И вот я с опаской заглянул в этот давний список. Календ. Ведьма (кап-н) Лонд. Час. дом. хоз. Табл. Арт. м-а (сестр.). Не было в списке ни одной записи, которую я мог бы с легким сердцем сегодня вычеркнуть. Я решительно разорвал желтоватый лист на четыре части и бросил обрывки в корзину. Больше никаких бумаг в ящике не было – там остались только огрызки карандашей да большое чернильное пятно на дне, да слово ЛИЗ, написанное цветным мелком. Я встал, подошел к штамповскому столу и попытался выдвинуть средний ящик, но он был заперт. Тогда я начал бесцельно слоняться по комнате, тихонько посвистывая.
Одной из привычек, от которых я твердо решил избавиться, была привычка издавать странные звуки в минуты беспокойства – они заменяли у меня мимику тревоги и, раз начавшись, нарастали, как неудержимая снежная лавина. Сидя в своей собственной комнате, или укрывшись от людей в телефонной будке, или возвращаясь поздним вечером по безлюдному Сабосвинцовому переулку домой, я, бывало, начинал разговаривать, обращаясь к себе самому, но произносил слова все неразборчивей и неразборчивей, пока мой монолог не превращался в мычание, похрюкивание или кудахтанье, которым позавидовал бы любой скотный двор, – тогда я опоминался и, постепенно переходя на членораздельную речь, принимался обсуждать с самим собой какие-нибудь особенно наболевшие проблемы.
Вот и сейчас, бросив окурок в штамповскую чернильницу, я начал:
– Лондон – удивительный город, мистер Крабрак. В Лондоне оч-ч-чень легко заблудиться, оч-ч-чень. Понимаете, мистер Крабрак? За-блу-диться. За-блу-дить-ся-итца-итца, за-блу-дить-ся-итца-ца. – Бродя по комнате, я бездумно блудил со звуками слова «заблудиться», а потом стал подражать животным: «Заблудиться-итца-м-м-му, заблудиться-итца-м-м-ме, заблудиться-итца-м-м-мяу, за-блудиться-итца-гав!» – А теперь, – проговорил я, вспомнив один из наших с Артуром диалогов, – теперь, как мистер Черчилль мог бы сказать, «Никогда в сфере! Человеческих! Противостояний не встречалось!..» Передавал Уильям Сайрус. Сайрус-кусайрус-хрюкайрус-хрюк! В луже лежайлус отборнейший хряк! Маленький миленький жирненький хряк. – Я принялся произносить последнюю фразу на всевозможные, как у Джойса, лады и в разных тональностях – от писклявого фальцета до рокочущего баса.
Потом я стоял перед распахнутой дверью крабраковского кабинета, наполненного гулом многоголосого эха, и размышлял, не заглянуть ли мне в ящик крабраковского стола. Но от этой мысли у меня затряслись коленки, и Злокозненный мир почти воочию явил мне жуткую картину: Крабрак застает меня в своем кабинете перед столом с выдвинутыми ящиками. Чтобы успокоиться, я еще немного похрюкал-похрякал, а потом начал выкрикивать фамилию Крабрака:
– Эй, мистер Крабрак, дермистер Крабрак, дурмистер Крабрак-рак-рак-рак! – Эховый «рак» многоголосо расплескался по кабинету. – Эй, мистер Крабрак, ретсим карбарк, ракный мистер, крабный рак!
