..
— Успокойся, Годо, успокойся, не говори так! Вот увидишь! он сразу же одумается.
— Сразу или не сразу, мне это уже все равно.
— Да что ты, бог ты мой, как это все равно?!
— Да, все равно! Теперь, после всего, я с ним под одной крышей и не смогу жить! Такого сына я не хочу!
— Горе, горе мне, несчастной! До чего я дожила! Почему у меня раньше не разорвалось сердце!..
Ночью с Годердзи случился приступ еще более сильный.
До смерти напуганная Малало бросилась к своей крестной, привела бедную старушку, посадила возле мужа, у изножья кровати, а сама помчалась в непроглядную темень за доктором.
Лишь на рассвете унялась боль, и Годердзи полегчало.
В ту же ночь случилась одна удивительная вещь: когда Годердзи делали укол, в доме что-то громко треснуло.
Причину обнаружили только наутро: угол дома, обращенный к винограднику, дал трещину. Трещина оказалась довольно значительной. Она рассекла наискось обе стены. Сейчас же привели инженера, он долго осматривал здание, в заключение сказал, что дело это не очень страшное, видимо, в этой части земля была рыхлая и фундамент осел. В доме можно жить, но ремонт обязателен — фундамент необходимо укрепить.
После того как все ушли и они с Малало остались одни, Годердзи долго разглядывал трещину, потом покачал головой и с сожалением проговорил:
— Как одновременно дали трещину и наш дом, и наша семья, и мое сердце!
— Ой, Годо, не было бы это плохим предзнаменованием!
— Да нет, об этом ты не печалься. Если бы так оно было, в новых домах никто не стал бы жить: сегодня сдают дом, а назавтра он весь растрескивается,— успокоил он жену, хотя сам был удручен и расстроен больше нее.
Утром в среду сам Сандра пришел звать их на свадьбу.
Сперва осведомился о здоровье Годердзи. Пожурил его шутя,— здорово, мол, напугал ты меня. Пошутил с Малало; я, говорит, на свадьбе плясать тебя заставлю. И наконец заговорил о главном, но так, вроде бы невзначай, между прочим:
— Вчера вечером мы долго судили-рядили и так порешили, что большую свадьбу сейчас не следует справлять, новое руководство многолюдные кутежи не жалует. Но и совсем без застолья тоже не годится, потому соберемся всего несколько человек, выпьем несколько стаканов, благословим молодых, а потом время покажет... А? Что скажешь на это, старый плотогон, крутанешь шест в нашу сторону?
— Что я могу сказать, все, что надо было решить, вы уже решили.
— Ежели у тебя лучшее предложение есть, мы свое решение отменим и по-твоему сделаем.
— Нет, лучшего я ничего не скажу, по-моему, вы верно решили.
— Ну, коли мы верно решили, так тому и быть. Ждем тебя с Малало в субботу, в полдень.
С этими словами Сандра распрощался и ушел, даже не дожидаясь, что ему Годердзи в ответ скажет. Ясно, придут в субботу, как же иначе...
Сандра хотя и сказал Годердзи, что на свадьбу всего несколько человек позовет, про себя думал по-другому. Он решил воспользоваться случаем и подтвердить в глазах окружающих превосходство своего общественного положения. «Вот когда соберу у себя все районное начальство да еще и из Тбилиси приглашу несколько влиятельных лиц, тогда узнают, какую силу я имею»,— думал он и добавлял к списку почетных гостей все новые и новые имена.
Однако в присутствии на свадьбе Годердзи и Малало Эдишерашвили, видимо, все-таки сомневались, потому для «закрепления» дела на другой день вечером к Зенклишвили пожаловала Маргалита, чтобы заручиться твердым словом Годердзи.
Маргалита была у них в четверг, но события следующего дня перевернули все планы.
В пятницу утром на кирпичном заводе было назначено открытие обжиговых печей. Это являлось одним из самых ответственных этапов на производстве. Потому Годердзи пришел на работу раньше обычного.
Арочные двери печей были сделаны из огнеупорного материала.
Когда обжиг был закончен, рабочие начали выламывать временные перекрытия в дверях, чтобы через проемы выгружать кирпич.
Они быстро выломали заложенные проемы, и из печей повалил такой жар, что близко нельзя было стоять.
Пока печи немного остыли, пока спал невыносимый жар, прошло довольно много времени.
Наконец стало возможно войти внутрь, чтобы вывозить кирпич ручными тележками. Но в печи было еще очень горячо, а раскаленный кирпич, несмотря на плотные брезентовые рукавицы, все равно обжигал руки.
Годердзи в былые времена не однажды доводилось входить в обжиговую печь. И на этот раз он вошел следом за рабочими, ему не терпелось узнать, хорош ли обжиг этой партии кирпича.
Когда он вошел внутрь и обошел печь кругом, у него внезапно закружилась голова.
Годердзи все же сделал еще два-три шага, но тут вдруг почувствовал сильное сердцебиение, в глазах потемнело, и, поняв, что теряет сознание, он едва успел крикнуть: «Помогите!..»
