.. Эта партийная работа очень меня сковывала, понимаешь... Теперь и мы немного в свое удовольствие поживем, не так ли, друг мой и брат?
Годердзи сидел, опустив голову, и только кивал на все. Но так, что и не понять было, просто он головой качает или согласие свое выражает.
Несмотря на немалый жизненный опыт, бывший первый секретарь в тот вечер ушел от Зенклишвили, так и не выведав намерений Малхаза и его родителей, не добившись хотя бы обнадеживающего слова.
«Посмотри-ка на этих деревенских простачков! — в раздражении думал Вахтанг Петрович.— Развели мне здесь английскую дипломатию!»
* * *
Назначение нового первого секретаря всполошило все Самеба.
Несмотря на молодость, новый партийный руководитель оказался степенным, наблюдательным и сноровистым человеком.
С раннего утра и до позднего вечера он занимался делами и не знал усталости. Быстро разобрался он и в людях, поменял множество сотрудников в райкоме и райисполкоме, в первую очередь избавился от Бежико Цквитинидзе, а следом за ним спровадил и председателя райисполкома. Вместо Бежико выдвинул местного работника, а вместо бывшего председателя перевел партийного работника из Гори.
У нового секретаря был совершенно иной курс, иные стремления, иные планы. И заботы у него были иные.
В кабинете сидел он мало, целыми днями ездил по фермам, по полям, по производствам. За столом с бокалом в руке его никто не видел.
Не прошло и месяца, как он приступил к работе, и уже по два, по три раза побывал в самых отдаленных селах. Был строг, никому ничего не прощал, однако заботился о людях больше, чем его предшественник. Очень скоро он взял в свои руки все бразды правления и сделался подлинным хозяином и рачителем района. Яростно боролся с дельцами и с подобными личностями. Сам он приобрел в Самеба имя честного и бескорыстного работника. Это уже много значило.
Малхаз произвел хорошее впечатление на нового секретаря. Понравились его сметка, энергичность, скромность. И Малхаз себя не щадил, в глаза ему засматривал, каждое его задание выполнял с безупречной точностью и рвением.
Один только раз у них случился неприятный разговор.
Было за полдень. Оба собрались идти домой на перерыв. Малхаз уже протянул секретарю руку на прощанье, и тут, будто невзначай, секретарь спросил:
— Ваш отец управляющий базой Лесстройторга?
Малхаз ответил не сразу. «Будто до сих пор не знаешь, кто мой отец»,— пронеслось у него в голове. Однако в тоне первого секретаря он не почувствовал ничего подозрительного.
— Да, он там работает.
— Что он за человек? — с улыбкой спросил секретарь и, когда Малхаз приподнял плечи,— мол, что я могу сказать,— шутливо добавил: — Отцы всегда кажутся нам хорошими, а тем более такой отец, как ваш,— деятельный, энергичный.
Малхаза резануло это «кажутся». Весь день, что бы он ни делал, куда бы ни шел, о чем бы ни говорил, это проклятое слово вертелось у него в голове.
Короткий и, казалось бы, совершенно незначительный разговор здорово озадачил молодого Зенклишвили.
Два невинных вопроса первого секретаря Малхаз счел за недоброе предзнаменование и углядел в них грядущую опасность для своей персоны. Он решил, что рано или поздно ждут его неприятности.
Такие мысли возникли у него еще и потому, что Важа Кавтарадзе повел непримиримую борьбу с негативными явлениями. Районная газета полна была обличительных статей и перепечатанных из центральной грузинской прессы материалов о различных нарушениях законности. Тележурнал «Окропири» почти ежедневно вещал по телевидению, кто, где и в чем проштрафился и что нарушил.
Участились собрания актива, пленумы, совещания, заседания, конференции. Бюро райкома созывали едва ли не каждый день. Все эти мероприятия начинались в полдень и затягивались до полуночи.
На каждом бюро кого-то снимали, освобождали, привлекали к ответу, отдавали под суд, исключали из партии. И на их места назначали новых людей, преимущественно молодых.
В районе царило необыкновенное напряжение и беспокойство. В глазах ответственных работников засел страх, такой страх порождает обычно неопределенность и неизвестность. Совсем немного надо и для его возникновения и для исчезновения. Простая улыбка и доброе слово первого секретаря действовали на ошалевших руководителей района подобно эликсиру бессмертия.
Все чаще приезжали в Самеба люди никому не знакомые и занимали кресла, принадлежавшие до этого знакомым.
Районный центр и весь район уподобилися растревоженному пчелиному улью.
Заглушаемый до сих пор глас критики вдруг зазвучал в полную силу, столкновения превратились в повседневность.
Важа Кавтарадзе и сам не знал отдыха, и другим покоя не давал. Каждое его рабочее утро было ранним и кипучим — он вызывал к себе людей, сам являлся к ним на рабочее место, говорил с ними по телефону, направлял к ним комиссии — и все это тянулось до полуночи.
