Перед отъездом мы запаслись пастырмой — сушеными полосками мяса с филейной части вола. Это мясо долго хранится и очень вкусно и полезно. Но когда я заикнулся об оплате, они заявили, что об этом не может быть и речи. Здесь это было не принято, и мы весьма дружелюбно попрощались, хотя встреча была не особенно теплой.За час мы добрались до Дербенда, а к полудню уже были в Еникеи, на левом берегу Струмицы. Здесь немного отдохнули и поскакали дальше к Текирлыку.Лошади устали — это и неудивительно, ведь от самого Эдирне они не отдыхали как следует. Мы медленно двигались вперед. Слева была река, а справа — холмы, плавно переходившие в плоскогорье Плачковица-Планина. Халеф слегка приуныл, что с ним случалось довольно редко. Я спросил, в чем дело, и он сказал, что у него болит грудь.Этому должна была быть какая-то причина. Скорее всего, она крылась во вчерашних событиях: наверное, он ударился обо что-то, когда падал с голубятни. Я решил сократить сегодняшний отрезок пути.Приехав в Текирлык, я спросил постоялый двор. Мне указали на двор, внешне не очень-то гостеприимный. Но тем не менее мы спешились, оставив лошадей под присмотром Омара, и вошли внутрь. Тут нашим взорам предстало далеко не аппетитное зрелище.В небольшом прокуренном помещении сидело множество мужчин. Один был занят тем, что срезал кинжалом ногти на ногах. Рядом другой, державший в руках некое подобие щетки, обрабатывал то, что когда-то было штанами. Этот предмет туалета был настолько грязен, а работник действовал с таким воодушевлением, что его окружало плотное облако пыли. Напротив них сидел третий, у того между ног был зажат горшок с молоком, он рубил чеснок и кидал его в молоко. У стены, прямо на полу расположился еще один и брил пятого — городского арнаута. У того череп украшал лишь пучок волос. Цирюльник стряхивал то, что сбривал, прямо на стену и корчил гримасы. Увидев нас, все они на какое-то мгновение приостановили свои священнодействия, чтобы ответить на наше приветствие. Тот, что резал чеснок, засунул увесистую дольку себе в рот. Брадобрей вскочил, согнулся в три погибели и сказал:— Добро пожаловать!Поскольку мы выглядели не так грязно, как чистильщик штанов, он принял нас за важных персон.— Где хозяин? — спросил я.— Вышел.— Ты брадобрей?— Не совсем. Я обер-лекарь.Он произнес это таким важным тоном, что мы застыдились нашего вопроса.— Мне еще предстоит ставить ему банки, — заявил он, указывая на арнаута.Прежде чем я ответил ему, арнаут дал ему пинка ивскричал:— Собака, кому ты служишь? Мне или кому-то еще? Ты думаешь, я здесь долго собираюсь лежать? Вот сейчас покажу тебе, что перед тобой служащий падишаха!«Обер-лекарь» снова склонился над его головой и продолжил свое монотонное занятие.Я уже хотел было выйти, как слово «банки» заставило меня остаться. Мне хотелось посмотреть, как этот великий целитель проделает эту операцию. Мы присели как можно более компактно, чтобы никого больше не тревожить. Когда пришел хозяин и спросил, чего нам угодно, я попросил принести глоток ракии — единственное, на что можно было здесь решиться безбоязненно. Тем временем цирюльник закончил и вытер блестящий череп своей курткой. Потом арнаут обнажился до пояса. Ради нас он извиняющимся тоном сообщил:— У меня чешется кожа. Несколько ударов плеткой оказались бы более полезными, чем банки.Лекарь принес из угла мешок и извлек какие-то инструменты, которые я сначала принял за весы. Потом на свет божий появился инструмент, похожий как две капли воды на щипцы для снимания нагара со свечей. Но вот подожгли ракию, и доктор стал прогревать щипцы над огнем. Потом арнаут лег на живот, и тот попытался приспособить ему на спину огромную «банку». Края сосуда оказались очень горячими, арнаут почувствовал нестерпимое жжение и отвесил обер-лекарю такую оплеуху, что тот растянулся рядом с «больным».— Что ты там творишь? — зашипел арнаут. — Ты должен ставить мне банки, а не жечь!— За что? — возопил коновал-лекарь. — Инструмент должен быть горячим, а не то он не станет лечить.После этого ему все же удалось приладить две банки. Он метнул было на меня торжествующий взгляд, но был вовремя поставлен на место окриком арнаута:— Эй ты! Ты что, хочешь отправить меня на тот свет? Как можно терпеть такую боль?!— Имей хоть немного терпения! У тебя еще чешется спина?— Какое там «чешется»? Она горит, кусается, колется!— Я помогаю тебе как могу. Чесотка уже позади. Теперь займемся прутком для правки ножей.Он достал из мешка железяку и стал точить инструмент, который я принял за щипцы. Он делал это с такой важной миной, что можно было подумать, будто бы он ловит на наживку бегемотов. Потом он попробовал острие на одной из балок стены и нагнулся над пациентом. Банки тем временем остыли и отвалились от тела, оставив на коже два красных опухших кружка.