— Без нас?
Малхаз пожал плечами и, чуть помедлив, сказал:
— Нынче взрослые люди сами решают свою судьбу. Сперва поживем у ее родителей, за это время и Маринэ к вам привыкнет, освоится...
— Получается, ты нас караульщиками оставляешь, ночными сторожами, да? Чтобы дом не ограбили... Без сына, без надежды, ну как мы будем жить?..
— Что поделаешь, отец, бывают порой в жизни трудности...
— Какая такая трудность у тебя возникла?
— Я ведь тебе сказал, Маринэ единственная дочь и...
— Значит, на своем стоишь? — нахмурил брови Годердзи.
— Отец, не вынуждай меня своему слову изменять. Это будет нечестно и не по мне...
Тяжелая тишина повисла в комнате.
— Хочешь, я скажу тебе, какая подкладка у твоего честного поведения? Не эта, выдуманная, а настоящая, подлинная подклад ка?
— Разве я не открыл тебе эту подлинную подкладку?
— Нет. То, что ты сказал мне,— неправда, а я правду скажу. Так вот, ты считаешь, что если вы у меня поселитесь, на тебя тень падет как на сына дельца, комбинатора, и это помешает тебе в продвижении по службе, хотя бы на то короткое время, пока будет длиться вся эта кутерьма с перемещением руководящих кадров. А живя в семье Героев Соцтруда, ты, наоборот, иное положение приобретешь... Что, верно ведь я понял?
У Малхаза лицо горело, глаза бегали по сторонам. Его словно на месте преступления застигли.
— Ты плохо обо мне думаешь, отец,— с трудом выговорил он.
— Разве я не прав? Разве ты лучше, чем я думаю? Вот запомни мои слова: тот, кто на жизнь и на людей,— все одно, близких или посторонних,— смотрит только корыстным глазом, в конечном
СЧЕТЕ обязательно остается в проигрыше. А корысть — это не только деньги. Ты вот все к должностям рвешься, чести, славы алчешь, на чужой шее в рай норовишь попасть ради того, чтобы первым человеком сделаться, по головам готов пройти и чужую душу истоптать, — это худшая корысть, чем деньги! Деньги еще туда-сюда, каким бы жадным человек ни был, рано или поздно все-таки насытится, угомонится, а ты и тебе подобные никогда не насытятся и никогда не угомонятся!
С этими словами, не взглянув более на сына и не прощаясь, Годердзи резко повернулся и твердым шагом вышел из кабинета.
Когда он спустился по лестнице и вышел на улицу, у него закружилась голова...
Он повернул назад, с трудом одолел несколько шагов, отделявших его от подъезда, вошел в вестибюль, сел на ступеньку.
Долго он сидел, замерев в полной неподвижности. К счастью, никого вокруг не было.
Одна мысль владела им, одно желание: добраться бы домой, раздеться и лечь в постель. Никогда в жизни он не испытывал такого сильного желания улечься в постель. Старость, что ли, давала себя знать...
Кое-как он взял себя в руки, превозмог себя, поднялся и побрел, но не домой, а по дороге в Блисдзири.
Потому что вернись он не вовремя домой, Малало всполошится, испугается. У нее, бедняжки, от стольких переживаний и забот и так еле-еле душа в теле держится. А еще хуже то, что она выпытала бы у него правду, пустилась бы в слезы и своими причитаниями и рыданиями и сама бы себя уморила, и его.
Годердзи так никогда и не узнал, что Малхаз, прежде чем сообщить это свое убийственное решение ему, не пощадил мать и первой выложил все ей. Но разве могла Малало сказать об этом мужу? Умереть легче было б ей, чем сделать это.
На третий день после встречи Годердзи с Малхазом, вечером, к Зенклишвили пожаловали гости: председатель колхоза Сандра Эдишерашвили и его жена Маргалита.
Здоровый, широкоплечий, рыжеватый Сандра с таким криком и гиканьем распахнул двери их дома, словно привел на кутеж ансамбль дудукистов. Шумный, голосистый человек был Сандра.
Он по-домашнему расцеловал супругов и с ходу спросил вина.
— Ежели у вас нету, у ворот мой шофер стоит, пошлем его ко мне домой, пускай из моего марани привезет! — орал Сандра, делая вид, что сейчас направится к балкону звать шофера.
Годердзи и Малало сдержанно встретили будущих сватов.
После первых вежливых расспросов избалованный своим положением председатель, привыкший к тому, что любое его желание тотчас же исполняется, без всяких церемоний потребовал немедленно накрыть для него стол и подать ему полный рог. Годердзи сделал глазами знак Малало,— накрывай, мол, на стол.
У Сандры была слава хотя и грубого, но прямого человека, который всем без разбору правду в глаза режет. Он это знал и гордился своей крестьянской простотой и непосредственностью. Любил он и соленые шуточки.
— А что, дорогой сватушка,— зычным голосом обратился он к Годердзи,— под стать ли твой сынок моей девке? Ты не думай, ее перевернуть не такое легкое дело! Это тебе не овечка, она у меня сорвиголова, огонь-девка! Ей ежели что не по нраву придется, она его за шкирку схватит да так отделает, что ой-ой-ой! У нее силища, знаешь, бычачья!..
