– Да, – улыбка чуть тронула уголки его губ. – Именно к Колесу Звезд. Неплохая была мысль.
– Я бы даже сказал, не просто мысль, – сказал я. – Истина.
– Не могу этого утверждать, – возразил Зелим.
– Но ведь ты только что доказал это, сказав, что твои чувства к Пассак вернулись.
– Думаю, больше этого никогда не повторится. Я прошел свой путь, а стало быть, мне никогда не придется его повторять.
– Что ты имеешь в виду?
– Когда для «L'Enfant» наступит конец – а это неизбежно – и все разойдутся по миру, я собираюсь обратиться к Цезарии с просьбой отпустить меня. Я уже был человеком, был призраком. Теперь я хочу наконец уйти.
– И больше не воскреснуть?
– В определенном смысле, да. Мне кажется, это неминуемо происходит с каждым, кто побывал в облике двуполого существа. От бесполого состояния прямой путь к безличности. И я с нетерпением ожидаю возможности наконец совершить этот переход.
– Переход к забвению?
– Но это же не конец всему, – усмехнулся Зелим. – Погаснет свет всего лишь одного человека. И я не вижу в этом для себя никакой потери. А стало быть, никому не принесу своим уходом никаких огорчений.
– Меня это не огорчает, а скорее изумляет, – пояснил я.
– Что именно?
Я задумался, прежде чем ответить.
– Пребывая здесь, я привык к мысли о непрерывности бытия. К тому, что ничто не имеет конца.
– Или к тому, что все души в свое время возрождаются, как ваш отец?
– Прости, я не совсем понял.
Как и в начале нашего разговора, черты лица Зелима вновь пришли в волнение. Умиротворенность внезапно ему изменила и сменилась явным беспокойством.
– Простите, – сказал он. – Мне не следовало...
– Не стоит извиняться, – успокоил его я. – Лучше объясни.
– Извините, но не могу, – ответил он. – Это сейчас неуместно.
– Зелим, объясни, что ты имел в виду.
Он бросил взгляд в сторону покоев Цезарии, очевидно, опасаясь, что его накажут за неблагоразумие. Так или иначе, но, когда он обернулся ко мне, от его тревоги не осталось и следа, как будто ему удалось удостовериться, что нас никто не подслушивает. Должно быть, Цезария была на пути к Кадму Гири.
– Что касается вашего отца, боюсь, мне не удастся ничего объяснить, – сказал он. – Боги и объяснения – понятия взаимоисключающие. Все, что я могу, это сказать о том, что чувствую.
– И что же ты чувствуешь?
Он глубоко вздохнул, и мне показалось, будто его тело увеличилось в объеме.
– Жизнь Цезарии опустела. Совсем опустела. Я знаю об этом не понаслышке. А потому что бог знает сколько лет нахожусь возле нее. День за днем мне приходится делить ее одиночество и опустошенность. Если она не просиживает без дела у окна, то кормит дикобраза. Поверьте мне, это пустая жизнь. А из своего заточения она выходит, лишь когда умирает кто-нибудь из ее животных и требуется его похоронить.
– У меня жизнь примерно такая же, – произнес я. – Я знаю, насколько она пуста.
– У вас, по крайней мере, есть книги. А ей не хочется даже читать. Она не выносит телевизора и музыку в записи. К тому же мы говорим о женщине, которая украшала самые изысканные городские общества. Я знавал ее в те славные дни, и, уж поверьте мне на слово, они были столь незабываемы, что вам трудно это даже представить. Она была воплощением утонченности, предметом лести, самой почитаемой и непревзойденной женщиной в мире. Когда она покидала комнату, многие говорили, что в некотором смысле это было сродни смерти...
– Не могу понять только, какое это имеет отношение к Никодиму?
– А вы не находите странным то, что она осталась? – вопросом на вопрос ответил Зелим. – Почему она не разрушила этот дом? Ведь это было в ее власти. Она могла поднять бурю и в мгновение ока превратить его в груду развалин. Вы ведь знаете, что она повелительница бурь.
– Никогда об этом не слышал...
– Но однажды вам довелось увидеть ее бурю. В ночь, когда ваш отец общался с Думуцци.
– Этого я не знал.
– При мысли о том, что Никодим уделяет больше внимания лошадям, нежели ей, ее обуяла дикая ярость. Наверное, она рассчитывала, что животные погибнут, и подняла бурю, которая накрыла половину страны. Так или иначе, но я считаю, что захоти она разрушить этот дом, она давно это сделала бы. Тем не менее она на это не пошла. А просто осталась в нем жить. Наблюдать. И ждать.
– Не исключено, что она решила его сохранить в память о Джефферсоне, – предположил я. – Это его шедевр.
Зелим покачал головой.
– Она ждет вашего отца. В этом я убежден. Она верит, что он вернется.
– Тогда ему следует поторопиться, – сказал я. – Потому что, если сюда явятся Гири, на чудеса рассчитывать не придется...
– Понимаю. И думаю, она тоже понимает. После долгих лет застоя положение неожиданно обострилось. К примеру, взять Кадма Гири. Никогда прежде она не снизошла бы до того, чтобы связываться с членами этой семьи.
– Что она собирается с ним делать?
– Не знаю, – пожав плечами, Зелим отвел от меня взгляд и вновь устремил его в окно. – Иногда она бывает на редкость беспощадной.
Даже если он и хотел что-то добавить о ее беспощадности, то не успел, ибо в кабинете неожиданно загорелся свет и на пороге появилась Забрина. Она, видимо, искала и нашла утешение – в правой руке она держала не один, а два ломтика пирога и с ловкостью манипулирующего за карточным столом шулера откусывала поочередно от каждого из них.
– Все хорошо, – заверил ее я.
– Так я и думала, – сказала она.
– Прости, пожалуйста, что до сих пор тебе об этом не сообщил.
– На меня всегда смотрят, как на пустое место. Я к этому привыкла, – повернувшись и намереваясь уйти, она задержалась лишь затем, чтобы отправить в рот еще кусочек пирога.

