— А почему тогда он не сбежал во время перелёта?
— Потому что я держал его на прицеле, и он это знал.
Кто-то из офицеров присвистнул, кто-то в наступившей тишине сказал отчётливо: «Мать!» — Пользуясь случаем и в присутствии всех, — нарушил молчание Рашидов, — я хотел бы принести капитанам Алексею Стуколину и Алексею Лукашевичу свои извинения. Более года назад я участвовал в войне против армии Российской Федерации, но и вы, ребята, воевали и воюете с людьми, которые ещё совсем недавно были вашими соотечественниками. Здесь, в составе нашей авиагруппы, есть и русские, и грузины, и украинцы — любой из вас мог бы оказаться на моём месте, если бы правительство его страны приказало пойти и убить…
— Не любой, — сказал со своего места Золотарёв, который за свою карьеру военным лётчиком сумел повоевать и в Приднестровье, и в Чечне, и ещё кое-где вне границ бывшего Советского Союза. — Говори только за себя.
— Но я в любом случае, — возвысил голос Руслан, понимая, что затянул и сейчас его начнут перебивать, — прошу прощения у моих новых сослуживцев за то, что воевал против них. Простите меня, ребята, за прошлое и давайте думать о будущем.
Снова воцарилась тишина. Стуколин, хмурясь и потирая кулак, сел в кресло.
— Я так понимаю, — сказал Барнавели, — извинения принимаются?
Стуколин промолчал. Он извинений не принял, но, судя по всему, здесь это никого не интересовало. Потому что никто из них не горел в сбитом Рашидовым самолёте, и не тонул в ледяном море без надежды на спасение, и не дрался с Рашидовым на ножах. Впрочем, Громов, который как раз дрался, кажется, тоже поверил и простил.
«Идиоты, — думал Стуколин. — И Костя — тоже кретин. Ничего, вы меня попомните, когда эта сука чернозадая сбежит».
Стуколин ошибался. Рашидов действительно не собирался сбегать — он хотел в очередной раз испытать судьбу, чтобы проверить, прав ли он в своём выборе…

* * *

По вечерам офицеры встречались в кают-компании. Снова звучали песни под гитару, снова тасовалась замусоленная колода, снова рассказывались байки и снова велись разговоры о будущем.
Как-то раз, во второй половине дня, в кают-компании собрались семеро — троица друзей из Питера, Сергей Золотарёв, бородатый спецназовец Роман, журналист Кадман и старший офицер по воспитательной работе Мстислав Губанов, только что отстоявший вахту на боевом информационном посту и заглянувший на огонёк. Громов в задумчивости перебирал струны, Губанов и Роман Прохоров разложили шахматную доску, Золотарёв размышлял, какую бы историю ему сегодня выдать на потребу публике, остальные — маялись от безделья.
— Кстати, а что у нас с выборами? — спросил Стуколин старшего офицера по воспитательной работе. — Когда и как?
— Двадцать шестого, как и положено, — отозвался Губанов; он играл белыми, а потому сделал первый ход: е2-е4.
— А счётная комиссия? А бюллетени?
— Всё путём. Председателем комиссии будет Долгопрудный. Старший помощник Ткач и ваш Барнавели — типа заместители. Бюллетени отпечатаем на принтере, а результаты уйдут через спутник по шифрованной связи.
— Нарушение на нарушении и нарушением погоняет, — проворчал Кадман; он вчера вечером перебрал со спиртным и теперь отпаивался минералкой.
— Экий ты, брат Антон, зануда, — сказал Роман, он сделал ответный ход: с7-с5. — Главное в выборах что?
— А что главное в выборах? — встрепенулся Кадман.
— В выборах главное — ощущение собственной значимости, — нравоучительно заявил Роман. — Ты, такой маленький и серый, выбираешь такого большого и разноцветного!
— Это ещё что за намёки? — возмутился Губанов, двигая пешку на d3. — Кого это ты называешь маленьким и серым?
— Себя, разумеется, — с улыбкой сказал Роман, отвечая ходом на d5.
— А я съем, — объявил Губанов и действительно съел пешку пешкой.
— Приятного аппетита, — Роман двинул на d5 ферзя, и две пешки, чёрная и белая, отправились в коробку. — Ты смотри, какой простор для оперативного манёвра образовался!
Губанов, схватившись за голову, задумался.
— Вот я и говорю, — продолжал Кадман, — нет в нашем народе осознания важности процесса, называемого выборами. Все почему-то думают, что в их жизни ничего после выборов не изменится, а потому голосуют, прислушиваясь к голосу собственных комплексов, а не разума. Вот будут голосовать двадцать шестого за этого полковника, и ведь не за человека будут голосовать и даже не за политического деятеля, а за символ утраченного величия.
— А что вас не устраивает? — зашевелился Стуколин. — Конкретно.
