дом ее был полная чаша; в тайниках хранились немалые драгоценности, но, полагая себя «матерой вдовой», боярыня пеклась не столько о личном богатстве, сколько о будущей жизни сына Иванушки, о славе рода, который не должен пресечься. Но письма духовного отца готовили ее к тому, чтобы она вдруг сделала выбор, отринув суетной мир ради Господа. А она все тянула, намереваясь раньше срока женить отрока и определить его судьбу. Но вот ровно упала в чашу малая капля, пролилась через край, и однажды Федосья Прокопьевна сказала старице Меланье, что готова «воспринять ангельский чин», избрать ее в матери, «стать под ее начал».
Меланья живо привела вернувшегося с Дона беглого игумена Досифея, и тот тайно свершил над ней обряд пострига. Когда отрезанная коса боярыни упала на пол, младшая ее сестра княгиня Евдокия Урусова рухнула перед ней на колени. Потрясенная пострижением сестры в инокиню Феодору, дала в мыслях клятву следовать ее судьбе.
Рано или поздно слухи о постриге боярыни должны были коснуться царевых ушей, но она еще прежде нанесла ему обиду, отказавшись приехать к нему на свадьбу, представиться новой царице Наталье Кирилловне Нарышкиной, «стоять в первых и титлу царскую говорить». Она сослалась на недомогание, мол, «ноги не могут ни ходить, ни стояти», но государь посчитал такой отказ оскорблением, а то и открытым вызовом.
Давши монашеский обет, Федосья Прокопьевна не могла больше лгать и кривить душой, должна была и во всем повиноваться ангельской матери своей Меланье. Не в ее воле было теперь жить по мирскому обычаю, прошлая жизнь мнилась ей теперь погремушкой в руках сатаны, и надо было замолить грехи, чтобы предстать перед господом чистой и непорочной.
С того дня, как она постриглась, Федосья Прокопьевна жила затаясь, ожидая, когда грянет гром, понемногу распускала на волю слуг, чтобы никто не пострадал из-за нее, оставляя при себе лишь тех, кто по доброй охоте и даже по ее приказу не покинул бы ее. Предвестием грозы был нежданный приезд дяди Ртищева с дочкой Аннушкой — он ворвался в ее покои, как с пожара, и с порога осатанело закричал, мелкой трусцой подскакивая к Федосье Прокопьевне:
— Ты что — рехнулась, матушка? Куда упрятать тебя от государева гнева? Ты хочешь на нас положить позор несмываемый?— Ему не хватало воздуха, и он то и дело хватался за грудь.— Отринь, пока не поздно, Аввакумовы прелести, молись по Никоновым книгам, раз царь по ним молится!..
Боярыня склонила голову, убранную в богатый полушалок, чтобы не видно было, что ее коса отрезана.
— Прельщены вы, а не я,— тихо ответила она.— И для меня Аввакум истинный Христов мученик... Если Господь сподобит, и я умру за старую веру!
— Окстись, безумная! Твоего протопопишку осудили сами вселенские патриархи!.. Ирод он и семя его Иродово!— Старик сделался багроволиц, и дочь Аннушка цеплялась за его руку, чтобы как-то сдержать, утихомирить его.— Ты всех нас губишь бесовским своим норовом! Ране царица, Мария Ильинична, царство ей небесное, за тебя заступалась, заслоняла, а ныне кто тебя спасет?.. Под корень изведут весь твой род!..
— Утишься, батюшка.— Аннушка наконец остановила отца и выпрямилась — ясноглазая, румяная, как наливное яблочко, но в остром прищуре за светлыми ресницами ее таился хитрый блеск.— Что ты на страдальца бедного набросился, он и так принял муки немалые за веру в ссылке... Виной в сем доме не он, а старицы ехидные и зломыслые, кликуши бесноватые — они-то и сбивают с толку нашу тетушку, лишают ее радости...
— В чем же моя радость?— тихо спросила боярыня.
— Я тебя, тетушка, по-бабьи лучше понимаю, чем мой батюшка,— голос племянницы журчал ласково, умиротворяюще.— Что ты жалеешь Аввакума, любовью Христианской мучаешься за него—и то мне понятно... Ведь нам, бабам, по нашей природе, на кого-то нужно молиться, кому-то поклоняться, и то слабость наша сердечная. Неужто, тетушка, ты забыла о сыне Иванушке, отроке единокровном? Не он ли тебе радость и утешение во всех бедах?
— Сын мне люб и дорог,— боярыня запрокинула голову, боясь непрошеных слез, лицо ее выбелилось, а голос снизошел до смертного шепота.— Иванушка свет мой в окне, кровь моя, но истина превыше...
— Ой, лихо! Тебя же могут разлучить с ним навечно,— пугаясь неистовости тетушки, робко сказала Аннушка.— Ты же и себя и его подвела к краю пропасти.,.
— Оторвут его на этом свете, мы на том с ним свидимся!— Боярыня уже не могла противиться тому, что рвалось из души.— На все воля Господня.