Сотрудники райкома, райисполкома и основных учреждений района работали и в будни, и в праздники, а их руководители с покрасневшими от бессонницы и недосыпания глазами совершенно извелись и измаялись.
Тяжелые дни настали и для Малхаза.
Он знал, что именно сейчас решается для него вопрос — быть или не быть...
Если он умудрится удержаться на своем месте, если все эти встряски не выбьют его из седла, значит, путь открыт и есть надежда, что тропинка его судьбы выведет на большак.
О роковом повороте он и подумать не мог...
Как хорошо, как гладко шло все до сих пор, неужели вот так, одним разом можно потерять завоеванное столькими трудами?..
И из-за чего?! Из-за того лишь, что новому первому секретарю его отец пришелся не по нраву.
То, что Кавтарадзе отнюдь не расположен к Годердзи, было очевидно, но его отношение к себе Малхаз никак не мог уяснить. Если сегодня он думал: «Эта гиена обязательно меня доконает» — то завтра по каким-то едва заметным признакам он заключал: «Пожалуй, он пока что не собирается от меня избавиться».
Страх и желание удержаться на месте удваивали его силы, энергию, и он без труда справлялся с возросшей нагрузкой.
Обладая от природы трезвым умом и смекалкой, он легко увлекался новым, подхватывал это новое и всячески поддерживал.
Уразумев, что новое руководство республики и новый секретарь района основное внимание уделяют искоренению недостатков, он незамедлительно вступил на этот путь и заделался самым непримиримым в районе борцом с негативными явлениями.
На каждом собрании он выступал с резкой и беспощадной критикой, говорил о новой обстановке, призывал к порядку, к непримиримости, к восстановлению партийных норм.
И следует заметить, что сам он твердо верил в то, что говорил, верил, потому что был глубоко убежден в собственной непричастности к тому, против чего выступал. И то сказать, ведь он в жизни не брал взятки, не расхищал государственную собственность, не воровал и не занимался никакими махинациями. А что еще было нужно, чтобы уверовать в свою безгрешность и, как охранную грамоту выставляя свою честность и порядочность, энергично поддерживать новый курс?
Однако эта его вера в один прекрасный день оказалась подорвана, да так, что у него вообще чуть не пропала охота говорить о чужих прегрешениях.
Произошло это в Урбниси...
На общем собрании сельсовета Малхаз произнес энергичную речь и пропесочил нескольких местных работников за рвачество, спекуляцию и тунеядство.
Там, в зале, никто не выступил против секретаря. Отмолчались. Но когда Малхаз уезжал, несколько человек окружили его машину.
Малхаз сделал вид, что ничего не заметил, поспешно уселся и поторопил шофера: давай-ка побыстрее, опаздываем.
В этот момент один из урбнисцев, Митра Мамацашвили, просунул руку в окно, ухватился за руль и негромко, но внушительно проговорил:
— У нас к тебе слово есть, Годердзиев сын, выйди-ка к нам!
Шофер обменялся с Малхазом взглядом,— не рвануть ли прямо с места, однако уже было поздно: четверо мужчин преградили путь машине. А всего было их человек десять.
Не понравилось Малхазу это дело, и обращение их не понравилось, ну что это — «Годердзиев сын», разве к секретарю райкома так обращаются!.. Только делать было нечего, пришлось выйти из машины и стать лицом к лицу с урбнисцами.
Митру Малхаз знал с детства. И в отцовском доме его встречал, когда Митра работал председателем урбнисского сельсовета и строил сельский клуб. Здоровый детина саженного роста, он умел на редкость складно говорить. Руисец Митра — звали его на селе, потому что действительно был он родом из Руиси и поселился в Урбниси, женившись на здешней девушке.
В потемках Малхаз плохо различал лица окруживших его крестьян, зато сразу же уловил их настрой. Настроены они были явно враждебно и воинственно.
— Годердзиев сын,— поигрывая внушительным багром, тихо и проникновенно обратился к нему Руисец Митра.— А ежели мы тебя сейчас отдубасим как следует и упакуем в эту самую машину, что ты на такое скажешь?
— Что я скажу? Дорого вам это дело обойдется, вот что скажу. Кто-то захихикал, кто-то протяжно присвистнул, кто-то расхохотался.
— Значит, дорого, говоришь, обойдется? — насмешливо переспросил Митра.
— Да, очень дорого.
— А от нас ты дешево отделаешься? Если и уйдешь живым, кто с тобой, избитым секретарем, считаться станет?
— А с вами что станет, если вы мне такое устроите?
— С нами-то? Ты за нас не волнуйся. Мы и тебя, и твоего шофера запросто придушим, потом на дорогу вышвырнем да один большой грузовик на вас накатим, и все это выдадим за аварию, и в свидетели сами пойдем.
— Чего же вы ждете?