Как вытащили его из этой адской печи, он уже не помнил.
В кабинете его уложили на стол — больше некуда было, потом, через некоторое время, остановили какую-то грузовую машину, идущую в Самеба, с грехом пополам усадили в нее директора и отправили домой.
Всю дорогу Годердзи сидел, прикрыв глаза. Веки так отяжелели, что трудно было их поднять. Но когда машина подъехала к воротам его дома, он собрался с силами, сам, без посторонней помощи спустился из кабины, поблагодарил сопровождавших его рабочих и распрощался с ними.
Вошел во двор, едва волоча ноги, поднялся по лестнице.
Хорошо, Малало не оказалось дома. Она бы разум потеряла, увидев, как он бредет по ступенькам.
Его неодолимо тянуло лечь, закрыть глаза, расслабиться, но он превозмогал себя: «Малало увидит, что я лежу, испугается».
Он встретил ее на ногах, сделав бодрый вид, однако безошибочный глаз супруги тотчас заметил недоброе. Она побледнела, но не растерялась, проворно сделала ему ножную горячую ванну (это у нее было панацеей от всех болезней), дала таблетку валидола и, уложив в постель, кликнула соседского мальчишку — послала за доктором.
Годердзи, чудом избегнувшему инфаркта, прописали двухнедельный постельный режим. Никогда еще не приходилось ему лежать так долго.
В субботу утром явился Малхаз. Хмурый, неулыбчивый.
— Ты что же, заболел? — спросил он, остановившись у постели отца.
— Как видишь.
— Очень уж не вовремя ты слег,— с неприкрытым неудовольствием отметил сын.
— Разве болезнь когда-нибудь бывает вовремя? — тотчас парировала упрек сына Малало.
— Может быть, это дипломатический шаг? — спросил Малхаз с напускной улыбкой.
— Ты хочешь сказать, не притворяюсь ли я больным, так, кажется? — приподнявшись с подушки, проговорил Годердзи.
— Да не знаю, всяко бывает.
— Что ты говоришь, мальчик,— вскипела Малало,— с ним чуть инфаркт не случился, он в раскаленную печь вошел!
— Ну, если «чуть», ничего страшного нет.
— Страшное только смерть, верно? — уточнил Годердзи.
— Не бойся, отец, смерть пока что далеко от тебя.
— Сохрани бог, сохрани бог! — воздела руки Малало.
— Как тебе сказали, отец, завтра у меня свадьба, правда, гостей почти не будет, мы так, по-домашнему, но все же свадьба. Без тебя никак нельзя.
— Это верно, но что мне делать, вставать врач не разрешает.
— Да ты что, какое вставать, куда вставать, две недели лежать должен, если хочешь поправиться и быть здоровым! — рассердилась Малало.
— А что, если я подам машину, усажу в нее тебя, осторожно, бережно, и там, на месте, выведем тебя осторожно, на руках по лестнице поднимем, ты посидишь за столом недолго, чтоб не утомиться, и с той же осторожностью обратно домой доставим, а? Что скажешь?
Малхаз стоял у изголовья кровати и смотрел на отца с такой подзадоривающей улыбкой, с какой подростки друг на друга смотрят, когда на борьбу подбивают.
— Ой, умереть бы мне на месте, что ты несешь? Соображаешь ты? Болен он, тебе это непонятно? Говорю, человека едва инфаркт не хватил, а ты хочешь его туда-сюда таскать? — коршуном налетела на сына разъяренная Малало и встала между Малхазом и кроватью, словно заслоняя собой мужа.— Не я это придумала, доктор сказал. Всякими аппаратами его выслушивали, кардиограмму сделали, а ты тут болтаешь невесть что!
Малхаз никогда еще не видел мать такой суровой, такой непреклонной и разгневанной.
Глаза у Малало стали жесткими, в голосе звенел металл, она почти кричала и слова отчеканивала — как топором рубила.
— Доктор, доктор! — презрительно махнул рукой Малхаз и брезгливо скривил губы.— Хотя бы они что-нибудь смыслили, эти доктора. Они хуже коновалов.— Он задумался, потом сказал: — Давайте сделаем так: завтра утром я приведу одного моего приятеля, врача, пусть он еще раз осмотрит папу, и поступим так, как он посоветует. Ну что скажут люди, если на моей свадьбе ни отца моего, ни матери не будет?..
— Что хотят, пусть то и говорят, вот уж не было заботы!.. Я его жизнью рисковать не могу...
— А ты что скажешь, папа? — не отступал Малхаз. Он надеялся, что Годердзи легче будет уломать.
— Ну что я могу тебе сказать. Тебе, я вижу, важнее этот мой один приход, нежели все то, что со мной после может произойти...
— Ох-ох-охо! — Малхаз схватился за голову.— Нескончаемые обвинения, нескончаемые подозрения, нескончаемые поучения!.. Сколько может выдержать все это человек?
