— Лишний рот мне не надобен, своих хватает... Позови теперь мужика, я погляжу — брать ли мне его или оставить у вас на расплод... Ха! Ха!
Отец с вилами в руках вышел из соседнего хлева и остановился в раскрытых воротцах.
— Подойди сюда, Иван,— тихо позвал барин.
Отец сделал несколько шагов и встал почти вровень
с матерью, опираясь на вилы.
— Дай сюда вилы,— сказал чужой барин, и отец послушно выпустил их из рук.— Да не зри на меня зверем... Что он умеет делать?
— У Ивана руки золотые — и избы рубит, и столярничает, и печи кладет, все сотворит, что прикажешь... Если бы не нужда, я бы с ним никогда не расстался...
— Я не даром его у тебя беру, покрываю твой долг,— недовольно буркнул чужой барин и кивнул остолбенело стоявшей матери Трекелина.— А ты на что сгодишься?
— Она за коровами у меня ходит,— ответил за нее барин.— Но и в доме, и шить, и вязать, и печь, что ни скажи...
— Ну и, конечно, рожает каждый год, если позволить!— приезжий барин захохотал, и брыластые щеки его, цвета сырого теста, затряслись студенисто.— Я этого баловства не потерплю! У меня она ходить пузатой не будет. Ныне холопов прокормить нелегко! — сделав шаг к помертвевшей женщине, коротко приказал:— А ну-ка открой рот, покажи зубы... Так! Зубы на месте и целы... Руки покажи! Да поворачивайся поживее! Ноги! Да задери подол повыше, никто тебя тут не сглазит!.. Я мог бы и раздеть тебя, потому как мне гнилой товар не всучишь! Не стой, как чурка! Пройдись туда-сюда!.. Погляжу — не хромая ли ты... Чем хворала?
Мать поворачивалась, как ей велели, ходила перед чужим барином, он хватал ее за плечи и бедра, крутил так и эдак.
— Болела ли чем?— спрашивал барин.— Да ты что, оглохла? Может, порченая?
А мать, исполняя прихоти приезжего барина, глядела широко округлив полные страха и отчаяния глаза на сына. Наконец она поняла, о чем ее пытает барин, и ответила смиренно:
— Нет, батюшка, здоровая я... Бог милостив... Вот мальчонку не оставьте сиротой...
— Они люди смирные, сударь,— расхваливал дворовых барин.— Таких покорных и послушных — поискать... И хвори не ведают, и на работу гнать не надо, спорые, с одного слова все понимают... Разбогатею — сам их у тебя выкуплю...
— Ловок ты! Ха! Ха!— хмыкал приезжий.— У меня они, может, такую науку пройдут, что на вес золота станут!
— Парнишку, батюшка, не забудьте,— попыталась снова напомнить мать.— Пропадет он без нас... Живая душа, сердце надрывается...
— Довольно ныть!— осердясь не на шутку, крикнул приезжий и резанул хлыстом по голенищу.— Титька ему твоя уже не нужна, будет жевать, что ему здесь дадут... А вы собирайте пожитки. И живо мне! Я строптивых в два счета унимаю!
— Явите, батюшка, жалость!— Отец Трекелина повалился в ноги барину, надрывно запричитал:— Век будем бога молить... Не дайте погибнуть дитяти...
— Встань, холоп!— барин носком сапога приподнял всклокоченную рыжую голову мужика.— Ежели будешь стараться, я позволю тебе еще завести одного щенка! А этот останется тут, на него я не рассчитывал, как за долгом ехал... И не проси больше, а то я раздумаю, отберу у тебя и бабу! И погаси свой звериный зрак, не гляди, будто ешь поедом! Я и не таких диких
лошадей объезживал — не чета тебе. Свое зло на работе покажешь, для меня то выгоднее...
Отец поднимался с колен тяжело, а когда выпрямился, Трекелин не вытерпел, бросился к нему, заревел, вцепившись в педол отцовской рубахи. Чьи-то руки оторвали его от отца, не дали подбежать к матери. Она выла в голос, казалось, упадет замертво, но ее подхватили и потащили к телеге...
В Трекелине заходилось сердце. Да как же жить без матери, без ее ласковых мягких рук, без ни с чем не сравнимой нежности, которая сквозила и в улыбчивом взгляде, и в голосе, знакомом от колыбельной качки, когда она склонялась над ним, трогая теплым дыханием его лоб и щеки, и вышептывала на ночь утешные слова, полные безмерной любви. Отец тоже иной раз трепал его за вихры, но то была особая мужская ласка, когда он мог, как телок, потереться о бок отца, дождаться, когда тот поцелует его в макушку.
До зрелого отрочества Трекелин рос и кормился у дальнего родича, а когда родич скончался, Трекелин, проводив его в последний путь, ушел от барина не сказавшись, прибился к беглому монаху и начал странствовать по Руси... На Выге, когда он повстречал Акилину, ему примстилось, что она излечит его от горького одиночества и сиротства, заменит мать, ведь в каждой женщине две тайны — тайна жены и тайна матери, и эти два начала жили в ней нерасторжимо, и если случалась беда, то материнское перебарывало. Но Акилина отринула его прочь, и он обрел пристанище лишь на Ветке.
