Заботы обо мне взяла на себя ее сестра Гизела. Баловать своего осиротевшего племянника у нее не было возможности. Выяснив, что человек, от которого ее сестра родила ребенка, вовсе не собирается вводить нас в свой блистательный круг общения, Гизела пришла в ярость и из гордости, а также по глупости отказалась принять весьма значительную сумму, которую отец предложил ей на мое содержание. Отказалась она и встречаться с моим отцом. Лишь после смерти Гизелы (ее при весьма подозрительных обстоятельствах поразил удар молнии) отец вошел в мою жизнь, и я стал путешествовать вместе с ним. В течение последующих пяти лет мы посетили немало выдающихся домов, будучи гостями сильных мира сего, желавших что-то узнать о лошадях (и одному богу известно о чем еще: вполне возможно, что, оставаясь за кулисами, мой отец определял судьбы наций). Но несмотря на избыток впечатлений, которыми полны эти годы – два лета мы провели в Гранаде, весну в Венеции, а остальных мест я уже не помню, – ныне я с особой теплотой вспоминаю о раннем периоде своего детства, когда я жил вместе с Гизелой в Блэкхизе. То были годы, проникнутые нежностью, общество моей нежной тетушки, вкус молока и дождь, шумевший в листве сливового дерева, что росло за нашим домиком; с верхних веток этого дерева виден купол собора Святого Павла.
Память моя с поразительной отчетливостью воспроизводит ощущения, пережитые мною во время тех сладостных часов, когда я сидел, прижавшись к шишковатому стволу, погруженный в счастливое полузабытье, и шептал про себя стихи и песни, рождаемые моей фантазией. Один из этих стишков я помню до сих пор:

Я чувствую, я есть, Я был,
И я, наверно, буду, Ведь я же чувствую, Я есть, Я был,
И я, наверно, буду, Ведь я же чувствую...[прим.2]

И так до бесконечности.
Мариетта не ошиблась, я и в самом деле скучаю по Англии и делаю все, что в моих силах, чтобы сохранить свои воспоминания. Поэтому я пью английский джин, придерживаюсь английской орфографии и предаюсь английской меланхолии. Однако той Англии, о которой я тоскую, Англии, которую вижу в снах, более не существует. Для того чтобы ее увидеть, надо вновь превратиться в беззаботного мальчугана и взобраться на сливовое дерево. Однако и дерево, и мальчик давно уже стали историей. В сущности, именно это обстоятельство и является второй причиной, заставившей меня взяться за перо. Открывая шлюзы воспоминаний, я надеюсь, что поток их унесет меня, хотя бы ненадолго, в блаженную пору моего детства.

2

Расскажу вкратце о событиях того дня, когда я сообщил Мариетте, что начал писать книгу; полагаю, это поможет вам лучше понять, как протекает жизнь в нашем доме. Я сидел на балконе в окружении птиц (среди местных пернатых у меня есть одиннадцать добрых знакомых – кардиналы, овсянки и черные дрозды, они прилетают ко мне и едят у меня с ладони, а потом поют для меня). Так вот, я кормил птиц и услышал внизу яростный спор между Мариеттой и моей второй сводной сестрой, Забриной. Мариетта по своему обыкновению пыталась добиться своего, а Забрина – которая неизменно старается держаться в тени, а столкнувшись с кем-нибудь из членов семьи, отнюдь не выказывает желания завязать разговор – с неожиданной категоричностью настаивала на своем мнении. Причина столкновения между сестрами заключалась в следующем: минувшей ночью Мариетта привела в дом одну из своих возлюбленных, и та оказалась не в меру любопытной. Когда Мариетта уснула, эта особа, выскользнув из спальни, отправилась бродить по дому и увидела то, что ей видеть вовсе не полагалось.
Так или иначе, теперь гостья пребывала в состоянии глубокой истерики и успела окончательно вывести Мариетту из себя. Мариетта уговаривала Забрину приготовить для незадачливой сыщицы специальный леденец, который начисто сотрет все увиденное из ее памяти. Тогда Мариетта доставит предмет своей страсти домой и о неприятном случае можно будет забыть.
– В прошлый раз я говорила тебе, что мне это не нравится. – Голос Забрины, обычно тихий и неуверенный, прозвучал непривычно резко.
– Господи, – устало вздохнула Мариетта. – Может, перестанешь мне выговаривать?
– Тебе прекрасно известно, обычным людям нечего делать в этом доме, – продолжала Забрина. – Приводя сюда чужих, сама напрашиваешься на неприятности.
– Но она особенная.
– Тогда почему ты хочешь, чтобы я стерла ее память?
– Потому что я боюсь за нее. Если ты этого не сделаешь, она сойдет с ума.
– А что она, собственно, видела?
Последовала долгая пауза.
– Не знаю, – наконец призналась Мариетта. – Она совершенно не в себе. Ничего толком не может рассказать.
– И где ты ее нашла?
– На лестнице.
– Надеюсь, маму она не видела?
– Нет, Забрина. Конечно, нет. Если бы она увидела маму...
– То была бы мертва.
– То была бы мертва.
Сестры вновь помолчали. Наконец я услышал голос Забрины:
– Если я все же сделаю это...
– Да?
– Quid pro quo.[прим.3]
– He очень-то по-родственному, – проворчала Мариетта. – Ну, будь по-твоему. Quid pro quo. И что ты от меня хочешь?
– Пока не знаю, – проронила Забрина. – Но не волнуйся, я обязательно что-нибудь придумаю. И тебе моя выдумка не понравится. Можешь не сомневаться.
– Как мило с твоей стороны, – язвительно заметила Мариетта.
– Слушай, ты хочешь, чтобы я это сделала, или прекратим пустые пререкания?
Опять повисла тишина.
– Она в моей спальне, – нарушила молчание Мариетта. – Мне пришлось привязать ее к кровати.
Забрина захихикала.
– Не вижу ничего смешного.
– А по-моему, они все смешные, – откликнулась Забрина. – Слабые головы, слабые души. Среди них тебе никогда не найти того, кто был бы тебе под стать. Ты и сама это знаешь. Это невозможно. Нам с этим жить до самой смерти.