Глава VI

1

Спускаясь по лестнице в свои покои, я был измотан и возбужден одновременно. Мне нужно было немного отвлечься. Разговор с Мариеттой идеально подошел бы для этого, но она была слишком занята подготовкой к свадьбе со своей возлюбленной Элис, так что я решил покурить гашиша, чтобы спокойно поразмыслить над недавним разговором с Зелимом – о его любви к Пассак, надеждах на забвение, раздумьях об одинокой жизни Цезарии и о том, что скрывается за ее терпением. Когда я погрузился в состояние спокойствия и бездействия, которое бывает от хорошего гашиша, то задался вопросом: не слишком ли много места в романе я уделяю Гири, вместо того чтобы посвятить больше внимания своим домочадцам? Не слишком ли много рассказываю о Рэйчел Палленберг, опускаясь до уровня банальной истории о богатых и бедных, хотя должен был бы рассказывать о жизни клана Барбароссов?
Пролистав рукопись на несколько страниц назад, я пробежал ее глазами, сознательно не акцентируя внимания на определенных местах с тем, чтобы по возможности объективно взглянуть на свое творение. Если не считать множества стилистических погрешностей, которые я дал себе слово исправить позже, в целом мое повествование отвечало той направленности, которой я изначально намеревался придерживаться, – на мой взгляд, мне удалось соблюсти необходимое равновесие между миром нашего дома и тем миром, что находился за его пределами. Возможно, в описании повседневных забот этого дома мне следовало быть не столь многословным, но, должен вас заверить, многословие это исходило от чистого сердца. И какими бы мистическими ни были корни нашей семьи, они все истощились, низвергнув нас до уровня бытовых проблем. На этом пути мы, разумеется, оказались не первыми, помнится, обитатели Олимпа зачастую вступали друг с другом в перебранки и были большими охотниками до чужих постелей, что не делает их хуже или лучше нас, однако, в отличие от них, своим происхождением мы не обязаны фантазии человека. (Если уж зашел о том разговор, хочу заметить, что создание богов Олимпа явилось ярчайшим свидетельством божественной природы человека, ибо они являются плодом его богатого воображения и само существование их стало возможным исключительно благодаря этой природе.)
Но к чему все эти мудрствования? Не глупо ли, находясь в доме богов, разглагольствовать о каких-то вымышленных божествах? Разумеется, эти мысли, как случалось уже не в первый раз, не только меня не успокоили, но повергли в еще более глубокое смятение, сердце мое, казалось, раздвоилось, и каждая половина отбивала свой ритм.

Я листал свои страницы около двух часов, пока не ощутил волчий аппетит, явно вызванный гашишем. Отложив рукопись в сторону, я отправился на кухню и быстро соорудил себе бутерброд из черного хлеба и недожаренного ростбифа, который и съел, сидя на ступеньке у задней двери и скармливая крошки павлину.
Перекусив, я решил немного вздремнуть, чтобы вечером встать и вернуться к работе над романом. Эти несколько часов сна доставили мне блаженное отдохновение, которое, может статься, вряд ли придется испытать вновь, потому что, когда я пробудился от этого сна (или почти пробудился), моя голова не только полнилась видениями апартаментов Гири в Нью-Йорке, что невольно подстрекало мою правую руку взяться за перо, но меня охватило жуткое ощущение, будто созерцаемый моим внутренним взором дом покинули последние остатки былого спокойствия.
Ныне он стоял на пороге последней волны катаклизмов. Глубоко вздохнув, я обмакнул перо в чернила и стал ждать, наблюдая за происходящим и отражая его на бумаге.

