг горелое мясо упадет в рис?— Такого случиться не должно. Я все тут же выну.Он погрузил свои жирные пальцы в варево. Я вспомнил одну мою знакомую, Мерсину из Амадии, которая тоже не отличалась особой чистоплотностью. У кого было приятнее обедать, у нее или этой крапчатой четы из Енибашлы?Я поспешил отказаться от дальнейшего проникновения в таинства их кухни и удалился в другие комнаты. Тут навстречу мне вышел Халеф.— Это ты, сиди! — воскликнул он обрадованно. — Долго же ты провозился, я хотел уже седлать лошадь.— Видишь, со мной ничего не случилось. Чем же вы до сих пор занимались?— О, у нас не было времени скучать. Я ездил с хозяином на козий рынок, и это доставило нам массу приятных минут. Хозяин хотел непременно подарить козу одному важному господину, и на церемонию покупки высыпала посмотреть вся деревня. Устроили такой спор, что пришлось вызвать киаджу.— И кто же этот знатный господин?— Ты, сиди! А кто же еще, не я же!— Ах вот как! И мне предназначалась эта коза?— Да.— А ты уверен, что это коза, а не козел?— Коза, козел — какая разница, сиди! Жаркое одинаково вкусно и из того и из другого.— Приятного тебе аппетита. Пойдем в комнату для гостей.Там я уже хотел было сесть отдохнуть, как услышал в соседней комнате, предназначенной для женщин, подозрительный шум. Казалось, кому-то отвешивают увесистые пощечины, к этому прибавлялись еще какие-то звуки.— Кто там? — спросил я у Сахафа.— Икбала, звезда моих очей, — ответил он.— А еще кто?— Не знаю.— А что они там делают?— Откуда я знаю, господин? Я тоже слышу, как она мучается, чувствую, что-то не так, но не могу вмешаться — ведь я жених!— Как ты думаешь, а я могу войти?— Да, ты ведь христианин, ты же не можешь жениться на дочери нашей страны, и к тому же ты видел ее лицо.— Тогда пойду посмотрю.— Давай, эфенди, только не прикасайся к ней, она ведь моя жена, а к той, кто будет жить в моем сердце, не должна прикоснуться ни одна чужая рука.— Не беспокойся! Красивейшей из Румелии не стоит меня бояться.Я пошел в соседнюю комнату. Там, прямо на полу, сидела Икбала. Справа от нее стоял некий сосуд, в котором лежало крашеное тесто. Обе ее руки были погружены в эту массу. Как раз в этот момент она вытащила на противень здоровенный кусок теста и одной рукой вращала его, а другой прихлопывала изо всех сил, дабы придать округлую форму. Это и были те самые «пощечины», что я слышал. Она проделывала это с такой силой, что с нее ручьями тек пот. Лицо раскраснелось.— Ты что делаешь? — спросил я.— Я пеку, — ответила Икбала с важностью.— Что же?— Пушечные ядра.— Для кого?— Для вас, конечно, для кого же еще? Ведь вы наши гости.— И как на вкус эти ядра?— Как райское кушанье!— И что же ты для этого взяла? — не мог не поинтересоваться я.— Муку, воду, миндаль, оливковое масло, соль, турецкий перец, изюм и всевозможные травы.— И сколько же длится вся эта готовка?— Как только коза изжарится, я опущу их в жирный горячий рис.— Наверное, так не питаются на седьмом небе!— А ты попробуй! Наверняка никогда не ел ничего подобного!Она снова запустила руки в лохань, вытащила шмоток теста и с усмешкой протянула мне.— Благодарю тебя, о цветок гостеприимства! — ответил я. — Если я сейчас попробую, то испорчу впечатление от последующей трапезы.— Ну, возьми, ты ведь создатель моего счастья, только одному тебе я обязана тем, что решение отца так быстро изменилось! — И она снова протянула мне кусочек.Я выкручивался как мог. Воистину изюм, масло, перец и миндаль вместе давали ужасный букет! И еще эта вода… И травы! Великодушный Сахаф! Сочувствую твоему желудку, который в ближайшее время примет на себя столь большую нагрузку!Он несказанно обрадовался, когда узнал от меня, что его возлюбленной ничего не угрожает. Тем временем вернулся кузнец, и одновременно подъехал кто-то из тех, кто был обложен нами в хижине. Я слышал, как он справился обо мне, и вышел во двор. Он отвел меня в сторону и сказал:— Господин, ты повел себя в отношении нас великодушно. Ты богат. Мне нужно тебе кое-что сообщить.— Так говори же!— А что я за это получу?— Я пока не знаю, представляет ли ценность то, что ты скажешь.— О, еще какую!— В самом деле?— Ты в великой опасности!— Я так не думаю.— Раз я тебе это говорю, так оно и есть.— Не думаю именно потому, что ты мне все это сообщаешь.Он воззрился на меня:— Ты что, хочешь сказать, я вру?!— Да. Вы хотели меня убить и ограбить. А убийцы и воры соврут — недорого возьмут.— Сейчас — другое дело. Я говорю правду.— Если бы я действительно подвергался смертельной опасности, ты бы мне об этом не сказал!— Почему?— Потому, что тогда ты сам мог бы оказаться в опасности. Я бы приказал тебя немедленно арестовать.Он замолчал, пораженный, и оглянулся на свою лошадь. Я тем временем вынул револьвер и сказал:— Должен сообщить тебе со всей откровенностью: как только ты захочешь убежать, я всажу в тебя пулю!