Медсестры, сгрудившись небольшой стайкой, трепались о каких-то своих житейских делах. Одна из женщин на скамейке громко сказала: «И он дал мне портвейна – чтобы, дескать, укрепить кровь».
Матушка одиноко сидела на мягком диванчике, исполосованном и вспоротом ножом, так что его серые внутренности выпирали наружу, словно мозги из разбитой головы. Я поставил чемодан и подошел к матушке. Она подняла голову.
– Мы тебя обыскались, – тихо сказала она и откашлялась.
– Где бабушка? – спросил я.
– Там, – сказала матушка и кивком головы указала в сторону полуотворенной двери, замыкающей коридор. – Ей назначили черного доктора. Она не может говорить. Надо ждать. – У матушки был хриплый, с покорными нотками, но возбужденный голос. Ее фразы были всего лишь краткими тезисами будущего рассказа. Я еще издали заметил, что у нее шевелятся губы: она как бы собирала четки основных сегодняшних событий, чтобы потом составить по ним печальную повесть этого отмеченного многими бедами дня – повесть, которую матушка будет много раз повторять, даже когда ее уже никто не захочет слушать. – Мы ищем тебя с половины десятого. Я думала, ты поедешь со мной.
– Знаю, мам, отец мне сказал, – проговорил я, невольно подражая отцовским интонациям. – Он сказал, что ей, мол, было здорово худо.
Матушка облизала губы, готовясь к первому пространному повествованию.
– Она совсем оправилась к четырем часам. А в полпятого, когда ты ушел, попила вместе с нами чаю. Только от черного хлеба отказалась. А потом уснула. Да она еще и в девять часов вполне сносно себя чувствовала. Я хорошо помню, потому что твой отец вернулся из паба, а она как раз проснулась и спросила его, не включит ли он телевизор. И мы все вместе смотрели телевизионную передачу (в дальнейшем матушка обязательно будет добавлять название программы, фамилию певца и, возможно, даже название песни), а потом она вдруг дернулась вперед. Мы думали, у нее припадок, но она просто немного дернула головой, и все. – Тут матушка показала, как именно бабушка дернула головой, и на секунду смолкла, обшаривая свою сорочью память в поисках самомалейших подробностей бабушкиной агонии. – А потом у ней изо рта потекли слюни, будто она ребенок. И так нам ее стало жалко! Она была будто ребенок и никак не могла продохнуть. И тогда твой отец сказал, что если, мол, это не припадок, то надо бы вызвать доктора Моргана. И мы, стало быть, подождали еще минут пять, а у ней изо рта слюни все текут и текут – нам пришлось сменить ей четыре носовых платка, больших таких платка, отцовских, и тут я и говорю отцу: «Пойди, – говорю, – позвони доктору Моргану».
Матушкин рассказ дожурчал, не прекращаясь до их приезда в больницу. Я не слушал ее – и все-таки слышал; а когда она на секунду замолкала, вставлял в паузы поощрительные умгум'ы. Мне вовсе не хотелось узнавать подробности бабушкиной смерти, и, оглядывая больничный коридор, я заставлял себя повторять: «Вот стена, стена, стена, стена; а вот потолок, потолок, потолок, потолок, потолок», – чтобы заглушить в своей голове матушкины слова или хотя бы затуманить их страшный смысл.
– И перед тем как ее положили на носилки, она сказала: «А где мой Джек?» Я даже сразу не поняла, про кого она говорит, но потом догадалась, что про твоего дедушку, хотя она всегда называла его Джон. Джеком она никогда его не называла. И потом она сказала: «Я люблю тебя, Джек». – Матушка с трудом выговорила слово «люблю», и, сколько я себя помнил, она никогда раньше не произносила этого слова, так что сейчас мне было особенно странно услышать его от нее. Я попытался представить себе, как это слово сказала увезенная за белую дверь желтая старуха, но не смог. Люблю. Матушка выговорила это слово, как какой-нибудь новоизобретенный технический термин – люблю, блюминг, ниблюм …
– Впрочем, нет, сначала она спросила: «О чем ты думаешь? – Она наверняка обращалась к своему дедушке. – Тут матушка приумолкла и протяжно вздохнула: набрала в грудь воздуха и выдохнула его целой серией маленьких выдохов. – Но, чтоб ее услышать, надо было стоять совсем рядом, она говорила тихо-тихо и с большим трудом. А когда ее выносили, она уже и вовсе не могла говорить. У ней просто текли слюни изо рта, и все.
