— Опомнись, голубушка, время ли теперь советовать! Красавица эта ведет себя, как член семьи, хозяйничает в доме, пузо уже к носу подпирает, не сегодня завтра они распишутся, а ты говоришь — советовать!
— Ты отец, тебе и советовать!
— Он сам себе посоветовал, и баста! Когда время было, тогда меня не спросил, чего теперь мне со своими советами лезть.
— Ладно, ладно, пусть так. Поглядим, чего ты дождешься.— Малало в растрепанных чувствах вышла и хлопнула дверью.
То, что Лика девица с характером, сразу было видно. Как-то раз они с Малхазом сидели на балконе. В это время вернулся с работы Годердзи, слегка подвыпивший, и присоединился к молодым людям. Увидев, что муж беседует с сыном и невесткой, Малало тоже поднялась на балкон и расположилась там же.
Лика восседала на соломенном стуле, закинув ногу за ногу, прикрыв округлые колени пестрым носовым платком (небось, хорошо знала, что платье до срамоты короткое).
Будущая невестка дух не дала перевести будущему свекру. Едва он уселся и с тяжелым вздохом вытянул усталые ноги, Лика огорошила его стремительным вопросом:
— Дядя Годердзи, отчего магнитофон не покупаете?
— Чего? — не понял Годердзи.
1 М и к е л-Г а б р и э л — ангел смерти.
— Магнитофон, говорю, отчего не купите. Сейчас такой семьи нет, чтобы магнитофона не имели.
— Это который играет, как радио, ты о нем говоришь, что ли? — уточнил Годердзи.
— Да. Можно что хочешь записывать, а потом проигрывать и слушать.
— Неужто нам еще чего-то покупать надо! — сдержанно вставила Малало.— И телевизор у нас есть, и радио, и проигрыватель, и...
— А как же, тетя Малало? — оборвала ее Лика.— Нужно быть современными.
Малало поджала губы.
— Купим, отчего же, сколько он может стоить, ну, самое большее..,— Годердзи задумался.
— Хороший «Грундиг» стоит тысячу рублей.
— Это что за такая машина? — удивился Годердзи.
— Фирма это, немецкая фирма, она выпускает самые хорошие магнитофоны. Вы обязательно должны купить именно «Грундиг».
— Тысячу старыми деньгами или новыми? — поинтересовалась Малало, которая любую сумму переводила на старый курс.
— Новыми, конечно, новыми, как вы не понимаете, что старые деньги кончились, нет их давно!
— Значит, получается, десять тысяч на старые деньги? — продолжала свое Малало.
— Да,— вроде даже с вызовом подтвердила Лика.
— Ой, мамочки! — ужаснулась Малало и хлопнула себя ладонью по щеке.
— Если кровь требуется выпустить, ее надо выпустить,— любимой поговоркой завершил рассуждения Годердзи и поглядел на сына — раз требуется купить, значит, купим.
— Но только обязательно «Грундиг»,— твердо сказала Лика и надкусила яблоко.
— Съезди в город и купи,— обратился к сыну Годердзи.— Неужто я из-за какого-то «Грундига» будущую невестку обижу?
«Грундиг» привезли на следующей же неделе.
Только лучше б не привозили! Проклятая машина извела весь зенклишвилевский квартал. Такую музыку играла, хоть святых выноси! То бык ревел, то петух кукарекал, то мяукала кошка, то ревел осел, а то тигр рычал или какой-то умалишенный вопил — и не понять-то...
Магнитофон всех сводил с ума. Как только его включали, и соседские собаки начинали скулить, и индюшки Малало хором клохтали, куры кудахтали несушками, а петухи, видно, перепутав время, начинали кукарекать.
На второй день после злополучной покупки Малало, раздраженная и взвинченная, встретила вернувшегося с работы мужа градом упреков:
— И что тебя заставляло, какая нужда была эту чертову машину покупать! Разве каждую их просьбу мы обязаны выполнять?
— Какая машина, о чем ты?
— Какая, какая! «Рудик» или крутик, или черт!
— Это почему же он тебе не нравится, поет себе, играет...
— Да как же, «себе»! Не «себе», а житья от нее никому не стало, уши у меня глохнут, орет и орет, спасу нет!..
— А ты возьми и не слушай, это ихняя музыка, не твоя.
— Как не слушать, как, если эти вопли аж за Курой слышны! Но я и не только потому тебе говорю: эта музыка, оказывается, для неприличных танцев придумана!..
— Э-э, полно тебе, не пори всякую ерунду!
— Клянусь духом матери, это так!
— Да ну? — заинтересовался Годердзи.
— Говорю же тебе! Сегодня утром завели они эту свою чертовщину, а я как раз поднялась наверх, что-то мне понадобилось. Гляжу, а сыночек наш сидит, развалившись, на стуле, а краля-то эта перед ним стоит и под музыку на одном месте дерг-дерг, да бедрами тырк-тырк, туда-сюда раскачивает... Так она дергалась и так своими проклятыми бедрами и задницей раскачивала туда-сюда, жик-жик, аж смотреть срамно, человек мячом так играть не сможет, как она дергалась, да извивалась, да ломалась, вся из себя вылазила! Платье задралось чуть не до пупа, и без того ведь коротюсенькое, голые ляжки сверкают, вся расхлыстана! Видно, на этой дряни снизу и надето-то ничего не было, на голое тело платье напялено! Ни белья тебе, ни чулок, ничегошеньки!!! Стоит и змеей извивается!..