— Чур меня! Чур!—старик замахал руками, как петух на насесте, закричал дурным голосом:— Сгинь, сатана!.. Сгинь! Дьявол тебя попутал!.. Недаром государь сказал про тебя митрополиту крутицкому — сумасбродна де и люта та Морозова!
Он уже сипел, потерявши голос, хватал дочь за руку, тянул из покоев.
— Покорись государю, пока не поздно!— задержавшись на миг в дверях, прошипел Ртищев, уже клонясь к косяку, точно ноги не держали его.
Когда за дядей и за племянницей закрылась дверь, боярыня упала на колени, припала лбом к половице, несколько минут лежала недвижно, потом стала молиться, оборотясь к слабо теплившимся лампадам.
С этого дня ее навещали один за другим посланцы царя: и митрополит чудовский Иоаким, и сам патриарх Питирим, занявший недавно престол,— увещевали, грозили... Терпение государя иссякло... Будь боярыня худородной и безвестной, он бы давно заточил ее в глухой монастырь, чтоб и следа не сыскали, но, видно, царь опасался вызвать недовольство именитых бояр, к которым причислялась и Федосья Прокопьевна Морозова, их ропот мог перерасти в открытый бунт во дворце, как это не раз случалось в государстве российском. Да и стоит лишь только позволить себе слепо и люто казнить кого-то, унизить или растоптать, и там, гляди, не остановишься, всюду будет мерещиться крамола и заговор... Но не загаси огонь у трона, он полыхнет на всю Москву. Федосья Прокопьевна была любимицей покойной царицы Марии Ильиничны, и государю трудно было отринуть и отсечь от себя Морозову, подобно Никону или Аввакуму. Те были людьми со стороны, а эта запросто входила во дворец, блистала в его окружении, как драгоценный камень в короне, царь и привечал, и любовался открыто ее красотой. В ней не чаяли души и царевны, особенно Софьюшка, отцова любовь и отрада. Просил за боярыню и патриарх Питирим, советовал вернуть Морозовой назад отнятые вотчины, тихо водворить заблудшую овцу в лоно православной церкви. «Не знаешь ты лютости этой женщины,— хмуро возразил государь и, помолчав в скорбной задумчивости, добавил с глубоким вздохом: — Тяжко ей братися со мною — един кто из нас одолеет всяко».
Боярыня и не помышляла тягаться силою с царем, но, ведая все о жестокосердии государя, страха не испытывала, ее вера была уже бездонна, как вода в глубоком колодце, сколь ни вычерпывай — все прибывает.
Однажды в ее доме появилась младшая сестра княгиня Урусова. Смятение таилось в ее очах и бледном лице. Федосья Прокопьевна поднялась навстречу, обняла ее за плечи, и тут сердце ей сказало, что наступила та роковая минута, которая разведет их навеки.
— Что, Дунюшка?—тихо спросила она.—Волки нынче будут?
— Откуда ты знаешь?— отшатываясь, охнула Евдокия.
— Сердце вещует... Правда, что ль?
— Правда,— заморгала и заплакала княгиня.— Матушка-сестрица, дерзай! С нами Христос — не бойся!
— Погоди, не умирай допрежь,— спокойно остановила ее боярыня. Говори толком, чтобы я могла напоследок умом пораскинуть и распорядиться обо всем...
— Князь Петр Урусов, повелитель мой, наказал идти к тебе и упредить, что ныне присылка к тебе будет.
— Не перевелись милосердные люди,— боярыня подвела сестру к лавке, усадила, не отнимая рук от ее плеч.— Передай низкий поклон князю, он рисковал головою, посылая тебя ко мне... А сейчас давай попрощаемся, мне пора в дорогу собираться...
Княгиня порывисто поднялась, глаза ее вспыхнули, румянец разлился по щекам.
— Куда повезут тебя, пусть забирают и меня!
— Не делай ничего сослепу...— властно придержала ее сестра.— На кого ты оставишь мужа и детей?
— На Бога! Как и ты своего Иванушку! — горячечно отвечала Евдокия.— Мир не без добрых людей...
— Тяжкий жребий ты избираешь,— по-прежнему сурово наставляла боярыня.— Подумай — выдюжишь ли ты сию муку?
— -Не одну ночь о том думала... И слово мое последнее — в дом свой я больше не вернусь...
Боярыня припала к ее руке, и они вместе молча опустились на колени перед иконой.
— Помилуй нас, Господи... Дай силы снести крест...
В слюдяные оконца уже наползала мгла, в небе посверкивали первые звезды, и нужно было спешить — распустить оставшуюся челядь, дать последние наказы слугам и не испугать шумом спавшего в горенке отрока.
«Волки» пришли глубокой ночью, когда сестры положили начал — семь прикладных поклонов и, помолясь, связали в узлы пожитки с одежонкой. Первым, постучав, вошел в опочивальню архимандрит чудовский Иоаким, за ним из-за спины выглядывал думный дьяк Илларион Иванов.
— Встань, боярыня, выслушай волю государеву,— выйдя наперед, приказал думный дьяк.
Боярыня одета лежала на постели и презрительно смотрела на ночных гостей.
— Я у себя дома, мне нет надобности подниматься,— и она горько усмехнулась.— Что ль, у государя иного времени не нашлось — присылать вас ко мне ночью, как воров и разбойников?