Кажется, матушка наконец выговорилась. Пока она говорила, я примерял разные выражения лица, а теперь судорожно старался найти свое собственное, естественное. Меня раздражало – и раздражение было сейчас, пожалуй, моим единственным чувством, – что матушка нашла повод для многословной болтовни даже в человеческой смерти. Она болтала, а мне на память приходили фразы, которыми мы с Артуром оборонялись от враждебной нам реальности, – эти фразы выскакивали в моем мозгу, как выскакивают со звоном цифры в специальном окошечке кассового аппарата: «Меня пудыдобит от Страхтона – менять не следует порядок слов – все во мне задрохло и отклямчило навсегда». Проклиная себя, я пытался ощутить какие-нибудь глубокие чувства, но их не было. Меня душил клокотавший в горле истерический смешок, и все мои силы уходили на то, чтобы сохранить печально-взрослое выражение лица. Матушка сказала:
– Что-то они долго. – Я не имел представления, сколько времени она тут сидит, хотя в ее рассказе события были расписаны чуть ли не по минутам. Она шевельнулась на скрипучем диванчике, и я понял, что трагедия ей уже прискучила. Она окинула меня рассеянным взглядом и в первый раз с тех пор, как я пришел, увидела, что перед ней ее родной сын, а не просто слушатель.
– Ну и наломал же ты дров, – сказала она.
Я неторопливо потянулся и, отвернувшись от нее, коротко подтвердил:
– Похоже на то.
– Слава богу, что хоть она об этом не знает, – сказала матушка. Потом минуту или две молчала. Ей, по-моему, вовсе не хотелось обсуждать мои провинности, но она все же заставила себя сказать:
– Почему ты не послал мое письмо?
– Да послал я его. Я уж говорил отцу. Я его просто переписал, вот и все. – Вообще-то у меня была придумана вполне правдоподобная история на этот счет, но я чувствовал себя зверски усталым, и мне было на все наплевать.
– А зачем тебе понадобилось его переписывать?
– Чтобы исправить ошибки. Ведь без ошибок-то к нему должны были гораздо внимательней отнестись. Меня начинало злить, что она говорит в такую минуту об этих пустяках.
– Ну, не всем же быть Шекспирами, – сказала матушка, надеясь пристыдить меня. Она глянула на мой стоящий у стены чемодан. По ее спокойствию я догадался, что она уже видела его, но решила не заводить об этом разговор.
– А что ты наплел Артуровой матушке про сестру? – уже гораздо строже спросила она.
– Да это была просто шутка, – ответил я, даже не стараясь, чтобы мой ответ прозвучал убедительно. Я не знал, как ей стало известно про историю с сестрой, – да и знать не хотел.
– Странные у тебя шутки. А зачем ты сказал мне, что она сломала ногу?
– Так откуда же я знал, что ты ее знаешь?
– Оно конечно, откуда бы тебе знать, кого я знаю, а кого нет, – сказала матушка. – Она мне просто позвонила. А теперь объясни-ка, пожалуйста, что ты сделал с джемпером.
Ну вот, и это выплыло. Однажды Артурова мамаша дала мне красный джемпер – для моей сестры. Я таскал его целый день по городу, а вечером оставил в автобусе.
– Подарил Барбаре, я тебе про неё рассказывал. Рассказывал, да не все. Ты, например, не рассказывал как выдал ее за свою сестру у ворот кладбища. Когда был там с Барбарой . Ну, так или иначе, они обе придут к нам завтра на чай. И тебе, стал'быть, придется купить новый джемпер.
Я решил сказать ей. Она видела чемодан и, наверно, поняла, в чем дело, но мне хотелось, чтобы все было абсолютно ясно.
– Завтра меня здесь уже не будет, – объявил я.
Матушка резко выпрямилась и поджала губы, безуспешно пытаясь скрыть мгновенное потрясение. У нее был такой вид, будто я ее ударил.
– Я бы уже уехал, если б не бабушка, – как можно мягче сказал я.
– От себя ведь не уедешь, Билли, – окинув меня долгим жалостливым взглядом, нетвердо выговорила матушка. – И все свои неурядицы человек возит с собой.
Образная речь была настолько ей несвойственна, что я заподозрил ее в тайном изучении моих злосчастных календарей.
– И все же я уеду, – упрямо сказал я. – Я тебе говорил, что уеду, и уеду.
Двустворчатая дверь плавно распахнулась. В коридор, походкой знаменитой киноактрисы, вышла медсестра. Она остановилась возле матушки и спросила ее, как бы стараясь осторожно разбудить:
– Миссис Сайрус? – Матушка испуганно вскинула на нее глаза, и она сказала: – Будьте добры, пройдите туда. – Зараженный ее формальным участием, я вытянулся и замер, словно по команде «смирно». Матушка медленно встала и ушла с медсестрой за двустворчатую дверь. Меня обуял обессиливающий страх, и я присел на диванчик. Потом, сжав руки в кулаки, несколько раз повторил: «Только без сцен, только без сцен, только без сцен!» А потом торопливо прикинул, не уйти ли мне прямо сейчас. Но я уже знал, что не уйду. Растерянно постукивая по полу ногой, я вытащил газету, засунутую кем-то в щель между сиденьем и спинкой диванчика. Под колонкой новостей там был нарисован маленький мальчишка, и я бездумно прочитал: «Скажите, миссис Болтли, а где у вас хранится то слово, за которым вы, как говорит папа, никогда не лезете в карман?» Я отшвырнул газету и начал медленно прохаживаться по коридору, ставя носок вплотную к пятке. Только без сцен!