И вот теперь, похоже, Трикелину предстояло снова осиротеть, и терял он не мать, не отца, не Акилину, а землю, где нашел приют.
Ни суровый государь, не знавший удержу в своих помыслах, ни сменившая его Екатерина, ни недолго царствовавший Петр Второй не осмелились бы на то, на что с бабьей мстительностью замахнулась племянница Петра Первого, Анна Иоанновна, волею случая очутившаяся на царском троне. Злая тридцатисемилетняя герцогиня, жившая в Курляндии и позванная на русский престол «верховниками», дорвавшись до власти, забыла о всех обещаниях и кинула Русь на прокорм и разор завистливым и ничтожным иноземцам. Она привезла из своей митавской провинции, где пребывала почти в ссылке, старую рассохшуюся кровать, набитую
по щелям тощими клопами, и паразиты повылезали густо, жирели на русской крови, плодились безудержно.
При Петре ветковцы привыкли рассуждать так — долга рука у государя, но до польского рубежа не дотянется. Царю и без них хлопот хватало, а может быть, он не трогал их потому, что не забывал об их подвиге в войну с хитроумным Карлом XII, когда ветковцы сколотили крепкую дружину и, напав на крупный шведский отряд, разнесли его в пух и прах, доказав тем самым, что сбежавшие за рубеж ревнители старой веры дорожат отечеством и готовы отдать за него свои жизни.
Анна Иоанновна злобствовала, посылая ветковцам один указ за другим, повелевая немедленно возвратиться в прежние пределы, в те вотчины, из которых совершили побег. Ветковцы отмалчивались, надеясь, что туча, погремев, пройдет стороной. Но Анна Иоанновна сочла молчание за дерзость и послала за польский рубеж пять полков под командой полковника Сытина, чтобы вернуть беглецов силой, а селения их разорить и сжечь дотла...
Сытин, наведя страх на ветковцев, приказал запалить хлеба на полях и старые ометы соломы, дым и копоть заволокли небо над слободами, и огонь пополз к избам. Ветку взяли в кольцо окружения, оно сжималось все уже, и люди, жившие в общине, заметались, выскакивая из монастырей и келий, из курных изб, бежали к площади, четкая барабанная дробь, холостые выстрелы, окрики солдат и топот копыт подгоняли их, сбивали в стадо, тесня к церкви, где стоял на паперти мертвенно-белый епископ Епифаний, растерянный и жалкий. Сюда и проехал на белом коне полковник Сытин: широкоплечий, грузный, обвешанный военными регалиями. Вынув ноги из стремени с помощью подбежавшего солдата, он спешился, шумно высморкался в большой белый плат и громогласно спросил:
— Где ваш духовный пастырь?
— Здесь я, ваше сиятельство,— пролепетал Епифаний и согнулся в поклоне, приниженно и раболепно.
Сытин подошел к епископу под благословение, и Епифаний трясущейся рукой осенил его, и никто не разобрал — крестил он его по-старообрядчески или в угоду полковнику никонианской «щепотью».
— Ты не страшись, преосвященный,— басовито вещал полковник, обмахивая треуголкой рыхлое, распаренное от жары лицо.— По указу государыни я привел полки, чтобы вызволить тебя из беды! Тебя опутали тут раскольничьей прелестью, а мы спасем тебя для святой церкви!
Епифаний умильно растягивал в улыбке рот, благодарно мычал в ответ, поверив лжи, что царские войска пришли специально за ним, хотя никто его не держал силой и он мог покинуть Ветку в любой день по доброй воле. Ложь была припасена полковником на случай, чтобы избежать драки и крови, если ветковцы встанут грудью на защиту духовного пастыря.
Бессильный ропот прокатился по толпе, когда, вознеся худые руки над седой головой, Епифаний стал хвалить государыню за дарованную милость и хулить приютившую его Ветку, нарекая слобожан вероотступниками.
— Аспид! Христопродавец!— крикнули из гущи толпы.— Покарает тебя Господь за твое вероломство! Иуда! Будь трижды проклят! Анафема тебе навеки!..
Солдаты, сминая старых и малых, раскидывали людей, как чурбаки, но кричавших и след простыл. Тогда стали хватать первых попавшихся, чтобы начать розыск.
Слободы оцепили, везде расставили караулы и посты, день и ночь горели костры, чтобы легче изловить скорых на ногу беглецов, которые все равно находили потайные ходы и лазейки, исчезали из Ветки и прятались в лесах. Особо обученные команды тащили всякое имущество к хлебным амбарам, шныряли по дворам, не брезгуя и малой рухлядью, если ее можно было прикарманить, жадные до воровства руки алчно тянулись к чужому добру.
Полковник никому из приближенных не доверил описи монастыря и церкви, приказав иноку и Тихому, всегда прибиравшему в храме, помогать ему вести счет. Не желая своими руками разорять церковь, Тихий поначалу воспротивился, а потом согласился, озаренный удачливой мыслью,— а вдруг он сумеет что-то спасти, хотя бы тот же антиминс, чтобы позже положить основание новому храму. Впрочем, надежда эта была призрачная — ведь он каждую минуту находился на глазах у полковника и стражников, которые стояли и внутри церкви и у входа.