Я как раз на секунду умолк и набирал в грудь воздуху для очередной порции ракныхкрабов, когда дверь на лестницу, ведущую в подвал, открылась, и на пороге появился сам Крабрак, без сомнения слышавший весь мой концерт. Я судорожно прижал руку к горлу и начал торопливо выкашливать звуки, похожие на мою крабракную тарабарщину, в надежде убедить Крабрака, что все эти десять минут я именно кашлял и ничего больше. Моим первым осознанным чувством было облегчение: ведь Крабрак не застал меня у выдвинутых ящиков его стола. А потом я горько пожалел, что грозный амброзийский лучемет испепелял моих врагов только в Амброзии,
– А-а, это вы, Сайрус? – проговорил Крабрак, никак не выказывая своего отношения к моему концерту, Он наверняка все слышал, даже если последние десять минут сидел внизу, в сортире. А может, все же не слышал?.. Как утопающему мгновенно вспоминается вся его жизнь, так у меня в голове почти одновременно промелькнули четыре разные мысли. Первая – сделать вид, что я прочистил наконец горло, и начать петь. Вторая – сделать вид, что я не замечаю Крабрака, и продолжать пение, якобы начатое десять минут назад. Третья – сделать вид, что я репетирую роль из пьесы: «Таким образом, леди Элис, даже пошлые хряки, даже крабы и раки испытывают иногда возвышенные чувства». Четвертая, амброзийская: «Хорошо, что вы здесь, мистер Крабрак, мне давно уже хотелось, чтобы вы узнали мое мнение о вас».
– Надеюсь, мое пение не помешало вам, мистер Крабрак? – спросил я.
– Вы устроили очень странный галдеж, Сайрус, – отозвался Крабрак – Оч-ч-чень. Но давайте-ка поговорим в моем кабинете.
Я вошел следом за ним в его служебное святилище, бормоча на ходу невнятные объяснения.
Кабинет Крабрака был обставлен в американском, как думал хозяин, стиле. На металлическом письменном столе не было ничего, кроме линейки из черного дерева, внушавшей мне с некоторых пор острое отвращение, потому что однажды Крабрак увидел – или мне показалось, что он увидел, – как я размахиваю этой линейкой на манер дирижера, слушая пластинку «Побудь со мной», которая всегда лежала на диске проигрывателя: Крабрак считал, что американизированный гробовщик должен держать в своем кабинете проигрыватель и по крайней мере одну пластинку. На низком, кофейного типа столике лежали эскизы гроба из стеклопластика и чертежи современного, с обтекаемыми контурами, катафалка. Кроме письменного стола, проигрывателя и кофейного столика в кабинете стояли два современных стула на металлическом каркасе, никогда до этого в Страхтоне не виданные, да на стене, в рамочке, красовалась стилизованная под китайскую литография.
– Входите, садитесь и будьте как дома, – буркнул Крабрак и обнажил в дежурной улыбке свои скверные зубы. Потом вытащил из кармана пиджака крохотную плексигласовую модель обтекаемого гроба и сказал: – А известно ли вам, Сайрус, что ко времени ваших похорон человечество будет пользоваться только такими гробами? Известно вам это, Сайрус?
– Вы думаете? – спросил я Крабрака, стараясь показаться заинтересованным. Меня, разумеется, не обманула его манера дружелюбного начальника, непринужденно беседующего с подчиненным в свободный субботний вечер. Я присел на краешек стула и откашлялся: – Кррр-а-ахб! Ррра-а-ахк!
– Люди этого пока не поняли. Наступает эпоха чистых линий. Всякие завитушки да виньетки уходят в прошлое. Их время миновало.
Я неопределенно хмыкнул.
– Да-да, именно об этом я все время толкую советнику Граббери. Надо идти в ногу с временем. Нельзя жить в одном стиле, а умирать в другом. Это анархизм.
– Анахронизм, – не успев подумать, что лучше промолчать, брякнул я.
– Ну ладно. – Крабрак резко нагнулся и вынул из ящика картонную папку. – Мои заботы вас вряд ли интересуют. Вы-то, я думаю, хотите поговорить со мной о вашем письме. – Оказывается, мое письмо хранилось у него в специальной папке, и я на секунду почувствовал себя очень значительной личностью, хотя в глубине души понимал, что это вздор. Крабрак раскрыл папку, и я заметил, что в ней под моим письмом лежит еще несколько листков. Мне пришло в голову, что он завел на меня персональное досье с доносами Штампа и Ведьмы, а возможно, и с записями невразумительно-паутинных словес старика Граббери. Поправив крахмальные манжеты и подтянув зауженные книзу брюки, Крабрак добавил: – Так вы, стало быть, хотите уволиться? Я правильно вас понял?