— Мы не тати, а государевы люди,— обиделся архимандрит.— А слушать царское слово полагается стоя.
— Темная совесть не выносит света, прячется от глаза людского?.. Христа такожде брали ночью...
— О чем ты глаголишь? С кем себя равняешь?— вспылил архимандрит.
— Я глаголю по истине...
— Повеление государево непреложно!— не вступая в спор, сказал архимандрит.— Ответствуй — причащаешься ли ты по тем служебникам, по которым причащаются царь, царица и царевны?
— Не причащаюсь!
— Тако!.. А каким крестом крестишься?
— Господе Исусе Христе, сыне Божий, помилуй нас.— Боярыня сложила двуперстие и подняла руку.— Тако я крещусь, тако и молюсь...
— А где пребывает старица Меланья, которую ты нарекала именем Александра?— допытывался Иоаким.— Мы имеем нужду к ней...
— По милости Божьей я принимаю в доме своем всех сирых убогих, всем даю приют и пищу,— с достоинством отвечала боярыня.— Бывают у меня и Сидоры, и Карпы, и Меланьи... Ныне же рабы Христовы разбрелись по белу свету, не сыскать...
Думный дьяк, шныряя по чуланам и закутам, в келейке, примыкавшей к опочивальне боярыни, увидел лежавшую на кровати Евдокию Урусову. Над нею в углу синей бабочкой метался огонек лампады, бросая отсветы на старую икону.
— Кто такая?— грозно спросил дьяк.
— Жена Петра Урусова;— с вызовом ответила княгиня.
— Князя?— Илларион будто опаленный выскочил из келейки, выпучил шалые глаза на архимандрита.— Тамотка еще одна возлежит... Княгиня Урусова!
— Исповедуй и ее,— приказал Иоаким.— Спроси, како она крестится.
— Так мы ж посланы токмо к боярыне...
— Делай, что говорят!— резко оборвал архимандрит.
Княгиня не удостоила думного дьяка даже взглядом, а лишь подняла двуперстие, и он в состоянии некоего столбняка отступил, выбрел из келейки. Архимандрит, повелев охранять еретичек, поспешил во дворец. Войдя в Грановитую палату, где государь заседал с боярами, приблизился к трону, зашептал царю на ухо.
Государь, выслушав донесение, хмуро оглядел полусонных бояр, стражей в рындах, покосился на князя Урусова, стоявшего в трех шагах от трона.
— Значит, лютует боярыня?—спросил он вслух, чтобы слышал не только князь, но и скованные полудремой бояре.— Гнушается нашей службой? Не повинуется нашей воле?
— Стоит на своем, государь...
— Сама в бесовскую ересь впала и сестру туда же потянула,— царь говорил, полуоборотясь к Урусову.— Княгиня твоя смиренна была, и такой супротивности за ней не водилось... Или я, князь, о том не ведал?
— Я и сам не ведал, государь,— разжал окаменевшие губы Петр Урусов, вдруг понимая, что, послав жену проститься с сестрой, отпустил ее навсегда. Не было в голове ни одной спасительной мысли, как, не уронив чести, выручить из беды Евдокию, оборонить детей.
В палате повисла тревожная тишина. С бояр согнало сон и дрему, они с любопытством и страхом ждали государева слова.
Решение царя было выношено давно, и он только ждал случая, чтобы объявить свою волю, лишний раз повязать бояр государевым промыслом и властью.
— Раз та боярыня укоренилась в своем непокорстве,— отогнать ее от дома, лишить всех вотчин и богатства,— с тихой медлительностью проговорил он.— Не хочет жить на высоте, пусть поживет внизу... А ежели и княгиня послушна ей и нашей веры не держится, то заблудшая овца нам не ко двору... Быть посему! Ступай! Делай, как положено!
Архимандрит удалился. Князь Урусов, бледный, с проступившим потом на лбу, чудом держался на ногах, храня молчание. Ему оставалось одно — собачьей преданностью заслужить государево прощение, облегчить тем и свою участь, и участь детей.
Иоаким вернулся в дом Морозовой теперь всесильный и злой, он сделал розыск слугам, велел сознаться, как они крестятся, и тех, кто убоялся и повинился, отпустил, строптивых же, державшихся старой веры, от
делил, строго наказав никуда не удаляться. Боярыне объявил волю государеву, и так как она по-прежнему упорно лежала и не вставала с постели, крикнул домочадцам, силою усадил в кресло, и те снесли ее на руках в людские хоромы, в подклеть. Туда же приволокли и княгиню. Явился хмурый, поднятый со сна стрелецкий десятник, принес цепи и кандалы, заковал руки обеих женщин. Когда отзвучал лязг железа, боярыня низко поклонилась стрельцу.
— Спасибо тебе, добрый человек,— она приложилась губами к ржавым кольцам.— Слава тебе, Господи, что ты сподобил меня и возложил на нас Павловы оковы... Помолимся, сестрица!
Стрелец с душевным трепетом смотрел на богато одетых боярыню и княгиню, которых постигла Царская немилость и заковать которых его заставили нужда и страх.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82