— Меня конкретно не устраивает, что мы всегда идём на выборы, думая при этом о чём угодно — о «великом» прошлом, о «мерзком» настоящем — но никогда о будущем, за которое на самом деле голосуем.
— Силён, писатель, — Роман рассмеялся. — Уважаю!
— А что мы можем знать о будущем? — начал потихоньку закипать импульсивный Стуколин. — Когда ГКЧП сажали и Белый дом расстреливали, тоже ведь думали, что при Ельцине будет лучше, чем при них, а в результате что получилось? Армия развалена, на окраинах — война за войной, безработица растёт, смертность растёт, рождаемость падает. Если так дальше пойдёт, скоро русских вообще не останется.
— Вот именно! — Кадман воздел указательный палец. — Чтобы сделать выбор, необходимо прежде всего сесть и подумать, какое будущее ты хотел бы видеть для себя и для своих детей. Вот вы, Алексей, каким вы хотели бы видеть будущее нашей страны?
— Нормальным, — отозвался Стуколин. — Чтобы без кризисов, и зарплату вовремя платили. Чтобы всех этих уродов пересажали по нарам, а людям дали спокойно работать и зарабатывать.
— Видите? У вас уже имеется некая позитивная программа. Остаётся только ознакомиться с программами кандидатов в президенты и проголосовать за ту, которая наиболее соответствует…
— А толку? — вмешался в беседу Лукашевич. — Они все одно и то же обещают, и все обманут. Сегодня скажут одно, завтра сделают другое.
— Ну и не нужно голосовать за тех, кто обманывает.
— Вот мы и голосуем за полковника, — сказал Стуколин, — потому что он до сих пор не обманывал.
— Так он ничего и не обещал!
— А вообще мысль интересная, — заметил Громов, и все посмотрели на него. — О будущем. Мы действительно об этом мало думаем и говорим, но я уверен, что у каждого есть своё видение будущего. Причём, вполне определённое — мир, в котором ему хотелось бы жить. Есть, наверное, и мрачные миры, хотя те, кто мечтает об этих мирах, вряд ли считают их мрачными.
— Не знаю, — сказал Лукашевич, — может быть, это я один такой тупой, но, честно говоря, я себе никакого мира будущего не представляю.
— Но ведь вам наверняка чего-нибудь хочется? — попробовал направить его Кадман. — Чего-то вам не хватает?
Лукашевич пожал плечами:
— Всего мне хватает. Любимая жена, приличный заработок…
— «Что ещё нужно, чтобы встретить старость?» — процитировал, хохотнув, Роман.
— Тогда объясните мне, — попросил Антон вкрадчиво, — почему вы оставили любимую жену, забыли про свой приличный заработок и оказались здесь? Чего вы ищете в этой сомнительной экспедиции?
— Уж сразу и «сомнительная», — буркнул Губанов, но на него никто не обратил внимания.
— Не знаю, — Лукашевич задумчиво улыбнулся. — Наверное, я просто хочу, чтобы нас уважали.
— Кого это «нас»?
— Нас! Русских. И чтобы уважали мою страну.
— Ага, — кивнул Антон. — Мне всё ясно. Типичные имперские амбиции.
— Эй, писатель, — решил вставить своё грозное словечко Золотарёв. — Ты говори, да не заговаривайся.
Кадман не испугался.
— Ну как вы понять не можете?! — воскликнул он. — Никто нас уважать не будет до тех пор, пока мы сами себя уважать не научимся. И никакие секретные экспедиции, никакие вооружённые силы, никакие ядерные и прочие дубинки этого положения не изменят!
— А мы, значит, себя не уважаем?
— Если голосуем не головой, а другими частями тела, то да — не уважаем.
— Слушай, Кадман, а ты вообще русский? — осведомился Золотарёв с подозрением. — Фамилия у тебя какая-то странная.
— Нормальная у меня фамилия, — Антон поправил очки. — И намёки ваши в данном контексте совершенно неуместны. Хотя и многое объясняют.
— Что, например?
— Что вы из тех людей, кому нужна империя ради империи, а не ради людей, которые её населяют.
— Много ты понимаешь, сопляк!
— Ты тоже за языком последи, — урезонил капитана Роман. — А то не посмотрю, что ты весь из себя боевой пилот.
— Ладно вам, — Золотарёв, кажется, и сам понял, что погорячился. — Писатель сам хорош. Не понимает, блин, простых вещей.
— Я не блин, — тут же сказал Антон. — я Кадман.