— А как ты хочешь, если женщина бедрами раскачивать не будет, ничего и не получится! — осклабился Годердзи.
— Ух, чтоб тебе лопнуть, чего лыбишься, как торговка в базарный день. Видно, и тебе, и твоему дурню сыну бесстыжие женщины нравятся...
— Послушай, уймись ты, Христа ради, на этой женщине не я ведь женюсь, а он!..
— Он и есть твоя кровь от крови и плоть от плоти, слыхал ведь, яблоко от яблони недалеко падает!
— Ага, а ты как же хочешь, чтобы он глаза отводил, когда ему ляжки показывают? — Годердзи явно потешался.
— Ой, лопнуть вам обоим, лопнуть! Тьфу, прости, господи, меня...
А Лика между тем становилась все более и более «бесстыжей».
Ее дерзкие требования приводили в отчаяние не только Малало, но и Годердзи заставляли порядком призадуматься.
«Еще и в дом-то не вошла, а уже распоряжается, словно госпожа она, а мы ее рабы»,— не раз думалось Годердзи, и настроение его становилось все мрачнее.
Но, кроме всего, тревожило бывшего плотогона то, что он не замечал в сыне особой любви к дочери Петровича.
Не раз он втихомолку наблюдал за Малхазом, за его отношением к невесте, и к удивлению и горю своему, в речах, во всем поведении сына, даже в голосе подмечал налет фальши, неискренности.
Как уже говорилось, Малхаз по натуре был парень сдержанный, уравновешенный и в речах неторопливый, каждое слово сперва обдумает, а уж потом скажет, ответит. И поступки его были вымеренные, выверенные, пальцем не шевельнет, бровью не поведет, пока все в точности не обдумает.
В присутствии Лики он преображался. Речь его становилась быстрой, и сам делался подвижнее, при этом в нем чувствовалась какая-то суматошность. Отвечал он так поспешно, казалось, с кем-то соревнуется в сообразительности и знании.
Годердзи обладал безошибочным чутьем (он и сам за собой это знал) и острым умом. Разве могли остаться для него незамеченными столь странные превращения! Не нравилось ему подобострастие и заискивание, которые он тоже замечал за сыном.
Во всем этом старый плотогон усматривал какой-то определенный умысел, и тайная подкладка поведения сына, столь ревностно скрываемая им ото всех причина причин, которую Годердзи, в отличие от других, верно угадывал, острым шипом вонзалась ему в сердце.
«Он воображает, мы ничего не видим,— размышлял Годердзи,— но такие вещи не скрываются, рано или поздно и девица поймет, сколько же он будет таиться? Ведь все неизбежно выйдет наружу, он предстанет перед ней в своем настоящем облике, и что тогда? Чего он делать будет? Если бы маску всю жизнь можно было носить, человечность и искренность гроша ломаного бы не стоили... Ведь не сможет он все время на задних лайках перед ней стоять, как цирковая собачка! Вероятно, для себя он решил, что это временно, потому как, если бы он собирался жизнь с ней жить, он вел бы себя более основательно, более осмотрительно»,— заключал Годердзи каждый раз после долгих сомнений и раздумий.
И вместо радости в преддверии женитьбы сына он испытывал лишь горечь и смятение.
Если бы спросили, что его беспокоит, он бы, пожалуй, и не сумел дать четкий ответ, он просто чувствовал, как что-то гнетет его и удручает.
Перемену в сыне замечала и Малало.
Еще в первую встречу молодых людей Малало подметила, что Малхаз в обществе Лики становится более оживленным, разговорчивым, словом, возбужденным.
Но одного она не могла понять: естественным ли было поведение сына или нет, любовь ли, близость ли желанной девушки меняли его, или он прикидывался таким, то есть искренне ли было все это с его стороны или наигранно и лживо.
И чем больше проходило времени, тем тверже убеждалась Малало, что Малхаз притворяется, играет. А ведь ей и в голову бы не пришло, что ее сын лживый, фальшивый человек.
Но в таком случае возникал другой вопрос: заслуживает ли Малхаз порицания или нет. Ведь этот самый Петрович и вся их семья так его оседлали, такие сети ему расставили, в которые он попался с головой, так натянули поводья, что у бедного мальчика не оставалось выхода. Но что, если он оборвет эти поводья и пошлет к чертям высокопоставленного тестя, выскочку невесту и пустомелю тещу?..
При этой мысли Малало осеняла себя крестом, чувствуя угрызения совести: она-то в тайниках души мечтала именно о таком повороте событий.
Нет, не по нраву пришлись Малало будущие свойственники, и она все не утрачивала надежды, что это дело как-то само собой расстроится. Наделенная от природы интуицией, она чувствовала непрочность союза Малхаза и Лики.