2

Когда Рэйчел прибыла в особняк Гири, дверь ей открыла прислуга, миловидная женщина по имени Джоселин, и сказала, что Лоретта не может ее сегодня принять. Накануне старику Кадму стало совсем плохо, и, отпустив сиделку, она решила сидеть с ним сама, распорядившись никого к ней не пускать и ничем не беспокоить.
Но Рэйчел настояла, что дело, с которым она пришла, не терпит отлагательства ни на один день и если Джоселин не изволит позвать Лоретту, ей придется это сделать самой. Уступив натиску, Джоселин с большой неохотой пошла наверх, и спустя несколько минут в холле появилась Лоретта. Пожалуй, впервые за время их знакомства она предстала перед Рэйчел не столь безукоризненной, как обычно. Старшая миссис Гири походила на картину, краски которой слегка выцвели, из обычно безупречной прически выбилось несколько прядей, а одна из подведенных бровей размазалась.
Велев Джоселин приготовить им чаю, Лоретта пригласила Рэйчел в столовую.
– Наступило страшное время, Рэйчел, – сказала она.
– Да, знаю.
– Кадм очень слаб, мне нужно быть рядом с ним, поэтому, пожалуйста, постарайся побыстрей рассказать мне, что тебя сюда привело.
– Помните, у нас с вами здесь был разговор вскоре после смерти Марджи.
– Конечно, помню.
– Вы оказались правы. Митч недавно был у меня в квартире, и мне показалось, что он не совсем в здравом рассудке.
– Что он натворил?
– Вы просите меня быть краткой, но, боюсь, мне это не удастся, – сказала Рэйчел. – У Марджи была тетрадь – не знаю, откуда она взялась. Словом, тетрадь эта оказалась у меня. Не важно как. Все дело в том, что в ней содержались какие-то важные сведения о Барбароссах.
Лоретта ничем не выказала своего волнения, пока не заговорила.
– Стало быть, дневник Холта у тебя? – спросила она, не в силах справиться с дрожью в голосе.
– Нет, у Митчелла.
– О боже, – выдохнула Лоретта. – Почему ты не принесла его мне?
– Я не знала, что он такой ценный.
– Зачем, скажи на милость, я просиживала столько часов у постели Кадма, прислушиваясь к каждому слову, ненароком сорвавшемуся с его языка?
– Вам тоже нужен этот дневник?
– Конечно. Я знала, что он у него. Он рассказал мне об этом много лет назад. Но никогда не давал даже взглянуть на него...
– Почему?
– Полагаю, не хотел, чтобы я узнала о Галили что-нибудь помимо того, что уже мне было известно.
– Не слишком лестный портрет. По крайней мере, по словам Холта.
– Так ты, выходит, читала дневник?
– Не до конца. Но достаточно, чтобы получить представление. В частности, о том случае, который свел Галили с Холтом... О боже, как только такое возможно?
– Что именно?
– Как Галили мог жить в 1865 году?
– Ты задаешь вопрос не по адресу, – ответила Лоретта. – Что касается «как» и «почему», тут я нахожусь в таком же неведении, как и ты. Но в отличие от тебя уже довольно давно отчаялась получить ответы и перестала даже думать об этом.
– Если вас больше не тревожат эти вопросы, зачем тогда вам так нужна тетрадь?
– Сначала ты приходить ко мне за помощью, а потом начинаешь подкалывать, – сказала Лоретта и, отведя глаза в сторону, глубоко вздохнула. – Будь любезна, дай мне сигарету, – наконец, нарушив затянувшееся молчание, попросила она. – Они на буфете.
Рэйчел встала и, достав серебряный портсигар с зажигалкой, положила их на стол. Когда Лоретта закуривала, в комнату вошла Джоселин и принесла чай.
– Поставь сюда, – сказала Лоретта. – Мы разольем сами. И еще, Джоселин, будь любезна, поднимись к мистеру Гири и проверь, как он там.
– Я только что к нему заходила, – ответила та. – Он спит.
– Заглядывай к нему время от времени, ладно?
– Конечно.
– Она просто находка, – сказала Лоретта, когда за Джоселин закрылась дверь. – Никогда ни на что не жалуется. Так о чем мы говорили?
– О Галили.
– Забудь о нем.
– Однажды вы мне сказали, что он всегда находился в сердце всех и вся.
– Неужели? – сказала Лоретта, глубоко затягиваясь. – Наверное, я тогда себя жалела. – Она выпустила кольца серо-голубого дыма и добавила: – Видишь ли, его любила не ты одна. И если тебе в самом деле хочется разобраться, что происходит с нами, перестань рассуждать о нем со своих позиций. Каждый из нас испил свою чашу разочарований, Рэйчел. Каждый потерял свою любовь и остался с разбитым сердцем. Даже старик.
– Неужели Луиза Брукс?
– Именно. Да, безукоризненная Луиза Брукс. Но это было еще во времена Китти. Мне не довелось быть свидетельницей его любовных воздыхании по Луизе, как бы она ни была красива. А она, поверь мне, действительно была хороша, – Лоретта стала разливать чай. – Хочешь чаю?
– Нет. Спасибо.
– Он, скорее всего, не протянет больше суток, – сказала Лоретта. – А когда его не станет, вся ответственность за нашу семью и ее имущество ляжет на меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101