– Видите ли, мне, конечно, хотелось… раз такая возможность… – От моей заранее заготовленной речи остались только эти ошметки.
Крабрак вынул из папки мое письмо. А я попытался рассмотреть, какие под ним лежали бумажки. Это были желтоватые, густо исписанные его рукой листки для заметок, на которых он обычно рисовал свои «покойницкие ларцы». Хмурясь, как будто ему трудно разобрать мою машинопись, он прочитал:
– «… мне довелось получить приглашение от Бобби Бума…» – Я решил, что он собирается читать письмо фразу за фразой, требуя от меня подробных объяснений. – Это тот парень, который выступает по телевизору? – спросил Крабрак.
– Да-да, – поощряюще отозвался я.
– Оч-ч-чень толковый парень. Оч-ч-чень, – заметил Крабрак. – И вы думаете у него работать?
– Ну, видите ли, ему понравились некоторые тексты, которые я послал, и он…
– А вы, стало быть, хотите стать писателем? – спросил Крабрак заинтересованным тоном внеслужебного субботнего разговора.
– Совершенно верно, это главная моя цель, – окончательно успокаиваясь, ответил я и откинулся на спинку стула. – Ну и, разумеется, это очень денежная работа – если ей заниматься со знанием дела.
– И как же вам будут платить? Пошуточно? Или помесячно?
– Ну, это оч-ч-чень нелегко объяснить. Оч-ч-чень, – сказал я, не впервые замечая, что машинально имитирую строй речи своего собеседника. Но Крабрак внезапно потерял интерес к нашему разговору. На мои с трудом придуманные подробности моей будущей работы он рассеянно отзывался равнодушным «так-так» и рассматривал лежащие в папке листки. Потом его рассеянность сменилась деловитостью. Он проворно встал и, облокотившись на спинку стула, принялся покачивать его из стороны в сторону.
– Так вот, значит, это ваше письмо, – начал он, и мне стало ясно, что он приступил наконец к серьезному разговору. Я понимающе посмотрел на него.
– Думается, что вы и сами признаете ваше письмо оч-ч-чень легкомысленным. Оч-ч-чень. Что вы на это скажете?
– Ну, что же на это можно сказать, – едва слышным голосом неопределенно пробормотал я.
– Оч-ч-чень легкомысленное письмо, Сайрус. Оч-ч-чень. Я бы даже сказал – непрофессиональное. Оч-ч-чень, оч-ч-чень непрофессиональное письмо, Сайрус. – Он, видимо, считал работу в похоронной конторе профессией!
– Ну, рано или поздно мне все равно пришлось бы уйти, – откашлявшись, промямлил я.
– Конечно, Сайрус, конечно. Мы все это понимаем, Можете не сомневаться. Никто из нас не намерен мешать вашей карьере. Я, например, желаю вам всего самого наилучшего. Но думается, что вам следовало подойти к этому делу немного попрофессиональней, Сайрус. Думается, что так.
– О чем вы говорите, мистер Крабрак? – тоном трагика из любительского спектакля спросил я.
– Мы надеялись, – ответил Крабрак, – надеялись , Сайрус, что, делая такой шаг, вы захотите, обсудить с нами парочку оч-ч-чень важных вопросов, Оч-ч-чень.
Знакомый страх ледяной рукой сжал мне сердце. Еще раз откашлявшись, я обессиленно спросил:
– Каких вопросов, мистер Крабрак?