— Ну уж, расписал ты свою дочь, лучше некуда,— несколько язвительно, с неудовольствием заметила Маргалита.
— А чего! Женщина сильная должна быть, так, чтобы, ежели, скажем, бычок у нее промеж ног окажется, она б его ногами задавила.
Годердзи, как и всякого грузинского крестьянина, разные такие скабрезности приводили в хорошее состояние духа и настраивали на шутливый лад.
— Эге-е! — протянул он.— А вдруг да перепутает и мужа задавит?
Сандра громко заржал. Голос у него был громовой и смех тоже. Казалось, весь дом задрожит сейчас, зазвенит в ответ всеми своими стеклами да хрусталями. Дочка-то, видать, во многом на папашу была похожа.
Отхохотавшись, он стукнул по столу кулаком и гаркнул, да так, словно стоял на колхозном поле и кому-то за три версты орал:
— Эхе-эй, хозяюшка любезная, ты чего там телепаешься, никак на стол не соберешь, у нас со сватом уже и глотки пересохли!
Благодаря грубоватой непринужденности Сандры, а особенно столь привычному, знакомому для Зенклишвили подлинно самебскому его нраву, который проглядывал в каждом слове и жесте обоих Эдишерашвили, между гостями и хозяевами очень быстро установилась искренняя теплая атмосфера, обе пары сразу нашли общий язык.
Но, как говорится, нашла коса на камень,— так и у Сандры с Годердзи в застолье получилось. Оба они пили, как бочки, глушили вино и не пьянели. Оба могли всю ночь до утра сидеть за столом и кутить. И в тот вечер, разумеется, ни один, ни другой спуску друг другу не давал.
Сандра был моложе Годердзи и лучше его сохранился. Но в питье поднаторел он явно больше. Ему как председателю колхоза почти что каждый день приходилось кого-то встречать либо провожать, и то, и то завершалось кутежом.
Под конец, когда Годердзи почувствовал, что может оказаться побежденным в этом своеобразном поединке, он решил прибегнуть к хитрости. Подмигнул Сандре, эдак со значением, поднялся молча, сделал гостю знак жестом,— мол, идем-ка со мной, и вывел его в другую комнату.
Там оба уселись в мягкие кресла.
Сандра громко рыгнул, ничуть этим не смущаясь, вытащил сигарету и с наслаждением закурил.
Малало подала на маленьком столике десерт: знаменитые самебские яблоки, сочные и ароматные, сушеные ягоды терна и сотовый мед, нарезанный большими кусками.
Годердзи обдумывал, как повести разговор.
Вино смешало мысли, и он довольно долго не мог вспомнить, с чего же собирался начать беседу. И вот:
— Сандра, брат мой, если память меня не обманывает, отец твой, светлой памяти Иасон Эдишерашвили, привел в жены девушку из Гори, дочь Эгнаташвили, так я говорю?
— Так, Годердзи, так,— подтвердил тот и, схватив своей длинной ручищей краснощекое яблоко, откусил чуть не половину.
Руки у него были длинные и хваткие, как две большие лопаты, поросшие рыжими волосами, с толстыми и короткими пальцами, загрубевшие, точно буйволиная шкура.
— Твой старший брат, Гогла, тоже светлой памяти, мы с ним на фронт вместе ушли, взял девушку из Карагаджи. Верно я говорю?
Сандра отправил в рот и другую половину яблока и потянулся за вторым. По привычке потер его о штанину, отполировал и тоже кусанул половину.
— И это верно,— сказал он, звучно жуя яблоко.
— Твой младший брат привел жену из тархнишвилевского Ахалкалаки.
Сандра молча кивнул в знак согласия.
— А сам ты взял за себя нашу, самебскую...
У Сандры, видимо, иссякло терпение, и он пророкотал:
— Ты чего это, точно мой регистратор, бубнишь? Или мне не хватит, что он у меня в канцелярии сидит? Учинил мне тут допрос... За этим, что ли, я Вышел с тобой в эту комнату? Оторвал меня от такого чудесного вина...
— Постой, постой! — Годердзи поднял руку.— Ты не очень-то, тут тебе не твоя контора! — потом он тоже взял яблоко, тоже потер о штанину (хоть и знал, что Малало немытые не подаст) и тоже отхватил .зубами целую половину. Так ели яблоки в Самеба: кусанут два раза — и громадного яблока нет как не было.
Когда Годердзи расправился со второй половиной своего яблока, он, приподняв брови, вновь обратился к Сандре:
— Значит, получается, ни твой отец, ни братья твои старшие и ни ты сам не пошли жить в семью жены?
— Вот тебе и на! — удивился Сандра и заложил ногу на ногу.— А зачем это мы должны были на чужой порог идти жить, слава богу, и дом, и кров имели!
— Ага, вот и я о том же,— многозначительно проговорил Годердзи и вытянул шею. Это у него смолоду еще привычка осталась, так делал он во время борьбы, когда прижимался к противнику, чтобы схватить его за руку.— А почему же мой парень должен к тебе примаком идти? Что, дома у него нет или крова?