Примерно час спустя Мариетта вошла в мою комнату. Она казалась бледной, а большие серые глаза были полны печали.
– Ты слышал наш разговор, – заявила она с порога. Я не счел нужным опровергать это заявление. – Иногда мне хочется врезать этой суке. Как следует врезать. Но она все равно не почувствует. Жирная корова.
– Просто ты не выносишь быть обязанной кому-то.
– Я не прочь быть обязанной тебе.
– Я не в счет.
– Да, ты не в счет, – сказала она, но, увидев выражение моего липа, торопливо добавила: – А что я такого сказала? Да ради бога! Я просто согласилась с тобой. Какие вы все чувствительные!
Она подошла к моему письменному столу и исследовала содержимое бутылки с джином. Там оставалось на самом донышке.
– Есть еще?
– Есть еще пол-ящика. В спальне, в шкафу.
– Не возражаешь, если я...
– Конечно. Угощайся на здоровье.
– Нам бы надо чаще с тобой разговаривать, Эдди, – крикнула она из соседней комнаты, куда отправилась за джином. – Чтобы получше узнать друг друга. А то мне и словом не с кем перекинуться. В последние два месяца Дуайт и Забрина словно с ума посходили. До чего ее разнесло, это какой-то кошмар. Ты давно ее видел, Эдди? Она разжирела до безобразия.
Хотя и Забрина, и Мариетта настаивают на том, что между ними нет ни малейшего сходства – и во многом это правда, – у них есть немало общих, причем весьма важных, черт. Обеим моим сестрам присущи своеволие, упрямство и властность. При этом Мариетта, которая на одиннадцать лет моложе Забрины, невероятно, потрясающе стройна, она гордится своим атлетическим телосложением и вообще без ума от своего тела. А Забрина давно уже дала волю собственной страсти к кремовым пирожным и ореховым тортам со всеми вытекающими отсюда печальными последствиями. Иногда я вижу из окна, как она, неуклюже переваливаясь, пересекает лужайку. На мой взгляд, сейчас в ней не менее трехсот пятидесяти фунтов веса. (Как вы уже догадываетесь, наше семейство принадлежит к людям, с которыми жизнь обошлась довольно жестоко. Но поверьте, когда вы ближе познакомитесь с теми обстоятельствами, в которых мы ныне пребываем, вы удивитесь, что мы еще способны хоть к каким-то действиям.)
Мариетта вернулась с бутылкой, ловко свернула пробку и щедро плеснула джина себе в стакан.
– Слушай, твой шкаф до отказа забит одеждой, – заметила она, сделав добрый глоток. – Зачем тебе столько вещей? Ты ведь никогда не будешь их носить.
– Я так понимаю, ты положила глаз на какой-то предмет из моего скромного гардероба.
– Ага. Там у тебя есть симпатичный смокинг.
– Он твой.
Мариетта наклонилась и поцеловала меня в щеку.
– Похоже, все эти годы я тебя недооценивала, – заявила она и без промедления направилась в спальню – забрать смокинг, на тот случай, если я вдруг передумаю.
– Я решил написать книгу, – сообщил я, когда она вернулась в комнату.
Она бросила смокинг на кресло Никодима и вне себя от радости закружилась по комнате.
– Чудесно, чудесно, – повторяла она. – О Эдди, нас с тобой ждет такое увлекательное время.
– Нас?
– Конечно, нас с тобой. Разумеется, писать будешь ты, но я собираюсь тебе помогать. Ты ведь многого не знаешь. Например, того, что Цезария рассказывала мне, когда я была маленькой.
– Думаю, тебе стоит говорить потише.
– Она не услышит. Она не выходит из своих комнат.
– Мы не знаем, что она слышит, а что нет, – возразил я. По некоторым свидетельствам, Джефферсон спроектировал дом так, что все звуки, раздающиеся в комнатах, слышны и в покоях Цезарии (в которых, впрочем, я никогда не бывал, да и Мариетта тоже). Возможно, это всего лишь легенда, однако у меня на сей счет существуют серьезные сомнения. Хотя минуло немало времени с тех пор, как я последний раз мельком видел Цезарию, мне не нужно напрягать воображение, чтобы представить, как она, сидя у себя в будуаре, прислушивается к разговорам собственных детей и детей своего мужа. Она слышит, как они жалуются и плачут и потихоньку сходят с ума, и, возможно, это доставляет ей удовольствие.
– Да если она и слышит меня сейчас, что из этого? Она наверняка будет рада, что мы взвалили на себя эту мороку. Ну, то есть, решили увековечить историю семьи Барбароссов. Мы сделаем мамочку бессмертной.
