— Ты что плохо растешь, Маша?— притворно удивился он.— Мало, поди, под дождиком бываешь? Негоже! Я привез тебя от французского короля, он был тогда совсем маленьким, но с тех пор Людовик обогнал тебя на много вершков!
Подставив дочерям щеку для поцелуя, Петр церемонно поклонился герцогу, усадил его по правую руку от себя, а Екатерину по левую,— денщики, стоявшие
навытяжку у дверей, по ее знаку начали подавать блюда.
— Па, а ты вправду брал короля на руки?— спросила Лизавета.— И он не обиделся?
— Он же был дитя малое, пошто ему обижаться? Я же не драл его за волосы, а ласкал от души!
— Расскажи, па!
— Лизанька, перестань!— попробовала урезонить дочь Екатерина и для вящей строгости нахмурилась.
Но государя не смутила просьба дочери, он был нынче в добром расположении духа, и это доброе настроение царя передалось гостям: все за столом почувствовали себя легко и свободно, благодаря в душе царевну, которая так беспечно сломала строгий ритуал приема, положенный во время обеда.
— Сколько лет тому назад то было, господин канцлер?— спросил Петр.
— Пять лет, ваше величество,— Головкин склонился над тарелкой.
— Да, верно так... Пошто так быстро бежит время?— Петр помолчал, и за столом воцарилась выжидательная тишина.— Мы виделись с королем два раза... Первый визит в Париже он нанес мне вместе с герцогом Вилльлеруа, и тот изрек за него приветствие... Людовик подал мне руку, мы пошли в дом, и все было душевно и просто... А когда прощались, я не утерпел, поднял его на руки и поцеловал. Ему было лет семь, он был весьма разумен и смышлен и, видать, понимал, что судьба готовила ему повелевать Францией... Настал мой черед нанести визит, я прибыл ко дворцу в карете, король выбежал навстречу, и тут я прямо при всем придворном люде взял его на руки и понес по лестнице...
— Какой конфуз!— воскликнула Елизавета.— Он все же король, а ты его на руки... Разве кто из французов посмел бы поступить так?
— - Я о том не думал,— Петр мотнул головой.— Пускай сами гадают, что им можно, а чего нельзя... Может, я и задел их гордыню, кто знает, но Людовик был рад, что русский царь несет его на руках — значит, оказывает ему великую честь...
На время все притихли, нужно было хлебать щи и есть кашу. За этими привычными для государя блюдами последовали фленсбурские устрицы, студень, тушеная говядина с капустой, жареный гусь с моченой брусникой. После обеда все перешли к другому столу, где ожидали вазы с яблоками, орехи, лимбургский сыр, светлое французское вино и бутылки хлебного русского кваса.
— Ну что, господин лейб-медик,— оборачиваясь к Блументросту, пошутил Петр.— Много ли вы без меня вырвали зубов?
— Не вел счета, ваше величество...
— Почему не позвал на помощь меня?
— Не смел тревожить, ваше величество.
— Не хитри!— Петр погрозил лейб-медику пальцем.— Думаешь, лучше меня рвешь? А может, пугаешь людей, что я больно выдергиваю?
— Не было того в мыслях, ваше величество,— уклончиво отвечал Блументрост, давно привыкший к пристрастию государя рвать зубы всем, кто пожелает.— Как только объявится с такими зубами, что мне тащить не под силу, я позову вас...
— Гляди не обмани самого себя,— раскуривая трубку, посмеиваясь, сказал Петр.— У меня повсюду глаза и уши — сразу донесут о твоем вероломстве! А как будешь кого резать, тоже зови... в иных ремеслах я крепок, но тут я хочу поравняться с тобой.
— Будет исполнено, ваше величество!