— Господин, я хочу спасти тебя, а ты мне за это — пулю!— Я тебе ничем не обязан. Если ты и в самом деле желаешь сослужить мне службу, то пусть это идет в зачет твоих прежних прегрешений. Так что говори.— И ты мне за это ничего не дашь?— Я готов заплатить тебе, но повторяю: мне важно установить ценность твоего сообщения.— Цена высока. Тысяча пиастров.— И забудь об этом.— Но мое известие более дорогое.— Сомневаюсь.— Восемьсот.— Нет и нет.— Речь идет о жизни и смерти.— Я за свою жизнь не дам и пиастра.— Как? Она не ценна для тебя?— Ценна, но она в руках Божьих. Разве в Коране не говорится о том, что Аллах определил каждому меру жизни еще с рождения?Такой вопрос поверг его в глубокое раздумье. Он не знал, что ответить.А я тем временем продолжал:— Так что, как видишь, оплачиваю я или нет, годы мои предопределены свыше.Тут ему, похоже, пришла в голову спасительная мысль:— Господин, ты ведь веришь в Христа!— Да.— Тогда ты можешь продлить себе жизнь.— Как же?— Аллах определил сроки лишь для самых правоверных.— В самом деле?— Да.— И мы, христиане, можем продлить себе жизнь?— Конечно.— Значит, Аллах относится к нам, христианам, лучше, чем к вам. Он нас больше любит. Жизнь — великий подарок, который мы получили из его рук!Он в задумчивости почесал бороду. Наверное, именно там у него водились мысли, ибо он тут же изрек:— Ты предлагаешь мне поверить в то, что блаженство лучше, чем жизнь?— Да.— Тогда, значит, если правоверный человек умрет в определенный час, не продлевая себе жизнь, это хорошо для него. Он обретет блаженство.— Ты полагаешь?— Да.— А если он споткнется на мосту Сират? Он ведь тоненький, как лезвие бритвы. Душа, совершившая больше грехов, чем добродетелей, споткнется на мостике, и сверзится в ад, и будет проклята. И ты будешь настаивать на том, что земная жизнь не лучше, чем ад?— Твои слова жалят, как острый кинжал!— Ты ошибаешься, если думаешь, что Пророк говорил об одних лишь мусульманах. В пятой суре, «столовой», говорится, что часы всех людей, верующих и неверующих, сочтены изначально. Знаешь эту суру?— Я знаю все суры.— Тогда ты согласишься со мной. Я не могу и не хочу продлевать себе жизнь. Как ты отнесешься к тому, что я оплачу лошадь, но не куплю ее. Это же глупость!Он снова полез за справкой в бороду, но на этот раз ничего там не обнаружил.— Господин, мне нужны деньги! — изрек он тоном, в котором оставалось маловато самодовольства.— Мне тоже.— Но у тебя есть деньги, а у меня — нет.— Ты, наверное, заметил, что я не жестокосерден. Я не позволяю над собой издеваться, но нуждающимся я даю подарки, если вижу, что те этого достойны. За спасение моей жизни я тебе заплатить не могу — ты не приложил к этому руку. Если же скажешь, что за опасность меня ждет, я готов дать тебе бакшиш.— Бакшиш, подношение? Но ведь я не нищий, господин!— Хорошо, пусть это называется подарком.— И сколько же ты предлагаешь?— Предлагаю? Предлагать можно лишь, когда речь идет о призе, а я уже сказал тебе, что об оплате за услуги речи нет. Я делаю подарок и сам определяю его стоимость.— Мне нужно лишь знать, сколько ты мне даришь.— Или ничего, или столько, сколько захочу. У меня осталось мало времени на разговоры. Говори же!— Нет.Он уже повернулся, но я схватил его за руку и сказал строго:— Ты же сказал, что я в смертельной опасности — значит, есть кто-то, кто угрожает мне. Следовательно, ты соучастник, и я прикажу тебя арестовать, раз ты не сознаешься.— Я только пошутил!— Лжешь!— Господин! — крикнул он с угрозой в голосе.— Значит, ты хотел получить деньги независимо от того, правду или неправду ты скажешь. Знаешь, как это называется?— О мошенничестве речи не идет!— Ладно, у меня нет времени, можешь идти! — И я пошел к двери.Не успел я дойти, как услышал сзади:— Эфенди, подожди!— Что еще?Он подошел ближе.— Дашь пятьсот?— Нет.— Триста?— Нет.— Сто?— Ни одного пара.— Тебе это зачтется!— Это ты так думаешь! Не такой я дурак, как ты решил поначалу. То, что ты мне хотел сказать за деньги, я давно уже знаю.— Этого не может быть.— Может, посланник уже в пути.Он уставился на меня, будто услыхал великое пророчество.— Откуда ты знаешь?— Секрет.— Значит, нищий разболтал!Я лишь пожал плечами и улыбнулся. Мне не хотелось платить за тайну, которую мне удалось уже наполовину разгадать. А вторую половину я узнаю хитростью.— И тебя это не волнует? — спросил он.Мне нужно было вызнать, кто этот посланник, поэтому я ответил, смеясь:— Ты считаешь, что я боюсь этого парня?— Ты не знаешь Сабаха. Один раз ты его перехитрил, но второй — не удастся.Значит, это Сабах, нищий. Он повез раненого в Узу-Дере, потом поскачет в Палацу, где дом раненого и, возможно, родственники, а затем наверняка в Измилан, к родным сломавшего шею кузнеца-оружейника.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42