Вы можете возразить, что все это чушь. Все мы созданы из плоти и крови, скажете вы, и именно в этом обличье наиболее реальны. На это я отвечу, что плоть скрывает наш дух, пока мы живы, и освобождает его после смерти. Даже когда речь идет о созданиях, подобных Галили, оковы плоти мешают постичь их божественную природу. Поэтому, представляя различные мистические олицетворения его духа – стремясь увидеть в нем воплощение любви, жестокости и жажды странствий, – я приближаюсь к тому Галили, с которым моя бессмертная душа соседствует в вечности.

Собственные философские мысли наполнили меня такой гордостью, что я не удержался и прочел вышеприведенные строки Мариетте. Разумеется, это было ошибкой. Выслушав меня, она презрительно фыркнула и назвала мои рассуждения «занудной трескотней» (привожу здесь наиболее мягкое из всех ее высказываний), после чего заявила, что мне надо избавиться от несносной привычки переливать из пустого в порожнее и переходить к сути. По ее твердому убеждению, суть заключается в том, чтобы по возможности беспристрастно, четко и немногословно изложить на бумаге историю семейств Барбароссов и Гири.
После этого я решил больше не знакомить Мариетту с плодами своего труда. Если она желает получить книгу о расцвете и падении династии Гири, пусть пишет ее сама. У меня иные цели. Льщу себя надеждой, что мое творение, собранное из столь разных и на первый взгляд не сочетающихся частей, в итоге окажется стройным и гармоничным и превратится в изящный правдивый роман.

Как бы то ни было, два замечания Мариетты заслуживают упоминания, так как в обоих содержится некоторая толика истины. Во-первых, она упрекнула меня в том, что я питаю особое пристрастие к некоторым словам исключительно вследствие их благозвучности. Я смиренно признался в этом грехе, чем привел ее в бешенство. «Красота для тебя важнее смысла!» – презрительно бросила она. (Последний злобный выпад я никак не могу признать справедливым, ибо никогда не пренебрегаю смыслом. Но мне кажется, что смысл произведения мы постигаем в последнюю очередь. Прежде всего нас пленяют его красота и музыкальность, и лишь затем, словно устыдившись этого, мы начинаем выискивать значение в том, что пробудило наши чувства.)
После того как я попытался объяснить это Мариетте, она заявила, что я немногим отличаюсь от деревенского сказочника. В ответ я расплылся в улыбке и поблагодарил ее за лестный отзыв. Обладай я, подобно народному сказителю, способностью слагать истории на ходу и делиться ими с восхищенными слушателями, я счел бы это величайшим счастьем. Тогда я, словно фокусник из мешка, извлекал бы из запасников своего сознания истории на любой вкус. Вам наскучил мой рассказ, любезная публика? Не беспокойтесь, у меня приготовлен для вас другой, более занимательный. Вы не любите скандалов? Тогда, возможно, вам будет приятно послушать о Боге. Ах, и Бога не жалуете? А как насчет любовной сцены? О, здесь собрались пуритане. Немного терпения – вскоре любящие будут страдать. Любовь и страдание, как известно, неразделимы.
Выслушав мой монолог, Мариетта произнесла с нескрываемой горечью:
– Значит, ты сам признаешь, что хотел бы писать на потребу толпе? Что твой идеал – потворствовать низменным вкусам? Тогда тебе следует начинить свою тягомотину огромным количеством скабрезных постельных сцен. А то у тебя их явно не хватает.
– Ты закончила?
– Еще нет.
– В таком случае мне придется попросить тебя уйти. Ты, насколько понимаю, не успокоишься, пока не затеешь ссору, а у меня нет ни малейшего желания тратить время на словесные баталии.
– Ха-ха! – нарочито расхохоталась она и схватила с моего стола один из исписанных листков. – Немного же стоят твои откровения. Послушайте только, какая глубина, какой слог!
И она принялась читать с идиотскими подвывающими интонациями:
– Все мы созданы из плоти и крови, скажете вы, и именно в этом обличье...
Я вырвал листок у нее из рук, не дав ей закончить.
– Убирайся, – рявкнул я. – Я не намерен вести беседу на таком примитивном уровне.
– Ах, значит, я слишком глупа для того, чтобы оценить твой гений?
– Что ж, если ты так жаждешь получить ответ на этот вопрос, да, ты слишком недалека.
– Превосходно. Рада, что мы откровенно поговорили. Теперь ты знаешь, что я считаю твою писанину полной чепухой. А я знаю, что ты считаешь меня полной дурой.
– Ты верно подытожила наш содержательный разговор.
– Да, ты сказал, что я дура, – повторила Мариетта, словно давая мне возможность исправиться и заявить, что я отнюдь не имел этого в виду. (Зря надеялась, я не привык отказываться от своих слов.) – И теперь между нами все кончено.
– Я рад, милая Мариетта.
– Я больше сюда не приду, – изрекла она.
– Вот и отлично.
– И больше не жди от меня помощи.
– Тем лучше для меня. И для моей книги.
Мариетта побагровела от ярости.
– Это не пустые угрозы, Мэддокс, – произнесла она, буравя меня глазами.
– Мне известно, драгоценная моя Мариетта, что ты слов на ветер не бросаешь, – невозмутимо заметил я. – И поверь, ты буквально разбила мне сердце. Я не подаю виду, но душа моя рыдает. – Завершив эту тираду, я эффектным жестом указал на дверь: – Прошу!
– Что ж, будь по-твоему, Мэддокс, – прошипела Мариетта. – Если кто из нас действительно глуп, так это ты.
На этом, если мне не изменяет память, наша беседа завершилась. С тех пор я Мариетту не видел. Разумеется, рано или поздно она смирит гордыню и явится – может, повинится, а может, сделает вид, что никакой ссоры между нами не было вовсе. Пока же никто не отвлекает меня от работы, и я весьма рад этому обстоятельству. Сейчас мне предстоит написать самые важные, самые ответственные страницы. И я хочу без помех сосредоточить на книге все свое внимание.
Однако несколько фраз из нашего разговора никак не выходят у меня из головы, я постоянно возвращаюсь к словам Мариетты о деревенском сказочнике. Повторяю, в ее устах это определение звучало упреком, но я ничего не имел бы против подобного удела. Признаюсь, я много раз воображал, как, сидя в тени дерева на площади какого-нибудь древнего города – скорее всего, Самарканда, – рассказываю эпизоды из своего эпоса, а благодарные слушатели дарят мне хлеб и опиум. О, это было бы замечательно: день ото дня я становился бы все толще и все вдохновеннее. Люди внимали бы мне, затаив дыхание, каждый вечер они усаживались бы в тени у моих ног, умоляя поведать еще одну историю из нашей семейной саги.
Отец мой был непревзойденным рассказчиком. С его рассказами у меня связаны самые сладостные воспоминания. В детстве я часами мог слушать изумительные истории, которые он для меня придумывал. Нередко услышанное от отца вселяло в меня ужас, ибо он вспоминал о кровавых, жестоких событиях, происходивших в мире в давно минувшие времена. Во времена его молодости, если только он был когда-нибудь молод.
Позднее, когда я стоял уже на пороге взрослой жизни и стремился на поиски женского общества, отец поведал мне великое множество историй, посвященных искусству обольщения. Между прочим, он сообщил, что завоевать мою мать ему помогли отнюдь не поцелуи и не комплименты (и, разумеется, не стоит принимать на веру слова Цезарии, будто бы он предпочел действовать наиболее простым и грубым способом, напоив ее допьяна и овладев ею, когда она пребывала в беспамятстве), нет, она оказалась в его объятиях, а потом и в его постели после того, как он околдовал ее рассказами.
Именно это обстоятельство (сейчас вы еще не видите связи, но вскоре она станет для вас очевидна) заставляет нас вернуться на Кауаи, к позабытой на время Рэйчел.