Придворный лейб-медик деревенел и пугался, когда
возникал с государем разговор о медицине, но не выказывал своей растерянности. Его раздражала самоуверенность царя, полагавшего, что он и в медицине разбирается так же искусно, как в корабельном деле, и что за операционным столом ведет себя столь же уверенно, как, вытачивая изящные вещицы из кости, за токарным столиком. Перечить государю значило вызвать явную немилость, поэтому Блументрост старался под разными предлогами и хитростями не вручать Петру хирургический нож. Но бывали случаи, когда отказать царю было немыслимо. Так однажды Петр освободил от воды страдающую водянкой женщину, однако нисколько не опечалился тем, что больная умерла, искренне гордясь операцией, хотя за исход ее не мог поручиться даже весьма именитый доктор. Лейб-медик не мог забыть и ужаснувшую всех казнь камер-фрейлицы, красавицы Марии Гамильтон; она пользовалась особым расположением Екатерины, хотя числилась любовницей государя. Мария Гамильтон, как выяснилось при розыске, тайно придушила трех новорожденных младенцев, прижитых ею то ли от денщика Ивана Орлова, то ли от самого Петра. Чтобы удержать Орлова, она крала незаметно из комнаты царицы драгоценности и золотые червонцы, одаривая ими любовника. Ее приговорили к смерти, и, как ни упрашивала Екатерина, как ни умоляла царица Прасковья Федоровна, Петр остался непреклонен... «Я не хочу быть ни Саулом, ни Ахавом,— отвечал государь,— которые, нерассудною милостью закон Божий преступи, погибли и телом и душою». Истинной причины упрямства и жестокости Петра не ведали, ведь бывало, что он даровал жизнь людям, чьи челобитные приносила ему в ошейнике любимая его собака, а тут на все моления остался непоколебим. Может, жалел о загубленных младенцах, в которых могла течь царская кровь? В день казни Гамильтон падала на колени перед царем, плакала навзрыд, прося о пощаде, но Петр сам проводил ее на помост, где жертву поджидал палач. Несчастная женщина нарядилась в свое лучшее платье из белого шелка, отделанного черными бархатными лентами, распустила волосы, чтобы выглядеть красивее, и все еще, видимо, надеялась, что в последнее мгновение государь помилует ее. Петр, советуя покаяться, подвел к палачу и тут же ушел на несколько минут. Этого было вполне достаточно, чтобы палач, бросив женщину на плаху, отсек ей голову. Государь вскоре вернулся, поднял окровавленную голову и, подозвав к себе приближенных именитых особ, как бы демонстрируя свои познания в анатомии, начал пояснять особенности шейных позвонков. Все стояли, омертвев — мнилось, государь, испытывая их верность, неспроста показывает отрубленную голову. Кончив объяснения, царь поцеловал мертвую голову в синие, плотно сжатые губы и, положив ее на помост, быстрыми шагами удалился. Нет, находилось слишком мало охотников лечиться у царя, вызывались лишь отчаянные смельчаки или те, кто надеялся из этой страсти государя извлечь себе выгоду — а вдруг Петр за терпение и муки пожалует милостью?
— Холопы и смерды сами управляются с зубами, ваше величество,— заранее отводя от себя наветы, сказал лейб-медик.— Они вяжут больной зуб суровой ниткой, нитку укрепляют за ручку двери, с силой толкают дверь — и зуба нет!
— Ловко!— восхитился Петр.— Надо поглядеть и испробовать. Скоро вам, докторам, делать будет нечего!
Все рассмеялись, и Блументрост вздохнул с облегчением, сегодня государь, судя по всему, не желал портить ему настроение.
— А что, Гаврила Иванович, верно или нет, что прусский король вроде недоволен нами?— переводя разговор в иное русло, спросила Екатерина.— Или слух тот ложен?
— Все, сударыня, хотят получить от нас кусок земли и укрепиться гораздо,— отозвался канцлер и поиграл кистью руки, от чего стали переливаться и посверкивать дорогие камни в перстнях.— Государь повелел уважить Фридриха Вильгельма, отправил ему самых рослых, ну сущих великанов-солдат, чтобы тот любовался ими и хвастался перед иноземными гостями... А когда солдатам настала пора путь домой держать, король вошел в превеликую обиду и гонор, думал, что они отданы ему в вечную кабалу... Его величество взамен послал других солдат, но вышла другая обида — эти показались королю меньше ростом и не так впечатлительны...
— Что ж он по сей день ту обиду нянчит?— удивилась Екатерина.— Разве сие достойно столь высокой особы?
— Ништо, привыкнет и к тем, что посланы,— ухмыльнулся Петр, пуская кольца дыма из трубки.— Бывают короли, что малые дети, их»баловать тоже зря нельзя... Дай палец, откусят по локоть, да при этом еще помышляют, чтоб им дали что покрасивше и подороже, чем солдаты. Нет чтобы и на том спасибо нам сказать...
Вдруг резко скороговоркой, как попугай в клетке, заговорил все время молчавший герцог Гольштинский, и лицо Анны пошло малиновыми пятнами.
— Растолмачь, о чем он!— вежливо попросил Петр.— Я поймал несколько слов, но связать не успел...
— Карл-Фридрих услышал про донесение нашего посла Бестужева из Стокгольма — тот жалуется на русских купцов... Они-де привозят туда всякую мелочь — полотно, орехи каленые, деревянные ложки, продают прямо на санях, тут же на улице варят себе кашу, а если что им не по нраву, напиваются и поносят чужеземцев непристойными словами, а то и в драку лезут... Герцог полагает, что нам, русским, то бесчестье и срам.
Петр хмурился, делая короткие затяжки, похоже, гасил в себе подступившие вспышки гнева, но, выслушав дочь, сказал примирительно:
— Дай, Гаврила Иванович, мой указ им, чтоб жили смирно, содержали себя чисто и с бородами не совались, куда не след... Ведь было им говорено... Что за бестолковый народ — ни указа ему, ни броду, ни страху, никаких границ, прет себе на рожон так, будто все обязаны жить по нашей мерке... Господин канцлер, вели поднять им выше штрафы за непотребство, а будут дальше вольничать, пусть Бестужев прогонит их в шею!