– Может, она и так бессмертна.
– О нет... ты ошибаешься. Она стареет. Забрина видит ее постоянно и утверждает, что старая ведьма заметно одряхлела.
– В это трудно поверить.
– А я поверила. Знаешь, именно слова Забрины и заставили меня впервые подумать о нашей книге.
– Это не наша книга, – отрезал я. – Я напишу ее сам, и напишу по-своему. А значит, книга будет посвящена не только тем, кто носит имя Барбароссов.
Мариетта одним глотком осушила свой стакан.
– Понимаю, – произнесла она, и голос ее слегка дрогнул. – Так о чем же будет эта книга?
– Разумеется, о нашей семье. Но там будет рассказано и о Гири.
Услышав это, Мариетта погрузилась в молчание и уставилась в окно: она смотрела туда, где я сидел с птицами. Прошло не менее минуты, прежде чем она заговорила вновь.
– Если ты собираешься писать о Гири, тогда пусть твоя книга катится к чертям.
– Но как я могу...
– И ты вместе с ней...
– Может, ты все же позволишь мне договорить? Как, по-твоему, я могу написать о нашей семье, воспроизвести ее историю во всех подробностях и не упомянуть о Гири?
– Они – настоящее отребье, Эдди. Человеческое отребье. Злобные твари. Все до единого.
– Ты не права, Мариетта. Но даже будь ты права, я вновь повторяю: если умолчать о Гири, придется исказить историю. Какой тогда смысл в этой проклятой книге?
– Ну, хорошо. Будь по-твоему. Только упомяни их как-нибудь вскользь.
– Не выйдет. Они – часть нашей жизни.
– Только не моей, – злобно прошипела Мариетта. Но когда она взглянула на меня, я увидел в ее глазах печаль, а не злость. Я готов был назвать себя предателем и раскаяться в собственном желании правдиво рассказать семейную историю. Мариетта заговорила, с величайшей осторожностью взвешивая каждое слово, будто адвокат, оглашающий условия договора.
– Надеюсь, ты отдаешь себе отчет в том, что эта книга – единственный способ рассказать миру о нашей семье? – процедила она, сдерживаясь изо всех сил.
– Тогда тем более...
– Теперь дай мне закончить. Я пришла к тебе и предложила написать эту чертову книгу лишь потому, что чувствовала – и чувствую это даже сейчас, – у нас осталось мало времени. А мои предчувствия редко меня обманывают.
– Это я понимаю, – смиренно согласился я. Надо признать, Мариетта обладает пророческим даром. Она унаследовала его от матери.
– Возможно, именно поэтому в последнее время у Цезарии такой изможденный вид, – добавила Мариетта.
– Она чувствует то же, что чувствуешь ты?
Мариетта кивнула.
– Бедная сучка, – еле слышно проронила она. – Есть еще одно обстоятельство, которое нельзя сбрасывать со счетов. Цезария. Она ненавидит Гири даже сильнее, чем я. Они забрали ее обожаемого Галили.
Я пренебрежительно фыркнул.
– А вот в эту сентиментальную сказку я ничуть не верю.
– Не веришь в то, что они его забрали?
– Конечно, нет. Я лучше, чем кто-либо, знаю, что произошло той ночью, когда он исчез. И об этом я собираюсь рассказать в книге.
– Разумеется, против этого никто не будет возражать, – холодно заметила Мариетта.
– Я напишу последовательный рассказ. Разве не этого ты хочешь?
– И зачем только эта дурацкая идея взбрела мне в голову, – пробормотала Мариетта, уже не скрывая отвращения к моим намерениям. – Право, мне очень жаль, что я завела разговор об этой чертовой книге.
– Жалеть теперь поздно. Я уже начал писать.
– Вот как?
Это было не совсем правдой. Перо мое еще не прикасалось к бумаге. Но я уже знал, с чего именно начну – с рассказа о доме, Цезарии и Джефферсоне. А как известно, хорошее начало – это уже полдела.
– Что ж, тогда не буду тебя отвлекать, – заявила Мариетта, направляясь к дверям. – Но на мою помощь особенно не рассчитывай.
– Замечательно. Я в ней и не нуждаюсь.
– Это пока. Но она тебе понадобится, уверяю тебя. Я знаю много деталей, без которых тебе не обойтись. Тогда и посмотрим, чего стоит твоя независимость.
С этими словами она вышла из комнаты, оставив меня наедине с джином. Я прекрасно понимал, что означает ее последнее замечание: она хотела заключить со мной нечто вроде сделки. Я выброшу из будущей книги неугодные ей главы в обмен на необходимые мне сведения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101