Часть пятая
Любовное соитие

Глава I

Ранним вечером ветер отнес дождевые тучи к горе Вайалиль, где они извергли на землю потоки воды. Небеса над Северным берегом посветлели, и примерно в четверть восьмого ветер стих совсем, издав на прощание несколько грустных стенаний. Рэйчел в это время обедала – кухарка Хейди пришла, чтобы запечь цыпленка, и снова отбыла восвояси. Подняв голову от тарелки, Рэйчел увидела, что пальмы больше не качаются, а море снова стало спокойным.
Тишина немного действовала на нервы, и она решила послушать музыку, выбрав джазовую мелодию. Но музыка только расстроила Рэйчел, напомнив об одном далеком вечере, когда Митчелл только начинал за ней ухаживать. Тогда они отправились в чрезвычайно дорогой и шикарный зал, где маленький оркестр играл мелодии сороковых годов, а парочки танцевали щека к щеке. О, в ту ночь она была от него без ума, словно пятнадцатилетняя девчонка, которой выпало счастье пойти на танцы с лучшим защитником школьной футбольной команды. А он, изрядно накачав Рэйчел шампанским, сказал, что любит ее и всегда будет любить.
– Все обман, – еле слышно пробормотала она, не отводя глаз от моря. Иногда, вспоминая его слова – нежные обещания, которые потом оказались ложью, и язвительные упреки, которыми он пытался причинить ей боль, – Рэйчел хотела, чтобы он оказался сейчас здесь, рядом с ней. Хотела взглянуть ему прямо в глаза и спросить: зачем ты это говорил? Митчелл, мой сказочный принц, зачем ты лгал, зачем ты так бессовестно лгал?
Но она не стала выключать музыку, – удобно устроившись в кресле, Рэйчел позволила грустной мелодии бередить ее душу. Нельзя бежать от боли; только встретив ее лицом к лицу, можно справиться с ней. Если этот земной рай и не изменит жизнь Рэйчел полностью, то, по крайней мере, даст ей возможность без помех предаться воспоминаниям и трезво оценить все, что с ней случилось. Лишь после этого она сможет жить дальше. Митчелл и все, что с ним связано, останутся в прошлом, а она начнет новую жизнь.
Да, ей необходимо начать новую жизнь. В этой мысли было что-то пугающее. Не в первый раз Рэйчел задумывалась о том, что с ней будет дальше, но здесь, на острове, все вопросы, связанные с ее будущим, казались ей особенно насущными. Многие приезжали сюда, чтобы начать эту самую пресловутую новую жизнь. Джимми Хорнбек, например. И наверное, все эти Монтгомери и Робертсоны, что спят вечным сном на мысу у разрушенной церкви. По каким-то причинам они пожелали укрыться здесь от большого мира. Может, как и Рэйчел, они хотели спастись от разочарований и обид. Что ж, не так уж и плохо убежать от мира, забыть о тревогах и заботах в этом раю и найти последнее пристанище на заброшенном кладбище, куда никто не придет, чтобы поплакать над твоей могилой, и память о тебе исчезнет бесследно.