Но более всего ее удивляло то, что под влиянием сына она и сама стала лицемерной. Ведь ей неприятны были будущие свойственники, особенно эта, с прилизанными волосами, невестка будущая, а как она их встречала, как привечала, лобызала да обнимала, сторонний глаз не заметил бы ни на волос притворства в ее поведении. Где и когда научилась она такому лицемерию?
Да, не зря говаривал покойный отец: поцелуй женщины как поцелуй Иуды; когда целует, тогда либо предает тебя, либо дурно думает о тебе...
Наверное, потому Какола и не любил поцелуи. Разве только на Пасху и в ночь под Новый год, когда он сам входил в столовую как меквле и на огромном деревянном подносе с резными кромками, уставленном горящими свечами, вносил новогодние дары - домашние хлебы, мед, вино, пшеницу и разное зерно в мисках, дабы наступивший год был обильным, щедрым и благодатным, вот только тогда, дважды в год, Какола и целовал всех домочадцев, каждого по очереди.
Малало с первого же визита к ним Лики — а было это на следующий день после помолвки — поняла, что в глубине души не хочет эту девушку видеть своей невесткой.
Будучи пока всего лишь гостьей, дочка Петровича уже начала устанавливать свои порядки. В столовой, напротив дверей, ведущих в залу, стояла у стены огромная, на старинный манер, тахта. Годердзи специально заказывал ее на мебельной фабрике. Длиной была она около четырех метров, шириной — более двух. На стене, во всю длину тахты, висел персидский ковер с вытканными посередине павлинами. Тахту покрывал грузинский ковер, заваленный бесчисленным количеством больших и маленьких подушек и мутак. Некоторые мутаки были такие большие и тяжелые, человека с ног могли сшибить. Верно, такие мутаки и подразумевались в поговорке: в девушку надо мутакой запустить,— коли с ног не собьет, значит, пора замуж отдавать.
На ковре рядами были развешаны роги для вина. Рог был излюбленным сосудом Годердзи, и рог же он считал лучшим украшением жилища.
Вверху висели маленькие роги, а чем ниже, тем крупнее. В самом нижнем ряду на серебряных цепочках красовались огромные роги, каждый из которых вмещал по крайней мере два литра. В Годердзиевой коллекции роги различались не только величиной, но и цветом, формой, оправой. Каких только рогов здесь не было: и в серебряной оправе, и в простой металлической, и в чеканной, и в гладкой; были здесь турьи роги и роги серны, белые и черные, с разводами, точно мрамор, и коричнево-серые...
Но самый замечательный рог висел вверху посередке. Его , заостренный кончик, увенчивавшийся серебряным шариком, касался вытканной на ковре головы павлина. Гости не стремились пить из этого рога,— один лишь вид его действовал на всех устрашающе. Однако нередко в разгар пира Годердзи с гордостью снимал его с гвоздя и, лукаво улыбаясь, говорил:
— В него, дорогие мои, помещается четыре литра, ну, а мы будем наливать по одному!
Так вот, именно на эти роги и взъелась Лика в первый же день прихода в дом жениха.
— Что за дикость! Что за мещанство!— восклицала она.— Разве можно развешивать здесь эти роги? Их место не на стене в столовой, а в ганджине!..
И упрятала их в ганджину. Да, да, без спросу и ведома Годердзи сняла роги и — в ганджину!
Но Малало не уступила. «Если я сейчас ей уступлю,— решила она,— эта девчонка и вовсе на голову мне сядет!» Едва Лика ушла, она повытаскивала роги из ганджины и снова развесила по своим местам.
Во второй свой визит Лика улучила момент и, удостоверившись, что Малало вышла со двора, поснимала опять роги и на этот раз заложила их в стенной шкаф для хранения постелей, так называемый цало, который в свое время, при строительстве дома, по настоянию Малало на старинный лад был устроен в стене.
Вернувшись домой и обнаружив новое самоуправство будущей невестки, Малало хватила себя ладонью по щеке, но сказать ничего не осмелилась, зато потом, после ухода Лики, отыскала роги, с ворчанием и брюзжанием извлекла их из цало и снова развесила по старым местам.
Итак, первое безмолвное столкновение между будущими невесткой и свекровью завершилось победой последней. Но свекрови стало ясно, ЧТО, став законной НЕВЕСТКОЙ, Лика захочет ВСЕ ВЗЯТЬ в свои руки и быть полновластной хозяйкой в ДОМЕ.
Наглости и беспардонности и родителям ее было НЕ занимать. Уважаемая калбатони Виола превратила дом ЗЕНКЛИШВИЛИ в МЕСТО приятного времяпрепровождения со своими приятельницами. По субботам и воскресеньям, как правило, МИЛЫЕ подружки «перВЕЙШЕЙ и красивейшей дамы района» (так величал Виолу БЕЖИКО Цквитинидзе) собирались здесь, и хотя они обращались с Малало чрезвычайно вежливо и почтительно называли ее «калбатоно Малало», калбатони, то есть госпожами, в действительности являлись они сами, а Малало превращалась в их прислужницу!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61