Петр замолчал, в тишине сипела трубка, потом, видимо вспомнил о герцоге и, сделав вежливый поклон в его сторону, повернулся к дочери.
— Передай своему нареченному, что нами принято его радение о нашей чести и доме... Купцы будут наказаны, а в торговле учинен порядок!'
Екатерина, отвлекая Петра, снова сменила тему разговора и стала рассказывать о Китае, стране далекой и диковинной, но и тут не обошлось без огорчительных напоминаний. Три года назад в Пекин с целой свитой отбыл чрезвычайный посланник, лейб-гвардии Преображенского полка капитан Лев Измайлов, чтобы договориться о беспошлинной торговле, о русском консульстве и о постройке церкви для тамошних православных. Посланнику дали строгие указания, как держаться в чужой стране,— быть особо учтивым с богдыханом, потому что предыдущий посланник, Николай Сапфари, вел себя неуклюже и предерзко. Когда богдыхан поинтересовался, обучался ли Сапфари астрономии, тот солгал, что обучен этой науке, но стоило богдыхану попытать, где находится в небе звезда Золотой Гвоздь, как посланник грубо ответствовал: «Я на небе не бывал и имен звездам не знаю», чем отдалил от себя правителя Китая. Измайлову велели преклониться перед богдыханом — с посланника не убудет, шея не сломается, урону чести он не нанесет, а выгода может выйти немалая. Судя по донесениям, он исполнил все в точности, был кроток и скромен и, видать, пришелся по нраву богдыхану, который тоже стал пытать его про астрономию и звезды. Измайлов отвечал, что астрономии не учился, но что в России немало ученых людей — и математики, и астрономы, и медики, и архитекторы, и художники, что в свите его есть искусные музыканты, которые могут сыграть богдыхану, ежели он пожелает.
Богдыхан милостиво и ласково пожелал послушать музыкантов, устроил богатое угощение. Все шло к удачному договору, но тут, как на грех, семьсот монголов перебежали под покровительство русского государя, и переговоры расстроились. Богдыхан требовал вернуть беглецов назад, да где их сыщешь в степи? Торговлю завязывать богдыхан отказался, пояснив, что сие занятие у них не в почете, что им занимаются убогие люди и что товары в их страну приходят из разных стран... Пусть торгуют и русские купцы, если явятся по доброй охоте. Так и не добившись договора, Измайлов вернулся из дальнего путешествия без успеха и прибыли...
— Надобно снарядить туда новый поезд,— кончив внимать Екатерине, отозвался Петр.— Китай велик, и народ в той державе плодовит, смирен, любит землю и превелико старается в поте лица.
— В ваших словах истинная правда, ваше величество,— угодливо подтвердил канцлер.— Народ нищий, проживает часто в бедности, но дружный... Китаец, он на манер муравья подхватит на пути соломинку или сухую веточку и в общую кучу тащит, не то что мы, русские, все врозь норовим, в свою нору... И не след забывать, государь, что монгольская гроза оттуда накатилась! Ныне она не так страшна, но береженого бог бережет... С великим народом надо постоянно ладить мир, сил на то не жалея, потому что от этого одна всем польза...
— Мудро речешь, господин канцлер,— Петр отложил в сторону выкуренную дотла трубку.— Неча над китайцами куражиться — им под нами не жить, и нам под ними тоже, а сосед такой, что с ним надо считаться,— и границы блюсти в целости, и торговлю ладить добрую, не чинить друг другу ни малых, ни больших обид...
Он уперся в подлокотники кресла и грузно поднялся. Все поняли, что время обеда кончено.
— Проводи господина канцлера в мой кабинет,— попросил он Екатерину.— Я побуду немного с доктором и сей минут буду там...
Дочери снова, как к иконе, приложились к его щеке, для чего ему пришлось нагнуться, герцог, откланиваясь, шаркнул лакированной туфлей, и столовая опустела. Заглянувшим денщикам Петр дал знак обождать с уборкой посуды — успеется.
— Давно хотел повидаться с тобой, доктор, да все как-то недосуг,— словно извиняясь, проговорил Петр.— Но дальше терпеть невмочь...
Лейб-медик, испытывая привычную оторопь, напрягся телом и слухом. Было ясно, что царь пригласил его сегодня вот для этой сокровенной минуты, и он вытянулся перед Петром, глядя на него снизу вверх. Государь, положив руку на его плечо, усадил в кресло и сам как бы нехотя опустился рядом.
— Видно, плохи мои дела, господин лейб-медик,— грустно признался он, но, заметив, что Блументрост хочет перебить его и успокоить, добавил, насупясь:— Не торопись решать мою судьбу. Верно, опять та болезнь, что мучила меня перед Прутским походом, вернулась. И терзает... Тогда я спасся потами и уриною, а ныне уже не помогают мне те снадобья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82