В десять Рэйчел отправилась спать и, как и прошлой ночью, заснула, едва коснувшись головой подушки. Но на этот раз сон ее прервался задолго до рассвета. Она открыла глаза после полуночи. У нее было такое чувство, словно ее что-то разбудило, но она не могла сказать, что именно. До ее слуха доносились лишь негромкое кваканье лягушек и мерное стрекотание сверчков. Между штор проникал луч лунного света, и Рэйчел не обнаружила ничего, что могло потревожить ее сон.
Наконец она поняла – ее разбудил запах. Приторно-сладкий запах дыма. С большой неохотой она сказала себе, что необходимо встать и проверить, не горит ли что-нибудь в доме. Тело Рэйчел было полно сонной истомы, но все же она заставила себя подняться. Натянув футболку и сунув ноги в шлепанцы, она отправилась вниз на разведку. Спустившись в гостиную и выглянув в окно, она обнаружила источник дыма – на пляже ярко полыхал костер. Скорее всего, его развели юные любители серфинга, которых она видела на берегу, и сейчас они сидят у огня и покуривают марихуану. Только на этот раз они не пожалели плавника и разожгли костер побольше, чем вчера, – Рэйчел отсюда видела, как желтые языки пламени лижут бревна и доски. Тем не менее запах, дразнящий ее ноздри, не могло издавать только горящее дерево. В нем ощущалась примесь какого-то терпкого аромата, пряного и экзотического.
Рэйчел открыла стеклянную дверь и вышла на веранду, чтобы разглядеть на берегу мальчишек. Однако она никого не увидела. В темном небе сияло множество звезд, но луны не было. Рэйчел вернулась в дом, отыскала пачку сигарет, купленную в аэропорту Гонолулу, закурила и вышла вновь. На этот раз она спустилась с веранды на влажную от росы траву и направилась по лужайке в сторону океана.
Хотя от сверкающего на берегу костра ее теперь отделяло не более десяти-двенадцати ярдов, она по-прежнему не видела у огня ни одной живой души. А неведомый аромат усилился, он исходил из пламени, словно фимиам из гигантской кадильницы. Вблизи запах показался ей приятнее, чем издали. Он был сладким и одновременно пьянящим, именно так, наверное, пахнет мед в ульях.
Миновав заросли кустарника, Рэйчел вышла на песок и пошла к огню, с наслаждением ощущая, как горячий воздух касается ее лица и обнаженных ног. По всей видимости, мальчишки отправились по домам, не потрудившись погасить костер, на сооружение которого потратили столько усилий. Не слишком похвальный поступок, подумала Рэйчел. Стоит вновь подняться ветру, и он в два счета разметает куски горящего дерева, подпалит заросли и, чего доброго, дом.
Но что же делать? Подождать, пока костер догорит, или попытаться засыпать его песком? Нет, решила она, вряд ли получится. Костер слишком велик и слишком умело сложен. А если ждать, пока пламя погаснет, то придется провести на берегу всю ночь.
Возможно, ей не стоит волноваться, ведь вероятность того, что костер станет причиной пожара, ничтожно мала.
И самое разумное, что она может сделать, – это вернуться домой и уснуть. Утром костер превратится в груду почерневших дымящихся головешек, и все ночные страхи покажутся ей смешными и ничтожными. Но конечно, увидев мальчишек-серфингистов, она обязательно попросит их не разводить впредь таких огромных костров, да еще вблизи от деревьев. Рассуждая так, Рэйчел двинулась к дому.
Запах преследовал ее. Он пропитал ее одежду, волосы, кожу, проник даже в рот. И, как ни абсурдно, Рэйчел казалось, что чем дальше она отходит от костра, тем сильнее становится аромат, словно прохладный ночной воздух был для него проводником.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101