Такого подвоха Сандра не ожидал.
Он разом отрезвел, захлопал редкими рыжими ресницами, наморщил лоб. Видно, ответ обмозговывал.
И, словно спохватившись, вспомнив что-то, выпалил:
— Да я-то при чем, сами они так порешили.
— Кто это сами?
— Да молодые. Твой парень и моя девка.
— Сами решили, ты не заставлял?
— Нет, клянусь духом отца! Пришли ко мне, попросили, дай, говорят, на первых порах у тебя поживем, а после посмотрим, сообразим что-нибудь. А я — что мне было отвечать-то, одна у меня дочь, единственная, сказать правду, я очень даже обрадовался. Не отказывать же мне было. Обрадовался я, что правда — правда. Что я могу поделать, твой парень сам так захотел...— торопливо говорил Сандра, беря третье яблоко.
— Ты хочешь сказать, что у тебя им лучше?
— Да уж не знаю, вроде так оно получается. Так выходит, что ж мне делать?
— Да, верно, так оно получается,— подтвердил Годердзи и вдруг почувствовал, как закололо, невыносимо закололо под ложечкой.
В висках стучало, словно кто-то молотком бил. Горло, казалось, тупым ножом терзали, пилили, все никак не могли перепилить, отъять голову от шеи. Одна лишь мысль теплилась в мозгу: скорее бы умереть, избавиться от страданий.
— Никак душа с телом не расстанется,— в полузабытье пробормотал он. Голова его упала набок, в глазах потемнело.
Перепуганный Сандра бросился к нему, поддержал клонившееся вперед тело, откинул назад, на спинку кресла, заглянул в глаза. Лучистые глаза Годердзи заволокло пеленой, точно у слепца.
— Годердзи, что с тобой, брат, плохо тебе?.. Расстроился, может?..
— Нет, нет,— невнятно пролепетал Годердзи,— со мной иногда бывает... сейчас пройдет...
— Я позову Малало!
— Нет, нет, не зови! Не надо!.. Обожди немножечко, я сейчас приду в себя... В последнее время такое со мной случается...— бормотал Годердзи, а туловище его опять клонилось вперед, и он едва не вывалился из кресла.
Сандра придвинул свое кресло почти вплотную к нему, привлек обмякшего как тряпку хозяина к себе.
Годердзи уткнулся головой в его грудь — видно, такое положение тела помогало переносить боль.
Прошло некоторое время.
Сандра совершенно отрезвел. Задумчиво глядел он на затылок Годердзи, на его розовую лысину.
Всегда уверенный в себе председатель на этот раз здорово растерялся. Он сидел неподвижно, боясь шевельнуться, чтобы не возобновился приступ у Годердзи.
Наконец обессилевший хозяин поднял голову.
Обратил на Сандру налитые кровью глаза и с извиняющейся жалкой улыбкой проговорил:
— Постарел я, дорогой Сандра, постарел... Достаточно самой малости, и это проклятое сердце так начинает стучать, точно на части рвется. Люди думают, я все такой же крепкий, все тот же Годердзи, но, к горю моему, не так это, нет...
И, как бы сам испугавшись своего признания, он тут же подбодрился и почти обычным голосим добавил:
— Теперь уже ничего, прошло. Теперь до следующего такого приступа я и впрямь буду прежний Годердзи! — И засмеялся.
Однако Сандра видел, что ему вовсе не до смеха. И смех-то получился не от души, а так, для отвода глаз...
После ухода гостей Годердзи совсем приуныл. Малало, как ни старалась, слова из него вытянуть не сумела.
Такая была у него черта: если о чем-то задумается, углубится в мысли — замкнется в себе, молчит, молчит, ровно бы ничего его не касается... Так и теперь вот молчал, уставившись в одну точку, а мысли, видно, где-то носились, кружили...
— Знать бы мне: какая такая дума тебя гложет? — не сдавалась Малало.— В конце концов, ведь здесь же они будут жить, под боком! Не за тридевять земель он уходит. А я, если хочешь, на образе тебе поклянусь, что он нигде долго не выдержит, домой прибежит. Голову на отсечение дам, что они вскорости сюда явятся!
— Не о том я горюю, Малало, не о том...
— Врешь, как раз о том и горюешь, о том и думаешь, какая другая у тебя забота?
— А такая у меня забота, что у твоего сыночка сердце червивое оказалось.
— Годо, свет мой, голубчик, не надо так, не отрезай ты его от себя, ведь и его жалко, почем мы знаем, какой огонь у него в сердце горит...
— В том-то и горе, что ничего у него в сердце не горит. Не только что огонь, коптилка и та не мерцает. Пустое у него сердце, пойми ты, пустое!
— Ой, не гневи господа, не говори так! — со слезами в голосе взмолилась Малало.
— Разве нормальный человек оставит отчий дом и пойдет к чужим жить? К родителям жены, как бездомный!.. Но ведь он-то с умыслом, он ведь думает, для служебного успеха так лучше будет.
Думает, вознесут его, ежели он от отца отделится. Несчастны какую же цену дадут ему за родителя!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61