При двух горящих в шандалах свечах Сытин усадил за стол писаря. Громыхая подковками сапог, точно вколачивая гвозди, сам по алтарю шагал грузно.
— Выведи поначалу титлы государыни,— потряхивая серым от пыли париком, зычно скомандовал он, и писарь заскрипел пером по глянцевитой бумаге.— Вывел? А теперь пиши... «Обозрев сей забеглой сволочи жилища, скиты, монастыри и разбросанные по всем местам кельи, приступил к исполнению вашей монаршей воли... Всех необъявляющих своего звания и места своего рождения начну, по вашему указу, гнать под конвоем в российские пределы... Подлые люди сии, несмотря на батоги и кнут, от раскола не обращаются и желают оставаться в прежней замерзелости и, по моему мнению, к обращению к истинному православию и святой церкви безнадежны. Может, одна каторга научит их чему-нибудь и приведет в разум, и они поймут, подданными какой великой державы они являются, но следовать вашим добрым увещеваниям неспособны пока по своему невежеству и темноте. Будем, однако, надеяться, что с Божьей помощью мы приведем их в рассудок и заставим служить отечеству и вашим высоким помыслам и повелениям во славу державы. Ваш верный подданный и нижайший раб...» Оставил место для росписи? Так... А теперь дай просохнуть, чтобы немедля отправить сие донесение...
Вестовой сбегал за конным нарочным, и Сытин вручил ему свернутую в трубку депешу.
— Вручишь самолично государыне,— глядя на вытянувшегося солдата, сказал полковник.— А потеряешь, сыщем твою голову в кустах... Уразумел, служилый?
— Так точно, вашество...
— Тогда трогай с Богом! Марш!
Сытин извлек из кармана большой плат, прочистил трубно нос, велел подать кресло, куда и уселся, влившись, как тесто в квашню.
— Носите все по порядку,— сказал он иноку и Тихому и махнул рукой писарю.— А ты пиши в ведомость, чтобы все в ней было доподлинно и ништо не затерялось... Государыне все представим до песчинки малой... Начнем с алтаря... Тут на престоле три Евангелия — первое на зеленом бархате, евангелисты серебряные и вызолочены, третье того же состава... За престолом образ святой Богородицы Владимирской, риза кованая,
серебряная и вызолочена, венец и ожерелье низаны жемчугом... Три серьги-двойчатки, при одной серьге копейка старая серебряная... Семь крестов серебряных, четыре вызолочены... Запрестольный крест изображен на древе... Две лампады медные на зеленых цепях... Сундук за печатью, а в нем полотняная рухлядь и прочая...
Тихий выносил одну вещь за другой, еле слышно шаркая ногами, показывал полковнику и аккуратно складывал вдоль стены на разостланные скатерти. Голос Сытина с раздражающей хрипотцой плыл в сумеречной мгле, копившейся под сводами, набатно отдавался в ушах:
— В ризничьей шесть шандалов медных, два оловянных, ендова медная... Три кропила... Шапка епискупская с каменьями в футляре зеленом... Риз праздничных разных цветов — десять... Пять потрафи- лей... Стихарей и подрушников — десять, ковер персидский один... Сорочица престольная — одна... Убрус с прорезным кружевом — один...
Со спины полковник чем-то напоминал Тихому того лиходея помещика, который откупил его родителей у разорившегося барина, резкий голос Сытина возвращал упрямо к сиротскому отчаянию, и, поднося полковнику медный шандал, Тихий вдруг поймал себя на страшной, преступной мысли — подойти сзади и со всего размаха проломить шандалом башку насильнику, уложить его замертво, чтобы не осквернял растленным дыханием Божью обитель... Но он так ужаснулся греховности своего помысла, что руки и ноги у него задрожали, и, без сил опустясь на ступеньку, ведущую к алтарю, он перекрестился, закрыл в изнеможении глаза.
— Кроме перечисленных икон, соборных мантий, разных вещей церковного и иноческого обихода, нами собрано в кельях такое имущество,— гундосо вливался в его уши голос полковника.— Блюд оловянных — шестнадцать, перечниц — две, ножей столовых — двенадцать, одеяло козиное — одно, овчинное — тоже одно, одни рукавицы волчьи, килим новый полосатый, ремней сыромятных — сорок, клею рыбного — девять кусков, гребней костяных — четыре, молочниц — две, уксусник — один, ковш медный — один... Не забудь отдельно перечислить в описи коров, коих обнаружено пять, а лошадей мелких — пятьдесят восемь...
Сытин нудно и неторопливо диктовал все, что отобрали у келейниц, особо выделил старопечатные книги и те, что писаны от руки — общую минею, минею месячную, часослов, псалтырь, устав о христианском житии, канон за творящих милостыню, краткую науку об артикулах веры, книгу последования церковного пения, азбуку нравоучительную юношеству, духовные стихи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82