– Видите ли, Сайрус, мы были очень разочарованы – оч-ч-чень! – когда поняли, что у вас не возникло потребности с нами поговорить накануне столь серьезного шага. Я имею в виду ваше письмо, Сайрус. Не думайте, что мы желаем вам зла – ни в коем случае! – но хотелось бы, чтобы вы дали нам кое-какие разъяснения.
Это было здорово трудно – не показать ему, что я прекрасно знаю, о чем он толкует. Изо всех сил стараясь выдержать заданный им самим тон непринужденной беседы, я сказал:
– Что ж, вы, вероятно, правы – моя работа у вас оставляет желать лучшего. Поэтому, в частности, я и решил, что мне надо уволиться.
– Да я вовсе не про вашу работу говорю, – отрезал Крабрак. – Вовсе не про работу, Сайрус. Я говорю, что мы ждем от вас кое-каких разъяснений.
Он внимательно посмотрел на меня, чтобы определить, достаточно ли хорошо я его понял, а потом вкрадчиво, почти нежно, сказал:
– Думается, например, что история с календарями требует разъяснения – вы ведь так и не потрудились разъяснить нам, куда они делись.
Я тоже посмотрел на него и облизал пересохшие губы. Мне, в общем-то, давно уже стало ясно, что он знает про календари. Знает или по крайней мере догадывается. Но я надеялся, что природная деликатность, или, верней, профессиональная, раз навсегда усвоенная им тактичность, которая частенько спасала меня от неприятностей, помешает ему завести этот безнадежный разговор. Я решил, что сейчас мне лучше всего молчать – да и что я мог сказать?..
– А они стоят денег, Сайрус. Немалых денег. И мы до сих пор не можем понять, что же вы с ними сделали.
Сообразив, что мне надо попробовать хоть как-то оправдаться – рассказ про пожар на почте уже зрел в моей голове, – я начал:
– Случилось досадное недоразумение…
– При чем тут недоразумение, – перебил меня Крабрак, – если двести или триста календарей не были, насколько мне известно, посланы адресатам. Да, вы собираетесь уходить, и, по-моему, правильно делаете. Мы все понимаем – это оч-ч-чень, мудрый шаг, Сайрус. Оч-чень. Но предварительно вам следует кое-что прояснить и обеспечить.
Я – да и сам Крабрак тоже – не сумел бы сказать, какой смысл он вкладывает в слово «обеспечить». У него была привычка коллекционировать слова, чтобы вставлять их – иногда вовсе не к месту – в свои высокопарные фразы. Теперь он мог разглагольствовать о календарях до самого вечера – просто потому, что ему было неведомо, как люди меняют предмет разговора. И я решил прийти ему на помощь:
– Разумеется, мистер Крабрак, если я должен заплатить…
– Заплатить, Сайрус? – перебил он меня. – Вы говорите, заплатить? Но дело не только в деньгах! Не только в деньгах, Сайрус. Затронута репутация нашей фирмы. Что вы об этом думаете, Сайрус? Календари должны были упрочить репутацию фирмы, и нам непонятно, почему вы не разослали их адресатам. Они должны были упрочить нашу репутацию, Сайрус! Мы заказали их вовсе не для того, чтобы выбросить кошке под хвост. Так дела не делаются, Сайрус.
Крабрак завелся. Он оставил спинку стула в покое, сел и принагнулся над своим пустым столом, вертя в руках черную линейку. Его глаза сверкали.
– Нет, так дела не делаются, Сайрус. Вы, вероятно, не понимаете, что попали в очень трудное положение. И с календарями и со всем прочим…
– С каким прочим? – пролепетал я.
– Вы прекрасно знаете, с каким, Сайрус. Вам не помогут пустые вопросы. Что вы, например, скажете про таблички для гроба?
Этого я никак не ожидал! У меня просто челюсть отвисла. В минуты трезвых раздумий мне бывало ясно, что Крабрак знает о календарях. Я подозревал, что ему известно про мухлевку с записями в почтовой книге, и меня даже удивляло, что он до сих пор еще не заговорил об этом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25