Лекарь начал считать:— Раз, два, три, Аллах-иль-Аллах! О, что ты делаешь, это ли благодарность за то, что я возвращаю тебе здоровье?В тот момент, когда раскаленный до предела прут коснулся арнаута, доктор получил вторую оплеуху. Оперируемый вскочил и схватил чудо-лекаря за глотку— Собака! Ты чуть не зарезал меня! — орал он. — Какое ты имеешь право проливать кровь слуги великого господина? Да я растопчу тебя!Я тоже встал, но не потому, что хотел вмешаться, а совсем по другой причине. Человек, занимавшийся стрижкой ногтей, покончил с этим занятием и принялся за еще менее аппетитное. Он снял с головы светлый тюрбан, разложил перед собой, достал деревянную гребенку и принялся вычесывать волосы и разглядывать содеянное.Впрочем, хватит об этом. Когда хирургическая операция подошла к логическому финалу, он не захотел оставаться в стороне. Поднявшись, чесальщик вытряхнул свой тюрбан прямо на нас. Я едва успел отскочить и выбежать на улицу. За мной — мои друзья. Халеф сказал, смеясь:— Ах! Прости его, эфенди! Он больше не смог терпеть!Хозяин получил с нас деньги, и мы покинули сие благословенное место, небезынтересное разве что для энтомолога.Второй постоялый двор оказался не лучше, и мои спутники согласились со мной, когда я предложил им провести ночь под открытым небом.Недалеко от местечка мы встретили бедно одетого человека, шедшего рядом с двухколесной повозкой, запряженной маленьким худым осликом. Я поздоровался с ним и осведомился, далеко ли до Радовы и есть ли там постоялый двор. Мы разговорились. До ближайшего постоялого двора нужно было скакать два часа. Держался он очень застенчиво. Казалось, ему трудно было решиться даже на то, чтобы задавать вопросы.— Ты хочешь остаться в Радове, господин?— Может быть, придется остановиться, не доезжая ее.— Тогда — под открытым небом.— Это как раз не страшно, небо — самая надежная крыша.— Ты прав. Не будь я так беден и не окажись христианином, я бы предложил тебе свою хижину.— А где ты живешь?— Недалеко, несколько минут вверх по ручью, там мой домик.— А кто ты?— Кирпичных дел мастер.— Именно по той причине, что ты христианин и беден, я остановлюсь у тебя. Я ведь тоже христианин.— Ты, господин? — переспросил он удивленно и одновременно обрадованно. — А я решил, что ты мусульманин.— Это почему? Он пожал плечами.— Христиане здесь все бедные.— Я тоже не богат. Тебе не стоит беспокоиться. Мясо у нас есть, у тебя мы попросим только горячей воды для кофе. Семья у тебя есть?— Да, жена. Есть и дочь, но она… умерла.Его лицо в этот момент приняло такое выражение, что мне расхотелось спрашивать дальше.Могло показаться, что мы неправильно сделали, навязавшись в гости к бедняку, но я часто был свидетелем того, что именно бедняки испытывали гордость от того, что оказывали гостеприимство более обеспеченным людям. Этот человек был действительно беден — это читалось по его убогой одежонке, босым ногам и непокрытой голове.Скоро мы добрались до ручья, впадавшего в Струмицу, и по его берегу доехали до хижины, стоявшей у глубокой глиняной выработки. У нее было только одно окно и дверь, но печь тоже имелась. Возле двери стояла кирпичная лавка, а за домиком разбит небольшой огород, за ним — молодые посадки плодовых деревьев. Все это производило доброе впечатление. Сбоку лежали длинные ряды кирпичей, которые сохли на воздухе.Из карьера показалась жена. Она слышала, как мы подъехали, но побоялась сразу выходить к чужим людям.— Выходи, эфенди остановится у нас!— О небо, ты шутишь! — воскликнула она.— Нет, не шучу. Этот эфенди христианин, можешь подойти.Тут она открыла лицо.— Господин, я только умоюсь, ведь я работала в карьере.Она спустилась к ручью, вымыла руки, вытерла о передник и подала мне правую со словами:— У нас еще никогда не было таких знатных гостей. Мы бедны, и я, право, не знаю, что вам предложить.— У нас все необходимое с собой, — успокоил я ее. — Мы бы проехали мимо, но я узнал, что вы христиане, и решил задержаться здесь.— Тогда входите в дом. Значит, нам оказана великая честь.Это было сказано от всего сердца. Женщина была одета бедно, но очень опрятно, несмотря на грязную работу. Юбка, жакет, передник — все это было невероятно ветхое и латаное-перелатаное. Лица у обоих были худые, но очень добрые.Мы вошли в комнатенку, служащую для хранения сельхозинвентаря и одновременно стойлом ослу. Отсюда дверь налево вела в жилое помещение. Там стояла печь из кирпича, стол, лавки, табуретки. На полках — разная посуда, в дальнем углу — полочка, украшенная ветками, и ниша с иконкой Св. Василия с лампадкой. Бедно, но очень уютно.