— Да что тебе, в конце концов, выдерживать? Неблагодарный ты, неблагодарный и есть! Если мы тебя выдерживаем, почему ты не можешь нас выдержать? И что это нас уж так трудно выдержать? А ты не знаешь, что жизнь человеческая это только выдержка и есть? — стараясь не переходить на крик, опять вступила Малало.
— Ладно, когда так, что ж делать,— Малхаз пошел на попятный.— Но тогда ты, мама, обязательно должна прийти, слышишь? Обязательно.
— Нет, сын мой, не смогу. Я твоего отца в таком состоянии одного не оставлю.
— Да что с ним, в самом деле, такого, что ты на два часа не можешь его оставить?
Малхаза душила обида и злоба, он с трудом сдерживался. Упорство родителей казалось ему попросту упрямством.
— Не привыкла я без него одной быть. Где он, там и я. Та прожили мы всю жизнь, так и уйдем с этого света.
— Ну что ж,— голос Малхаза зазвучал угрожающе, и он погрозил родителям пальцем,— в таком случае знайте, что ноги моей в этом доме больше не будет!
С этими словами он бросился к двери, распахнул ее, но, прежде чем выйти из комнаты, с порога обернулся и кинул взгляд на отца и мать. Видимо, хотел знать, какое впечатление произвели на них его слова. Может, надеялся, что Годердзи и Малало вскочат, побегут за ним, чтобы вернуть обратно, станут просить у него прощения...
— Как знаешь, сын мой...— негромко произнесла Малало, и подбородок у нее задрожал.
Годердзи не двинулся, не шелохнулся, только глядел на Малхаза немигающими глазами.
Тогда он в бешенстве хлопнул дверью и стремглав бросился прочь из отчего дома.
Как только дверь за сыном захлопнулась, Малало встала, подошла к окну и долго смотрела на дорогу, ведущую в сторону дома Эдишерашвили. Она стояла, приподняв и сжав плечи, мелкая частая дрожь сотрясала все ее тело.
Но Малало пришлось-таки посетить в тот день дом Эдишерашвили.
Она пришла туда раньше назначенного времени, чтобы успеть уйти до начала свадьбы.
Пойти повелел ей Годердзи.
Сперва он послал ее в погреб, велев принести из тайника две пачки денег. Деньги эти положили в простой кошелек, это был подарок Малхазу. А еще было у Годердзи на черный день припрятано одно кольцо драгоценное, он отослал его невестке, приложив к нему и злополучный браслет, который ранее Малало дарила Лике.
Приход дочериной свекрови вызвал откровенную радость четы Эдишерашвили.
И Малхаз не скрывал своего удовлетворения, обнял мать, расцеловал и неожиданно прослезился.
Малало опешила, увидев слезы в его суровых глазах.
Однако как ни просили, как ни уговаривали Малало остаться и присутствовать на свадьбе, она не осталась.
Непривычно холодная и неуступчивая была она на этот раз. Ни к чему не прикоснулась, не отведала богатого угощения, почти не разговаривая, посидела немножко и ушла домой.
Годердзи, полусидя в постели, откинувшись на пышные душки и опираясь головой на маленькую подушечку, с интересом читал газету.
Он настолько был увлечен чтением, что и не обратил внимания на вернувшуюся жену. Только глянул на нее исподлобья и опять уткнулся в газету.
Такого с Годердзи Зенклишвили никогда еще не было. Малало всю жизнь знала, что ее муж терпеть не может газет. Обыкновенно если он и просматривал их, то лишь на работе, дома чтением газет себя не утруждал. События, происходившие в мире, узнавал по радио. Радио обязательно включат по утрам, перед уходом на работу, и вечером, перед сном, слушал последние известия.
А сейчас он всецело был погружен в чтение, словно там, в газете, содержались ответы на все головоломные вопросы его трудной, преисполненной забот и беспокойства жизни.
Малало несколько раз прошлась перед кроватью — никакого впечатления. Годердзи продолжал читать, только раза два, как бы отрезвев или проснувшись, поднял на жену рассеянный, отсутствующий взгляд, будто мимо нее смотрел.
Малало, вернувшись откуда-нибудь домой, какое бы спешное дело ее ни ждало и какая бы уставшая она ни была, перво-неперво должна была переодеться и переобуться в домашнее и спрятать выходное платье и только после того принималась за свои дела.
Бережному отношению к одежде она приучена была с малолетства. Если, не приведи бог, маленькой Малало случалось порвать платье, пусть не новое, а ношеное-переношеное, матушка ее Дареджан так сердилась и гневалась, так причитала и голосила, словно случилась невесть какая беда.
Потому-то даже теперь, когда у Малало шкафы ломились от множества не надеванных еще нарядов, она по-прежнему тряслась над каждой тряпкой.
Если на ней было новое платье, она боялась даже сесть, все норовила стоять на ногах, чтобы не помять его и не испортить вида. Правда, внешне своего беспокойства она не проявляла и никто бы того не заметил, но про себя только о платье и думала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61