— Жалеем тебя, Годердзиев сын! Как бы то ни было, свой ты все-таки, нашенский, вон ведь, ежели с того холма поглядеть,— Митра протянул руку, указал,— там, за Курой, дом твоего родителя виден. Мы дети одного края, одного уголка, картлийцы, и мы, и ты, здешние, коренные, и чужаку мы опять же тебя предпочитаем, если, конечно, ты с умом себя поведешь и нас тоже пожалеешь...
— А ну дайте дорогу, мне не до пустых разговоров! — со всей решительностью, на которую был способен, проговорил Малхаз и хотел шагнуть, да не тут-то было: урбнисцы как стояли вокруг плотным кольцом, так и продолжали стоять, не шелохнувшись.
— Пустые разговоры вести и нам недосуг,— прозвучало в ответ.
— Так чего же вы хотите, выкладывайте.
— Годердзиев сын, будь поспокойнее и не спеши, мы шутить не любим! Ты сейчас на собрании этому вот человеку тюрьмой пригрозил,— Митра указал на одного из крестьян,— мол, он два мешка муки незаконно вынес со склада. Этого вот,— Митра стукнул кого-то по плечу,— этого обещал изгнать из села, мол, он не занят общественным трудом. Этого,— он вытолкнул вперед малорослого тщедушного крестьянина,— собираешься под суд отдать, он, дескать, торгует на тбилисском базаре фруктами по спекулятивным ценам. Так ты говорил?
— Да, так! И эти требования не мною выдуманы, их предъявляют вышестоящие органы!
— А то, что отец твой родной, Годердзи Зенклишвили, разбойничает на государственной базе и народ грабит, что он грабежом этим миллионы себе нажил, этого тоже вышестоящие органы требуют?
Слова Митры как кувалдой по голове ударили Малхаза. Он стоял, молчал и не мог сообразить, что отвечать, как выкрутиться из создавшегося положения.
— Вы хотите несчастных людей из-за каких-то пустяков в тюрьмы упечь, этот, мол, яблоки продал, тот — груши, не разрешаете вынести нам на базар своим трудом выращенные фрукты, а отец твой, как паук, окопался на базе, государственное учреждение в частную лавочку превратил, вокруг себя таких же воров насобирал и народ обдирает! Где же твоя справедливость? Сын такого отца, ты еще смеешь других критиковать и унижать? Ты, сын миллионера, смеешь рот раскрывать и других судить?
У Малхаза в горле пересохло, язык к нёбу прилип, лоб горел и сердце бешено колотилось. Хотя Митра говорил всего-навсего минуты две, ему эти две минуты показались вечностью.
Злоба, оскорбление, обида и еще какое-то жгучее чувство, горькое, как хина, и ядовитое, как яд гюрзы,— все перемешалось, переплелось, тисками сжало сердце.
— Ладно, на сей раз хватит с тебя. Ступай с миром да покайся в своих поступках, и не выскакивай, как сломанная ложка, где надо и не надо, а не то, знаешь, у народа руки длинные, всюду до тебя дотянутся, прикончат так, что и не пикнешь и твой паскудник отец не узнает ничего. Ежели тебе придется еще выступать на собрании, помни, что первый вор, первый грабитель в твоем доме сидит! Заодно и на этот самый отцовский дом зорче погляди, оцени его получше, подсчитай, каких денег такая махина должна была стоить, потом и то обмозгуй, в какую копеечку влетело обставить, убрать ваш дворец, какие мебеля у вас там понаставлены, а уж после можешь других судить!
Когда Малхаз очнулся, вокруг ни души не было.
Урбнисцы куда-то подевались, словно и не было их здесь вовсе, и он один стоял на пустынной дороге.
Стоял как окаменев, шагу не мог ступить. Стыд сжигал его, от стыда и бессилия весь лоб покрылся испариной...
Кое-как одолел он несколько шагов до машины и сел, избегая встретиться глазами с шофером. Боялся насмешливого взгляда. Ведь парень слышал небось, как урбнисцы его отхлестали.
В те минуты он остро ненавидел двоих: родителя — Годердзи и покровителя — Петровича. Первого за то, что он своей деятельностью становую жилу ему надорвал, второго за то, что втравил его в партийную работу и в итоге бросил на произвол изменчивой судьбы.
Тогда и принял Малхаз два решения: первое — как можно скорее уйти из отчего дома, отделиться и начать самостоятельную жизнь, а второе — во что бы то ни стало сбросить с шеи соблазнившее его ярмо Вахтанга Петровича и избавиться от его несносной, требовательной и своенравной дочери.
Единственное, чего он хотел,— как можно быстрее привести в исполнение оба эти решения.
В ту ночь он не вернулся домой. Переночевал в новой самебской гостинице, да там и поселился, объяснив это дома тем, что-де он задерживается на работе допоздна и шофера отпускает, жалко человека, а пешком одолевать немалое расстояние после тяжелого рабочего дня ему трудно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61