Все заулыбались. Накал дискуссии сразу снизился, и Золотарёв смог продолжить:
— Вот ты говоришь: империя для людей. А я говорю: не может быть империи для людей. Если при строительстве империи ориентироваться на волю отдельных человеков, получится не империя, а цыганский табор — вроде того, что сейчас всякие там «реформаторы» построили у нас. Я вообще не понимаю, что это такое — демократия? Все равны? Почему меня уравнивают с каким-то бомжом подзаборным? Или с дебилом-переростком, у которого все мозги давно отшиблены в пьяных драках? Им, понятно, империя не нужна, но почему они имеют точно такое же право решать этот вопрос, как и я?
— Потому что это основное правило игры, — смиренно объяснил Кадман.
— Да не хочу я играть ни в какие игры! — заявил Золотарёв. — Не мальчик я уже, да и какие игры тут могут быть, когда речь идёт о нашем с вами будущем?
— Кстати, возвращаясь к тому, с чего мы собственно начали, — сказал Громов, — каким ты, Сергей, видишь наше будущее? Точнее, каким ты хотел бы его видеть?
— Уж, конечно, без этой вашей хвалёной демократии. Каким я вижу будущее? — он на несколько секунд задумался. — В первую очередь я отменил бы эту идиотскую избирательную систему. Равенства захотели? Чтоб, значит, каждый дебил и алкоголик мог в президенты выбираться? Не будет вам равенства. Ввёл бы шкалу. То, что ты родился, вырос и закончил среднюю школу, ещё ничего о тебе не говорит. О твоих родителях говорит, но не о тебе! Потом сдаёшь экзамены в институт или идёшь в армию. Ага, выбрал себе путь и доказал, что справляешься — получи своё избирательное право величиной в один голос. Закончил институт и пошёл в аспирантуру, отслужил два года срочной и пошёл в военное училище — получи ещё голос. Защитил диссертацию, дослужился до лейтенанта — ещё один голос. Сделал открытие, повоевал в «горячей точке» — ещё голос. И так далее. А в политику можешь идти, только набрав определённое количество голосов. Сотня есть — имеешь право выдвигаться в депутаты Государственной Думы, ещё больше — в президенты.
— Но при такой системе голоса будут элементарно продаваться и покупаться, — намекнул Кадман.
— А вот и нет! — торжествующе объявил Золотарёв. — Во-первых, голоса нельзя будет продавать или покупать. Во-вторых, периодически будет проводиться переаттестация, невзирая на чины и заслуги. Если окажется, что человек не соответствует своей должности, значит, нужно провести расследование, кто ему голосов прибавил и на эту должность поднял. Если факт коррупции удастся доказать — смертная казнь и для взяточника, и для взяткодателя. И потом, не забывайте, что все ключевые должности остаются выборными, и победить вы сможете только в том случае, если привлечёте на свою сторону как можно больше грамотных и опытных людей, а не бомжей, голоса которых можно сегодня за рубль купить.
— Ну а как быть с остальными? — поинтересовался Роман. — Не все, наверное, смогут в институт или в армию пойти. Кто-то ведь должен и у станка стоять, и улицы подметать, и канализацию чистить…
— Я же говорю, равенства не будет. Но по большому-то счёту, этим людям, что улицы метут, да дерьмо разгребают, избирательное право и не нужно. Они всё равно им не пользуются. Во время выборов посмотри: кто-то на дачу умотал — в грядке ковыряться, кто-то с утра за пивом сбегал и до вечера похмеляется, кто-то вообще забил болт, будто его это не касается — зачем им голоса? Зачем нам их голоса? На самом-то деле им не избирательное право нужно, а чтобы зарплату вовремя платили, да в магазинах жратвы и шмотья было вволю по доступным ценам.
— Технократия какая-то получается, — подытожил Роман.
— Ничего подобного! — немедленно встрял Кадман. — Технократия — это власть специалистов, а то, что нам нарисовал товарищ капитан, — это кастовая система. В этом его «будущем» человек, однажды оступившись или не добрав баллов на аттестации, попадает в парии и уже никакими силами из клоаки не выберется. Система эта на самом деле душит любую инициативу, любое новшество. Возьмём, к примеру, Королёва. Сергея Павловича. Знаете ли вы, сколько у него ракет на стартовом столе взорвалось, прежде чем первый спутник в космос отправился? А по предлагаемой нам системе его после первого взрыва в дворники услали бы, и не было бы никакого спутника!
— Вот за что я вас, демократов, особенно ненавижу, — Золотарёв снова начал злиться, — так это за то, что вы слова сказать не можете, не передёрнув. Лживость ваша и критиканство — вот уже где! — он чиркнул себя большим пальцем по горлу.
— Задело? — Кадман выглядел удовлетворённым. — Правильно, должно задевать…
— Ты просто подумать не хочешь! — огрызнулся Золотарёв. — Зашорен, блин, как коммуняка! Королёв бы при такой системе в «шарашке» бы не сидел, а был бы он лауреатом и депутатом. Потому что любой грамотный и опытный специалист знает:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49