Женщина вопрошающе взглянула на мужа. Он кивнул и пригласил нас усаживаться. Я мимоходом глянул в окно и заметил, что женщина с мотыгой перешла через ручей по камешкам и возле зарослей принялась копать. Я тут же догадался что.В этих районах и еще в Греции в христианских общинах принято закапывать в землю особые сосуды с вином и хранить их так до свадьбы дочери. Вино приобретает тогда особый вкус. Оно очень ценится на застольях, обычно его не пропадает ни капли.— Оставь, не надо, — сказал я хозяину. — Я могу пить воду. К кому же мои спутники — мусульмане, они не пьют вино.— Как не христиане? Но они ведь делают наши знаки перед иконой.— Они научились этому у меня. Они уважают чужую веру. Оставь вино в земле!— Откуда ты знаешь, куда пошла моя жена?— Догадался.— У меня есть только один кувшин. Моя дочь получила его в подарок от юноши, который потом стал ее возлюбленным. И мы закопали вино, чтобы достать его на свадьбу. Но она умерла, и я хочу предложить еговам.— Так дело не пойдет. Сердце мне не позволит.— Господин, прими его. Мы охотно отдадим это вино вам!— Я знаю. Дар бедных имеет стократную ценность. Я чувствую, что уже как бы выпил его.Я вышел на улицу и попросил жену вернуться. Она неохотно повиновалась. Еще я попросил ее согреть воды, и пока она закипала, мы отвели лошадей на поляну с сочной травой и связали им ноги. Потом я вынул кофе и передал хозяйке. Ее глаза зажглись от радости. Кто знает, сколько эти бедняги не пили кофе!Когда напиток был готов и запах наполнил помещение, мы достали собственную посуду, чем вызвали вздох облегчения хозяев. Затем на свет божий появились и куски мяса. Мы славно поужинали. Они должны были сесть вместе с нами за стол, но никак не решались. К мясу они совершенно не притронулись.— Прости, господин, — сказал муж. — Сегодня мы не должны есть.— Почему? Сегодня же не постный день!— По понедельникам, средам и пятницам мы не едим.— Я знаю, что монахи иногда постятся по этим дням, но вы же нормальные люди.— И тем не менее мы постимся, мы так решили.— Это что — обет?— Нет, мы так договорились.— Тогда я вам отсыплю своей муки, чтобы вы что-нибудь испекли.— Спасибо тебе, мы ничего не едим, совсем ничего.— Даже ваши священники в постные дни употребляют в пищу коренья, фрукты и травы.— Нам ничего не нужно, господин.Эти малокровные люди сидели рядышком на скамейке; от их изможденных лиц исходило страдание, но даже усилием воли они не могли отвести глаз от жующих. Наблюдать это было выше моих сил. Кусок застревал у меня в горле. Я встал и вышел во двор.Я стал искать место, удобное для лагеря, и скоро нашел подходящую полянку. Небо сегодня было абсолютно чистое, не то что в прошлые вечера. Прямо за домом начинался поросший кустарником подъем к лесу. Вверху, где виднелись деревья, имелось небольшое свободное пространство, его я подметил еще подъезжая к дому. Это место я и выбрал. Оно поросло мягким мхом, на котором можно было прекрасно выспаться. Но тут под платаном я увидел что-то четырехугольное и темное. Я подошел ближе. Это была могила с крестом из стволов деревьев.Имело ли это какую-то связь с трауром наших хозяев? Видимо, да. Любопытство одолевало меня, но я заставил себя не задавать вопросов. Это нехорошо — бередить открытые раны. Я спустился к дому и на пороге встретил хозяина.— Господин, ты уходишь? — спросил он. — Я чем-то не угодил тебе?— Нет, чем ты мог меня рассердить?— Ну тем хотя бы, что отверг твои дары… Ты спускаешься, значит, видел могилу?— Да.— Это могила моей дочери. Я хотел задать тебе один вопрос. Можно?— Да, время есть.— Тогда давай отойдем к лошадям. Нас никто не должен слышать.Мы пошли на луг. Там уселись друг против друга, и прошло какое-то время, прежде чем он заговорил. Ему было трудно начать. Наконец он решился.— Когда ты вышел, мы говорили о тебе. Я знаю, что ты писатель и пишешь книги, что изучил все науки, и нет такого вопроса, на который бы ты не ответил.Опять этот маленький хаджи насочинял про меня всяких небылиц. Само собой, чем ярче он меня расписывал, тем больше света падало и на его достойную фигуру. Поэтому я ответил:— Это неправда. Есть только одна наука, другой я не знаю.— Что ты имеешь в виду?— Священное писание. На все воля Божья. А остальное само к вам придет.— Да, ты прав. Ты знаешь Священное писание?— Я много занимался этим, ведь это вечное отражение жизни. Но дух человека слишком слаб, чтобы вынести божественный свет. Нужно все постигать сердцем и находить истину.— Сердцем? Но не всякий умеет жить сердцем. Ты нашел то, что Библия говорит о смерти и вечной жизни?— Да.— Ты веришь в жизнь после смерти?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42