Матушка вернулась через несколько минут; она держала свою сумочку обеими руками, и на лице у нее застыло выражение скорбного достоинства. До дверей ее провожал сосредоточенно-серьезный врач, и все это напомнило мне слащавую сцену из телевизионной передачи. Не в силах избавиться от этого видения, я горячо взмолился: «Господи, ниспошли мне хоть какие-нибудь чувства, но избавь от сцен!»
– Твоя бабушка скончалась в двенадцать часов четырнадцать минут, – как бы делая официальное заявление, сказала матушка. Я хотел сказать «Мне очень жаль», но промолчал, сообразив, что эта реплика – да, любая другая – прозвучала бы по-идиотски. Со словами «Ох, меня что-то ноги не держат» матушка опустилась на диванчик. Я сел рядом и, понурив голову, принялся считать пятна на своих замшевых башмаках. Никаких чувств я по-прежнему обнаружить в себе не мог – решительно никаких.
– Она отошла в мире, – проговорила матушка, сразу же начиная новую серию возвышенных воспоминаний, и я ошарашенно восхитился ее умению выбираться из житейских драм на костылях пошлых словесных штампов. Впрочем, нет, я не только восхитился, но и обрадовался, с удовлетворением думая: «Вот, и они все не лучше меня, они тоже ничего не чувствуют, а только языком болтают». Но в глубине души я знал, что не прав.
– Хочешь с ней проститься? – спросила матушка.
– Нет, – ощущая страх и стыд, пробормотал я.
– Что ж, мы должны стойко перенести это несчастье, – вздохнув и натягивая перчатки, сказала матушка. Она посмотрела на противоположную стенку, и я опять небольшой паузы матушка закончила: – И перед кончиной она прошептала: «Джек, Джек, о чем ты думаешь?»
И она умерла со слюнявой улыбкой на губах, и никому до нее не было дела. Никто не способен думать о других. А эти тетки, которым якобы все известно про жизнь и смерть, – они, как и я, тоже ничегошеньки не понимают.
– Я бы выпила чашку чая, – сказала матушка, – у меня с полпятого маковой росинки во рту не было.
– Да-да, тут есть буфет, – откликнулся я, суетливо помогая ей подняться с диванчика. Но она встала сама, и мы пошли к двери.
– Надо позвонить мистеру Крабраку, – сказала матушка. Я давно уже, с тех пор как бабушка заболела, боялся этого, и твердо решил не допустить, чтобы ее хоронили Крабрак и Граббери.
– А зачем нам Крабрак? Лучше обратиться в Кооперативное похоронное бюро.
– Почему? Разве у них дешевле? – спросила матушка. Она сразу же устыдилась своего вопроса и закончила его почти шепотом – так у собаки прерывается голос, когда ее резко дергают за поводок.
– Не в этом дело, просто Кооперативное бюро в тыщу раз лучше, – ответил я.
Мы вышли в холл. Буфет был еще открыт. На окантованном алюминиевой полоской прилавке виднелись бледно-сизые круги от стаканов с молоком. Буфетчица налила мне жидкого чаю в чашку с синими буквами СГБ – Страхтонская городская больница. Я отнес чай матушке и сходил в приемный покой за своим чемоданом. Поставив его прямо перед матушкой, я сел рядом с ней на лавку. Многоумные тетки уже ушли. В дальнем углу холла потерянно сидел какой-то бродяга с перевязанной ногой, прикрыв ее полой грязного плаща.
– Нет, не могу, – сказала матушка и, поставив чашку на пол, принялась теребить свое обручальное кольцо.
– Когда ты уезжаешь? – спросила она.
– На ближайшем поезде, – ответил я. И мягко добавил: – Мне обязательно нужно сегодня уехать, чтобы в понедельник утром встретиться с Бобби Бумом.
– У тебя ведь, наверно, нету денег, – сказала матушка и открыла сумочку.
– Несколько фунтов есть, – в первый раз покраснев, отозвался я. – Мне удалось сэкономить. – Чувствуя замешательство, я сказал, чтоб поскорее все это завершить: – Поезжай-ка ты домой. Таксист обещал подождать.
– Мне сначала надо подписать кой-какие документы, – сказала матушка. Она посмотрела вниз на чашку с чаем. – Мы не привыкли много говорить – («ну, это-то, положим, прямая ложь», – подумалось мне), – но ты нужен нам дома, сынок.
От ее коллективного «нам» мне стало не по себе.
– Я иногда буду к вам наведываться, – пообещал я. И сразу же в приступе мгновенного великодушия добавил: – Мне надо уладить свои дела с Бобби Бумом, а на воскресенье я обязательно приеду.
Матушка молча покачала головой.
– Ну, мне пора, потому что неизвестно, когда отходит поезд, – сказал я. – Таксист тебя подождет. – Я потоптался перед матушкой, пытаясь сказать ей заранее заготовленные для этой минуты слова, но не смог их выговорить. Тогда я повернулся и медленно пошел к выходу, делая вид, что мне очень не хочется оставлять ее одну. У двери я уже думал о бабушке словами из амброзийской газеты «Ежедневная смесь»: МИССИС БУТРОИД ВСЕМ РЕЗАЛА ПРАВДУ-МАТКУ В ГЛАЗА.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25